Норман Хаззерт, насильник, который напал на Дженни, был обнаружен по отпечаткам пальцев и показаниям свидетелей, но ловкий адвокат умело затягивал процесс. Джек предпринял собственное расследование и удостоверился в том, что Хаззерт, уже совершавший сексуальные преступления, виновен. И еще он понял, что суд освободит Хаззерта по чисто процессуальным основаниям. Находясь под давлением прессы и политиканов, Джек строил планы на будущее. Перед ним стояли две первостепенные задачи. Прежде всего он должен убить Нормана Хаззерта таким образом, чтобы избежать подозрений, а затем найти деньги, чтобы перевести Дженни в частную клинику. Единственным способом быстро получить необходимую сумму было ограбление. Будучи элитным рейнджером, Джек умел обращаться с разным оружием и взрывчаткой, владел техниками выживания. Общество предало его, но также предоставило ему знания и средства, с помощью которых он мог осуществить свою месть, а кроме того, научило безнаказанно нарушать любые законы, которые мешали ему. Норман Хаззерт погиб от «случайного» взрыва газа через два месяца после возвращения Джека в Штаты. А еще через два месяца Джек ловко, с военной точностью, ограбил банк и на эти деньги перевел Дженни в частную клинику. Убийство Хаззерта не принесло Джеку покоя, напротив, он впал в депрессию. Убийство на войне отличалось от убийства в мирной обстановке. Джеку не было свойственно то безразличие к человеческой жизни, которое требуется, если ты убиваешь не из самозащиты. А вот грабить ему очень понравилось. После успешной операции в банке он пребывал в возбужденном, возвышенном, восторженном состоянии. В ограблении было нечто терапевтическое. Преступления стали смыслом его жизни. Так продолжалось до недавнего времени. Теперь, сидя у кровати Дженни, Джек Твист размышлял о том, что будет двигать им дальше, день за днем, если не серьезные кражи. Кроме краж, у него оставалась только Дженни. Но теперь он мог быть спокоен за ее будущее: денег накопилось достаточно. Поэтому единственным смыслом его жизни стали посещения клиники несколько раз в неделю: созерцание безмятежного лица Дженни, прикосновение к ее руке и молитва о чуде. По иронии судьбы у такого человека, как он, расчетливого, самодостаточного индивидуалиста, остались только надежды мистического свойства. Размышляя над этим, он услышал, как Дженни издала тихий булькающий звук. Затем последовали два быстрых вдоха и один протяжный стрекочущий выдох. Джек, поднимаясь со стула, пережил безумное мгновение: впервые за более чем восемь лет он надеялся — почти — увидеть ее открытые глаза, осмысленный взгляд — чудо, о котором грезил столько времени. Но глаза Дженни оставались закрытыми, мышцы лица — вялыми. Он приложил ладонь к ее щеке, потом переместил руку на шею в поисках пульса. Случившееся оказалось не чудом, а его противоположностью, будничным и неизбежным событием: Дженни Твист умерла. Чикаго, Иллинойс На Рождество в детской больнице Святого Иосифа оставалось всего несколько дежурных врачей, но ординатор по имени Джарвил и интерн по имени Клайнет горели желанием поговорить с отцом Вайкезиком об удивительном выздоровлении Эммелайн Халбург. Клайнет, напористый молодой человек с копной непослушных волос, провел Стефана в комнату для консультаций, чтобы показать историю болезни Эмми и рентгенограммы. — Пять недель назад она начала принимать намилоксиприн, новое лекарство, недавно одобренное федеральным агентством. Доктор Джарвил, ординатор, вкрадчивый, с тяжелыми веками, вскоре присоединился к ним. Он тоже был явно взволнован тем, что Эммелайн Халбург так резко пошла на поправку. — Намилоксиприн оказывает различное воздействие при костных заболеваниях, вроде того, что у Эмми, — сказал Джарвил. — Во многих случаях он останавливает разрушение надкостницы, способствует росту костных клеток и стимулирует накопление межклеточного кальция. Когда болезнь поражает главным образом костный мозг, как у Эмми, намилоксиприн создает необычную химическую среду в костном мозге и гаверсовых каналах. Эта среда чрезвычайно враждебна к микроорганизмам, но способствует росту мозговых клеток, кроветворению и образованию гемоглобина. — Правда, считается, что это лекарство действует не так быстро, — вставил Клайнет. — По