— Устраивайтесь! Туалет и ванная… Я вам сейчас яичницу пожарю, — достал из холодильника два яйца Юрий Тимофеевич. И вытащил молоко. В холодильнике лежал набор кое-каких продуктов, оставшихся от Танечки. — Ну, я домой! — сказал через пять минут Юрий Тимофеевич. Вайолет попробовала яичницу, попробовала ещё — и вылизала сковородку, до того та была вкусной. Прежде чем уснуть, включила диковинный ящик, похожий на допотопный телевизор. — Си-эн-эн! — удивилась фру Грюнгрум и села, подперев щёку. Показывали обычные мировые новости, правда, в чёрно-белом варианте и без перевода. «Этим летом престарелые граждане города были особенно агрессивны. — Вайолет жадно ловила текст, который читал диктор. — На улице с автобусом столкнулась бабушка пенсионного возраста». И Вайолет увидела поворот от площади Мармелад к своему дому — показали помятый автобус и довольно упитанную старушку, которая грозила автобусу кулаком. Бабушку Вайолет не узнала, но ей показалось, что на пороге магазинчика, принадлежавшего ей последние шестьдесят лет, она увидела саму себя — в лиловой юбке и безразмерном свитере, похожем на парашют. Кадр промелькнул столь быстро, что Вайолет прикусила губу! «Кто эта женщина? Я тут! А она — там?!» И долго не могла заснуть, ворочаясь на узкой кровати в незнакомой, заставленной мебелью комнате… По потолку бежали тени от проезжавших по улице машин, но Вайолет все же заснула. Когда следующим утром Юрий Тимофеевич пришёл за гражданкой Голландии, он увидел следующее — та жарила из остатков яиц глазунью, а в углу ругался телевизор, голосом Галкина. — Там, — ткнула длинным ногтём Вайолет, — показывали бар! — Ну и что? — Гущин пожал плечами. — Это мой бар, — тихо сказала ему Вайолет. — Ну и хорошо, — согласился Юрий Тимофеевич. — Там пела и плясала какая-то старуха в моем кимоно! — кинула горячую сковородку прямо на клеёнку Вайолет. — Надо же! — удивился Юрий Тимофеевич. — У вас чего ж, в барах старухи пляшут? — Вот эта старуха! — ткнула пальцем в фотографию на стене фру Грюнгрум. — Эта?! — С фотографии на стене глядела и улыбалась Танечка. — Ешьте яичницу, и поедем, — поторопил он фру, которая смотрела на него и молча плакала, поглощая яйца. Юрий Тимофеевич не выносил женских слёз. И мужских не выносил тоже. А про себя подумал: «Ну, Панкова! Ну, Татьяна Андреевна!» В посольстве Вайолет Грюнгрум не обрадовались — после месяца жизни в России без документов жила на лбу Вайолет Грюнгрум вздулась, и она стала выглядеть не лучше чем, Танечка, которая прожила в Москве всю свою жизнь. Тем не менее ей сразу же выписали временные документы и поселили в приличной гостинице. Юрий Тимофеевич попрощался с фру Грюнгрум и, попросив её домашний телефон, прямо с улицы позвонил в Амстердам — в надежде услышать Танечкин голос и спросить у неё, всё ли там нормально и вообще… Ведь человека, если его любишь — ругать или корить ни в коем случае нельзя!!! Его можно лишь спросить: «Как ты, хороший мой? Ты жива, хорошая моя?» Только так. СЧАСТЬЕ МОЁ — Давайте, посмотрим, что творится в обществе, — говорила Танечка всем, кто пытался её слушать в кружевной лавке на углу площади Мармелад. И при этом обычно добавляла: — Я много ошибалась. За три недели в Амстердаме у неё появилось три десятка очень хороших знакомых, включая собак и одного хромого пони. Но в основном это были голландки её возраста, которые не сомневались, что Вайолет ездила в Москву делать очередную пластику лица или лечить память… И приходили посмотреть на неё каждый божий день. Танечка щебетала с ними обо всём и ни о чём, едва показывая нос и полглаза из-под шляпы. «Я