— Садись! — сказал он. Я сел за стол. — Есть хочешь? — спросил отец. — Нет. Мама хотела войти, но отец жестом показал ей, чтобы она осталась за дверью. — Почему ты убежал? — спросил отец. — Я боялся. — Кого ты боялся? Меня? — Я мамы боялся. — А меня, значит, не боялся? — И вас тоже. — А сейчас не боишься? Я гляжу в пол и молчу. — Смотри! — сказал отец. — Я исхлестать тебя мог бы. И шапкой и ремнем. Захотел бы, так и два часа хлестал бы. Ты думаешь, что я на то и существую, чтобы бить тебя почти каждый день? Я из тебя человека сделать хочу, а ты — неблагодарный мальчишка! Мама говорит, что тебя надо отдать в исправительный дом. Как еще с таким сорванцом поступить? Для таких, как ты, лентяев исправительный дом как раз и создан! Я тебе велосипед обещал, а ты не слушаешься. Рассердил маму, учительницу, меня. Разве ты заслуживаешь велосипед? — Нет… не заслуживаю. — Велосипед-то я все равно купил бы, да как-то просто руки все не доходили. Ты не понимаешь, что на свете есть вещи поважнее велосипеда? Мне сорок лет, а я на велосипеде еще никогда не езживал. Ездил, конечно, но всегда только на чужих. Не веришь? Я опустил голову еще ниже. — Я-то знаю, ты думаешь, что хуже меня отцов на свете нет. — Нет, так я не думаю. — Думаешь. — И взаправду… Но я так и не договорил, потому что из глаз у меня покатились слезы. — Возьми ведро и сходи за водой к Ризику. Я медленно поплелся во двор. В ШКОЛЕ В нашем классе есть парта, которой, наверное, столько же лет, сколько нашим отцам. За нее будто бы когда-то сажали самых отъявленных лентяев, шалунов, воров и лгунов. Стоило сорвать в школьном саду орех или яблоко, и — готово дело! — бедняга уже сидел в углу и вытирал спиной штукатурку. Учителя были строгие-престрогие. Таких строгих учителей нынче, кажись, и не найдешь. Линейка и указка не показывали на карте реки и не дирижировали, а выбивали пыль из штанов какого-нибудь лодыря. — Подойди ко мне! — манил учитель пальцем ленивого ученика. Ученик подходил к столу. Учитель брал в руки указку, вертел в руках, но лицо его было такое сердитое, как у самого строгого школьного инспектора. — Почему ты урок не выучил? — Господин учитель, я не понял. — Вы слышали? — обращался учитель к остальным ученикам. — Он не понял. А вы поняли? — Поняли, — отвечал весь класс хором — и умные, и глупые, и самые глупые ученики. — Сколько получит такой негодяй, который ничего не понимает? — Двадцать пять! — Считайте! — приказывал ученикам учитель. Он клал лентяя поперек колен, розга начинала свистеть. Какая-нибудь девчонка, трусливая или пожалостливее, начинала плакать. — А ты почему плачешь? — спрашивал учитель. Девчонка продолжала плакать. — Урок знаешь? — спрашивал учитель. — Нет, не знаю. — Подойди сюда! И все повторялось сначала. Потом мальчик и девочка садились на знаменитую скамейку. — Ученики, что это за скамейка? — спрашивал учитель. — Для ослов. — Какие ученики на ней сидят? — Глупые. Давно, конечно, это все было. А в четырнадцать лет ученика совсем из школы выгоняли, да и сами учителя каждый год менялись. Потом приехал в деревню директор Ле́нгарчик и отменил парту «для ослов». Он играл на фисгармонии, но в его столе не было места, и на этой парте он держал свои ноты. Директор был хороший человек. Как жалко, что его, когда уже построили новую школу, уволили! Школу построили, старые парты пошли на дрова, в новой школе фисгармонию поставили в коридор, и мальчишки повыдергали клавиши. Эх, видел бы это директор Ленгарчик! А что с этой партой «для ослов» произошло? Я уже сказал, что она стоит в нашем классе. Учительница держит на ней цветы, которые поливает через день Анча Фиалова. После моего проступка никто не мог придумать, как меня наказать. Наказали, положим, только легко очень. Учительница велела переставить цветы на окно, а мне пришлось сесть за ту самую парту, которую помнят все наши отцы. — Ребята, какая это парта? — спросила учительница. — Старинная! — ответили некоторые. — Какая? — Прочная, — ответили остальные. Учительница засмеялась и ничего не сказала. «ВИНЦЕК, ТЫ САМ ВИНОВАТ!» Все остальное в школе было в порядке. Я исправился и после уроков обычно сидел дома, а на улицу выходил, лишь когда меня посылали в магазин или по воду. — Гру-гру! — кричали мне вслед мальчишки и девчонки, но я не обращал на них внимания; рассердишься, так они без конца смеяться надо мной будут. — Гру-гру!