существу, оно препятствует дальнейшей деградации, — сказал Джарвил. — Может остановить ухудшение. Да, конечно, оно способствует восстановлению, но не такому, какое мы видим у Эмми. — Быстрое восстановление, — сказал Клайнет, ударяя себя по лбу ладонью, словно вбивая этот удивительный факт в свой косный разум. Стефану показали рентгенограммы за последние шесть недель, на которых ясно были видны изменения в костях и суставах Эмми. — Она принимала намилоксиприн три недели, без каких-либо заметных эффектов, и вдруг две недели назад началась ремиссия, более того, стали восстанавливаться поврежденные ткани. Время начала улучшения точно совпадало с первым появлением странных колец на ладонях Брендана Кронина. Однако Стефан Вайкезик не упомянул об этом совпадении. Джарвил показал новые рентгенограммы и результаты анализов, которые свидетельствовали о значительном улучшении состояния гаверсовых каналов — сложной сети малых кровеносных и лимфатических сосудов в костях, способствующих их здоровью и восстановлению. Многие сосуды были закупорены чем-то вроде бляшек, которые образовывались при прохождении по ним крови. Но за последние две недели бляшки почти рассосались, полностью восстановилась циркуляция, необходимая для излечения и регенерации тканей. — Никто даже не подозревал, что намилоксиприн может так очищать каналы, — сказал Джарвил. — Нигде нет таких сведений. Да, порой происходит некоторая очистка, но только из-за того, что болезнь в целом берется под контроль. Ничего похожего на наш случай. Удивительно. — Если восстановление продолжится с такой же скоростью, — заметил Клайнет, — Эмми месяца через три будет нормальной, здоровой девочкой. Фантастика! — Да, она может выздороветь, — сказал Джарвил. Они улыбнулись отцу Вайкезику. Ему не хватило мужества сказать, что их упорная работа и чудесное лекарство не имеют никакого отношения к выздоровлению Эммелайн Халбург. Врачи пребывали в эйфории, и Стефан умолчал, что Эмми обязана своим излечением некоей силе, гораздо более таинственной, чем современная медицина. Милуоки, Висконсин Рождество с Люси, Фрэнком и внуками оказалось веселым и целебным для Эрни и Фей Блок. Выйдя прогуляться (только вдвоем) ближе к концу дня, они чувствовали себя лучше, чем когда-либо за последние месяцы. Погода для прогулок стояла идеальная: холодно, свежо, но без ветра. Последний снегопад прошел четыре дня назад, поэтому тротуары были вычищены. С приближением сумерек воздух замерцал фиолетовым сиянием. В плотных пальто, с шарфами на шее, Фей и Эрни шли под руку, оживленно разговаривали о событиях дня, радовались рождественским инсталляциям в соседских двориках. Прошедшие годы словно улетучились, и оба чувствовали себя как новобрачные — молодые, полные надежд. Со времени их приезда в Милуоки 15 декабря, десять дней назад, у Фей появились основания надеяться, что все образуется. Эрни, казалось, чувствовал себя лучше, в его походке вновь появилась уверенность, в улыбке — искренняя доброта. Он купался в любви дочери, зятя и внуков, и этого оказалось достаточно, чтобы прогнать парализующий страх, с некоторых пор управлявший его жизнью. Терапевтические сеансы у доктора Фонтелейна (пока что их состоялось шесть) тоже прошли очень успешно. Эрни продолжал бояться темноты, но не испытывал перед ней такого ужаса, как в Неваде. Доктор сказал, что лечить фобии гораздо легче, чем многие другие психиатрические нарушения. В последние годы психиатры обнаружили, что в большинстве случаев симптомы вызывались болезнью, а не призраками неразрешенных конфликтов в подсознании пациента. Теперь для лечения того или иного состояния не считалось необходимым или даже возможным искать его психологические причины. Долгие терапевтические курсы остались в прошлом, отныне пациента обучали методам восстановления нормального психического состояния, которые могли устранить симптомы за несколько месяцев, даже недель. Около трети всех пациентов, страдающих фобиями, были нечувствительны к этим методам, им требовалось длительное лечение и даже лекарства, блокирующие панику, вроде алпразолама. Но состояние Эрни улучшалось такими темпами, что удивлялся даже доктор Фонтелейн, оптимист по натуре. Фей, много читавшая про всякие фобии, обнаружила, что