— Если сейчас кому-нибудь сказать, что когда-то я был браконьером, всякий возмутится, — принялся однажды рассказывать мне дядюшка Томашович. — В те-то времена любой порядочный человек браконьером был. Те, кто послабодушней, дома отсиживались, перья щипали или фасоль перебирали, если была она у них. Да и фасоли-то, милый мой, не всегда хватало. Вот однажды оделся я потеплее, карабин под куртку сунул и, чуть смеркаться стало, из дома улетучился. — Вы, значит, вроде как волшебник были? — Вот об этом-то я и собираюсь тебе рассказать. — О волшебниках? — Пожалуй, не совсем так. Словом, ты лучше послушай! Взял я тогда карабин: поищу, думаю, какого-нибудь зайчишку. Добежал я, значит, до Ку́клы, где Не́спал капусту сажал. Никакой капусты, понятно, там не было, разве что кочерыжки остались, да и те гнилые, мерзлые. Я там расставил силки. И решил я посмотреть, а то вдруг придет еще кто-нибудь да заберет добычу, и с силками вместе. Прошел я по силкам, все до единого обошел — нигде ничего. Обозлился я: домой-то с пустыми руками воротиться неохота. «Перейду-ка вон там через ручей, может, и подкараулю кой-кого». Вечер был ясный. А ты и сам хорошо знаешь, что в ясный зимний вечер мороз сильнее. Поднял я воротник, разок-другой шмыгнул носом, пока до ручья дошел. Подумал еще: раз такая стужа, ручей-то, поди, замерз и перебраться на другой берег ничего не стоит. Холодно-то холодно, а лед-то обманчив оказался. Ступил на лед, а он как затрещит! Я обеими ногами и ухнул в воду, полны башмаки воды набрал. Тьфу ты, пропасть! Только этого мне недоставало! Бранился я, чертыхался, а домой без зайчишки вернуться не хочется. Чтобы не замерзнуть, надо ходить. А если ходить, так зайцам и на меня и на капусту наплевать будет. Стал я за самую толстую ольху и жду. Стою полчаса, час, два часа будто прикованный, а зайцами и не пахнет. И мышь не прошмыгнула, в снегу не завозилась. Наконец появился какой-то заяц, первую попавшуюся ему на пути кочерыжку принялся грызть, да от меня далеко уж очень. Высунулся я из-за дерева, а заяц стрекача дал. А больше ни единого зайчишки нет как нет. Что такое? Уже не высылали ли зайцы вперед разведчика, а он меня заметил и остальных предупредил. Так и до самого утра проторчать тут можно! Нет, не выйдет! Зайцы — звери глупые, их сто раз спугни, а они, если голодны, все равно к капусте вернутся. Погожу, думаю, еще минутку и, если не появится никто, пойду домой да под перину забьюсь, а завтра на ворон поохочусь или на куропаток. Еще полчаса минуло — и хотя бы тебе один заяц! Выругался я и решил — домой надо идти! Только хотел шаг сделать — что за черт! — нога-то к земле пристала и ни с места. Что за чудо такое, думаю? Попробовал другую ногу переставить, и ее тоже от земли никак не оторвать. Я так и обомлел. Заколдован я, что ли, на самом деле? Чего-чего только не наслушался я об околдованных людях, но никогда мне в это по-настоящему не верилось. Как все это надо понимать? Непременно я заколдован, как тот парень из Штефановой… — В Штефановой околдованный человек был? — перебил я дядюшку Рафаэля. — Если бы только в Штефановой! И в Гальмеши, и в Боровой. Хуже всего было с этим парнем в Штефановой. Ведь он ни высморкаться, ни рукой двинуть не мог. А я хоть сразу вытащил тряпочку, которая мне вместо носового платка служила. Ну вот! Хоть в этом-то мне повезло! Высморкаться и руками шевелить могу, хоть и держит меня на месте какая-то сила, не отпускает никак, и ботинки словно к земле гвоздями прибиты. И вдруг на грушковецкой колокольне полночь бьет! Плохо мое дело! Надо поскорее с этого места убираться. Убираться! А как? Пробую нагнуться. В пояснице хрустнуло, а в общем, играючи, я нагнулся, и тут меня осенило: разуться я надумал. Расшнуровал ботинок — и ногу вон! То же и с другой ногой проделал. Оставил ботинки как есть и сломя