всегда была уверена — моё счастье ждёт меня в другой точке Земли. Мой суженый… Он дырки проглядел в своём вымытом окне, не встречая меня на улицах, по которым ходит всю жизнь. И вот я здесь». Танечка огляделась на кружевные облака, в которых сидела, и свободно вздохнула. Она себя чувствовала до крайности свободно в этих облаках амстердамского магазина, как никогда раньше за все семьдесят восемь лет жизни на улице Дубовой Рощи в Москве. — Ведь это неправильно! — вдруг поняла Танечка. — Мы рождаемся не там и не в то время, где могли быть счастливы. Почему, Господи? Разве виноват ребёночек, в голове и сердечке, которого — россыпь талантов, что родился в Эфиопии, где не проживёт и года? Зачем он родился, чтобы умереть с голодухи? Голландки её возраста обычно соглашались с тем, что говорила Танечка. Был вечер, когда в лавку снова зашёл незнакомец. — Кирстен Ольсен, — приподнял шляпу он. — Я вас вчера видел в «Токийской лошади». — Вайолет, — покраснела Танечка. — Орнитолог — специалист по соловьям, — отрекомендовался джентльмен. — У меня сын — Иосиф …или Клаус, — немного невпопад сказала Танечка, боясь разоблачения. Сидение в лавке с кружевами нравилось ей необычайно. И в шляпном магазине было так прохладно, что тоже можно было посидеть. А уж в «Лошади» с токийским разрезом глаз, вспомнила вчерашнюю вечеринку Танечка, она оставалась бы круглосуточно, если бы не раб условностей — Иосиф, устыдившейся своей весёлой матери. — Я пришёл вас проводить, — открывая перед Танечкой дверь, буркнул господин Ольсен. — Вас ведь ограбили не так, чтобы давно… — О, да! — вспомнила грабёж Танечка. — Тыща с чем-то евро — фьють!.. И сумку унесли! И свистнула. Господин Ольсен вздрогнул. — Сегодня на небе — знаковые звёзды, — на пороге дома стал прощаться господин Ольсен. И поглядел в Танечкины глаза. — Бинарные — двойные звёзды — согласилась Танечка чуть не плача. Она в школе больше десяти лет преподавала астрономию семиклассникам. На небосклоне мигала какая-то туманность — Андромеды или что-то вроде неё… — Если бы мне звёздный атлас, — вслух помечтала Танечка, — я бы сказала не навскидку, что там торчит наверху. — Ты споёшь мне? — на прощание спросил её новый знакомый. — А что? Я пою? — поперхнулась Танечка. — А как же, вчера в «Токийской лошади». «Гори, гори, моя звезда-а-а», — старательно пропел господин Ольсен, безбожно при этом фальшивя. — В какой — лошади? — Танечка потёрла голову, вспомнив отчего-то про московскую лошадь. — Приходи завтра — я, может, и спою… — Мама, ты была не одна! — заходя следом за Танечкой, констатировал Клаус-Иосиф. — Что тебе сказал господин Ольсен?.. Ты же всегда высмеивала его! — Я, — округлила глаза Танечка. — Всегда, — упрямо повторил Иосиф и покраснел. — Нет, — помотала головой Танечка. — Но ты же всё время разговаривала с ним через губу!.. — сын Иосиф презрительно фыркнул. — Почему? — удивилась Танечка. — Он мне давно по сердцу… — Ты всю жизнь называла его подкаблучником, — тоном разбуженного ежа выпалил сын. — Что-о?! Он женат? — У Танечки упало сердце. — Уже нет, его Анни умерла, пока ты путешествовала и теряла сумки с вещами! — отрезал сын. — Правда? — ещё не обрадовалась Татьяна Андреевна, хотя вздох облегчения выдал её. — Какие у вас отношения? Я должен знать, — строго спросил Клаус-Иосиф и снял зеркальные очки. — Пикантные, — опустила голову Танечка, разглядывая персидский ковёр под ногами. — Ты сошла с ума! — сказал её сын. И хлопнул дверью кухни. — Я больше не буду тебе жарить рыбу — готовь сама! — донеслось оттуда. «Почему он злится?» — подумала Танечка и сняла с гвоздя фартук.