может помочь Эрни, откапывая забавные, любопытные факты, чтобы он видел свое состояние не в таком мрачном свете. Он особенно порадовался, узнав о странных фобиях, на фоне которых его страх перед тьмой казался вполне объяснимым. Например, зная, что существует птеронофобия — постоянный и необъяснимый страх перьев, — он понимал, что его ужас перед ночью становится не только переносимым, но почти нормальным и логичным. Ихтиофобы приходили в ужас при мысли о встрече с рыбой, педиофобы с криком бросались наутек при виде куклы. Никтофобия, поразившая Эрни, явно была предпочтительнее коитофобии (боязни полового акта) и далеко не столь изнурительна, как аутофобия (боязнь самого себя). И теперь, прогуливаясь в сумерках, Фей пыталась отвлечь Эрни от опускающейся темноты, рассказывая ему о писателе Джоне Чивере, лауреате Пулицеровской премии, который страдал гефирофобией. Чивер испытывал невыносимый страх при виде высоких мостов, боялся ходить и ездить по ним. Эрни слушал как зачарованный, но при этом остро осознавал приближение сумерек. Тени на снегу удлинялись, его рука все сильнее сжимала предплечье Фей, и ей, наверное, было бы больно, если бы не плотный свитер и пальто. Они уже прошли семь кварталов и оказались довольно далеко от дома, чтобы успеть вернуться до наступления полной темноты. Небо на две трети уже потемнело, а оставшаяся треть приобрела темно-фиолетовый цвет. Тени расползались, как пролитые чернила. Включили уличное освещение. Фей остановила Эрни в световом конусе фонаря, чтобы дать ему передышку. В его глазах появилось безумное выражение, облачка пара вырывались изо рта с частотой, указывающей на приближение паники. — Не забывай контролировать дыхание, — сказала Фей. Он кивнул и тут же начал дышать глубже, медленнее. Когда небо стало совсем темным, она спросила: — Ты готов возвращаться? — Готов, — глухо сказал он. Направляясь к дому, они вышли из конуса света в темноту, и Эрни застонал сквозь сжатые зубы. Они начали применять «погружение» — радикальную лечебную методику: пациент должен лицом к лицу встречаться с тем, чего боится, достаточно долго, чтобы победить страх. Погружение основано на том факте, что панические атаки поддаются самоизлечению. Человеческое тело не способно бесконечно выносить высокий уровень паники, не может постоянно вбрасывать в кровь адреналин, а потому должно приспосабливаться — заключать мир или по меньшей мере перемирие со страхами. Прямое погружение может оказаться жестоким, варварским методом борьбы с паникой, потому что пациент подвергается опасности срыва. Доктор Фонтелейн предпочитал облегченную версию, включающую три этапа взаимодействия с источником страха. На первом этапе Эрни должен был погружаться в темноту на пятнадцать минут — так, чтобы рядом находилась Фей, а поблизости имелись освещенные и легкодоступные зоны. И теперь каждый раз, вставая под уличный фонарь, они задерживались там, Эрни набирался храбрости, и оба шагали к следующему световому пятну. Следующий этап, к которому они собирались перейти через неделю, после новых встреч с доктором, должен был включать поездку в такое место, где не было ни уличных фонарей, ни легкодоступных освещенных участков. Предполагалось, что они пойдут рука об руку в темноте, пока у Эрни хватит выдержки, а если выдержка закончится, Фэй включит фонарик и даст ему минутную передышку. На третьем этапе Эрни должен был отправиться на прогулку один, в полной темноте. После нескольких таких прогулок излечение почти гарантировалось. Но пока что он не излечился, и, когда, возвращаясь, они прошли шесть кварталов из семи, Эрни дышал как загнанная лошадь. Увидев наконец их дом, он бросился туда. Шесть кварталов — уже неплохой результат. Лучше, чем прежде. С такими темпами он скоро будет совсем здоров. Фей последовала за мужем в дом, где Люси уже помогала ему снять пальто, и сделала вид, что очень рада его прогрессу. С такой скоростью третий, последний этап закончится на несколько недель или даже на пару месяцев раньше намеченного срока. Но это и беспокоило Фей. Быстрое улучшение было просто удивительным — и казалось слишком быстрым и слишком удивительным, чтобы быть настоящим. Ей хотелось верить, что кошмар скоро останется позади, но, судя по темпам выздоровления