голову домой помчался. Вбежал в дверь, когда и в Краловой бить часы начали. «Слава тебе, тетереву, — подумал я, — что грушковецкие часы ушли вперед на целых пятнадцать минут». КАК ВОЗНИКАЮТ СКАЗКИ Дядюшка Рафаэль замолчал и с любопытством уставился на меня: как-то я еще отнесусь к его рассказу? — Дядя Рафаэль, и все это взаправду было? — спросил я. — Вправду, конечно. — Но как же вы были заколдованы? — Я и сам хотел бы знать. — По-моему, просто ваши ботинки примерзли. — Примерзли? Гм… А ты слыхал когда-нибудь, чтоб ботинки чьи-нибудь примерзали? — Нет, не слыхал. — То-то и оно. Головой ручаюсь, что меня, ясное дело, околдовали. — Но ведь такое только в сказках бывает. — А со мной вот близехонько, под Куклой, было! — Морозило ведь? — Ну, морозило. — И перед тем вы в воду прыгнули? — Прыгнул. — Так ваши ботинки непременно примерзнуть должны были! — Да что ты мелешь! Малым ребенком меня считаешь, что ли? Говорю, был околдован, значит, так оно и было. Знай я, что ты к этой истории так отнесешься, лучше ничего бы не рассказывал. Теперь, пожалуй, на смех меня подымешь или где-нибудь людям разболтаешь. — С чего это я болтать стану? — А ты не из таких? — Нет. — Меня и так это сердит. — Что сердит? — Что я пустые разговоры с тобой завел. — Почему же пустые? — Раз ты мне не веришь. — Я вам верю! — Чему же ты не веришь? — Сказкам. — А почему? — Нельзя сказкам верить. — Кто это тебе сказал? — Нельзя. — А вообще-то ты знаешь, откуда сказки берутся? — Как это — берутся? — А вот как. Приключится с кем-нибудь что-либо, а он людям о том расскажет. Вот и сказка готова. — А если в сказках всякие небылицы рассказываются? — Так ведь и с людьми всякое в жизни бывает. Как сказка-то начинается? «Жил-был король…» Что ж, королей никогда не было? Ха-ха-ха! Сколько еще было-то! Иную сказку так начинают: «В некотором царстве, в некотором государстве, за тридевять земель…» Могло так быть? Непременно так и было. Где-нибудь должно быть тридевятое или тридесятое и какое угодно государство. И в каждом из них события разные происходят, а пока до нас из такой дали новости дойдут, нам все удивительным может показаться. Не так разве? Я хмыкнул. Дядюшка Томашович рассердился: — Послушай! Раз ты к моим словам относишься несерьезно, в другой раз ничего тебе не скажу. — А что я плохого сказал? — Чего же ты все хмыкаешь? — Если хмыкнул я, так плохого ничего сказать не хотел. — И я тебе ничего плохого не сказал. — Гм… И много тогда браконьеров этих самых было? — вернулся я к сказкам. — Много. Когда есть людям нечего, браконьеров, преступников и всяких негодяев много по свету шатается… Ой-ой-ой! Но того негодяем считать надо, кто без нужды негодяем стал. У него и крыша над головой есть, и еда, а он развлекается и думает: какую бы еще гадость людям сделать? Вот это негодяй настоящий! А приходится человеку по свету шататься, и он даже воровать вынужден, чтобы себя и семью прокормить. Так разве он негодяй? — Нет. — Вот и я так думаю. В сказках-то говорится о тех и о других, о добрых и злых людях. Добрыми и злыми их называют по заслугам. Расскажешь обо мне людям — вот тебе и сказка на свет появилась. Я расскажу о тебе — будет две сказки… Смотри-ка! Корова-то у нас за колючую изгородь забралась! Ну-ка, гони ее оттуда! Я побежал за коровой. ПОЧЕМУ КУКУЮТ КУКУШКИ На Грефтах есть такая бревенчатая избушка, а в ней только железная кровать, деревянная скамейка и маленький дубовый стол. За избушкой бежит ручеек, который делит деревенские луга на две равные части, и мы пасем стадо то на одном, то на другом берегу. Летом ручеек похож на овражек: русло у него глубокое, а воды в нем совсем мало. Чуть отойдешь в сторону — и журчания совсем не слышно. А весной и осенью ручеек вздувается, вода начинает шуметь громче, отрывает от берегов землю, и тогда он похож на настоящую речку.