Эрни, улучшение могло оказаться непрочным. Фей Блок, всегда старавшуюся мыслить позитивно, мучило инстинктивное тревожащее ощущение: что-то не так. Очень неправильно. Бостон, Массачусетс Экзотический жизненный путь — некогда знаменитый в Европе иллюзионист, крестный сын Пикассо, — сделал Пабло Джексона звездой бостонского общества. Более того, во время Второй мировой войны он был связным между британской разведкой и французским Сопротивлением, а работа гипнотизером для полиции только усилила таинственную ауру вокруг него. От приглашений не было отбоя. Вечером в день Рождества Пабло отправился к чете Хергеншеймер в Бруклине, на званый ужин с двадцатью двумя гостями. Великолепное кирпичное сооружение в георгианском колониальном стиле было столь же изящным и приветливым, как и сами Хергеншеймеры, заработавшие деньги на торговле недвижимостью в пятидесятые годы. В библиотеке дежурил бармен, официанты в белых пиджаках сновали по огромной гостиной, разнося шампанское и канапе, а в фойе струнный квартет играл достаточно громко, чтобы обеспечить приятную фоновую музыку. В этой привлекательной компании самым интересным человеком для Пабло был Александр Кристофсон, бывший посол в Великобритании, сенатор от штата Массачусетс в течение одного срока, позднее — директор ЦРУ, десять с лишним лет назад ушедший в отставку. Пабло знал его уже полвека. Кристофсон в свои семьдесят шесть был вторым по возрасту гостем, но годы щадили его почти так же, как Пабло. Высокий рост, благородная внешность — классическое бостонское лицо, почти не изрезанное морщинами. Его ум оставался проницательным, как и прежде. Об истинной длительности его земного пути свидетельствовали разве что слабые признаки болезни Паркинсона, которая, несмотря на интенсивное лечение, проявлялась в дрожании правой руки. За полчаса до обеда Пабло увел Алекса для приватного разговора в обитый дубовыми панелями кабинет Айры Хергеншеймера, смежный с библиотекой. Старый иллюзионист закрыл за ними дверь, и они сели с бокалами шампанского в старинные кожаные кресла у окна. — Алекс, мне нужен твой совет. — Как тебе хорошо известно, — сказал Алекс, — мужчины наших лет любят давать советы, раз уж больше не могут подать хорошего примера. Но я не представляю, что могу посоветовать тебе, если ты уже обдумал проблему. — Вчера ко мне приходила молодая женщина, очень красивая, обаятельная и умная, привыкшая сама справляться с трудностями. Но теперь она столкнулась с чем-то очень странным. Она отчаянно нуждается в помощи. Алекс вскинул брови: — Красивые молодые женщины все еще обращаются за помощью к тебе, в твои восемьдесят один? Я поражен, унижен и завидую тебе, Пабло. — Это не любовь с первого взгляда, старый ты козел. Страсть тут ни при чем. — Не называя ни имени, ни рода занятий Джинджер Вайс, Пабло рассказал о ее странных, необъяснимых фугах и о сеансе гипноза, который закончился пугающим уходом от ответов. — Казалось, она по собственной воле уходит в кому, может быть, даже умирает, лишь бы не отвечать на мои вопросы. Естественно, я отказался в будущем вводить ее в гипнотический транс: еще один такой уход чреват непредсказуемыми последствиями. Но я обещал узнать, не было ли зафиксировано других подобных случаев. Вчера вечером и сегодня утром я копался в книгах — искал случаи блокировки памяти со встроенными механизмами саморазрушения. Наконец я нашел… в одной из твоих книг. Ты, конечно, писал о навязанном психологическом состоянии в результате промывки мозгов, а эта женщина сама поставила блокировку, но сходство очевидно. Основываясь на своем опыте службы в разведке во время Второй мировой и последующей за ней холодной войны, Алекс Кристофсон написал несколько книг, причем две касались промывки мозгов. В одной из них Алекс описывал блок Азраила, названный им по имени одного из ангелов смерти и зловещим образом похожий на барьер, возведенный в памяти Джинджер Вайс вокруг какого-то травматического события в ее прошлом. Под тихую музыку, проникавшую через закрытую дверь, Алекс, чья рука затряслась слишком сильно, поставил бокал с шампанским и произнес: — Зная тебя, я полагаю, что ты не собираешься оставить это дело и забыть о нем раз и навсегда? Но я тебе говорю: это самое мудрое решение.