— Толстячка! — радостно воскликнула она. — Он такой замечательный, правда? Я ужасно расстроилась, когда он перестал здесь работать. Нам его очень не хватает. — Я никогда не видела Толстячка, — сказала мать Эмми, — но, судя по тому, что говорят о нем дети, он был для них прекрасным лекарством. — Он проработал всего одну неделю, — объяснила Эмми. — Но он приходит — вы не знали? Каждые несколько дней приходит сюда. Я надеялась, он придет сегодня, чтобы я могла порадовать его горячим рождественским поцелуем. — Он хотел заглянуть, но проводит Рождество со своими родными. — Это здорово! Для этого и существует Рождество, правда, отец? Побыть с родней, повеселиться, показать, как мы любим друг друга. — Да, Эмми, — сказал Стефан Вайкезик, думая, что ни один теолог, ни один философ не выразился бы лучше. — Для этого и существует Рождество. Если бы Стефан остался наедине с девочкой, то спросил бы у нее об 11 декабря, том дне, когда Брендан расчесывал ей волосы, а она сидела в своем кресле у этого самого окна. Стефан хотел спросить о кольцах на ладонях Брендана: они впервые появились в тот день и сначала их заметила Эммелайн, а уже потом — Брендан. Не чувствовала ли девочка себя необычно, когда Брендан прикасался к ней? Но вокруг собралось слишком много взрослых, которые наверняка стали бы задавать неудобные вопросы. А Стефан пока не был готов раскрыть причины своего любопытства. Лас-Вегас, Невада После неудачного начала праздника настроение в квартире Д’жоржи резко улучшилось. Мэри и Пит перестали донимать ее советами и критикой, бесполезными, хотя и дававшимися из лучших побуждений, расслабились, стали участвовать в играх Марси, как подобает бабушке и дедушке, — и Д’жоржа вспомнила о том, как сильно любит их. Праздничный обед оказался на столе в двенадцать пятьдесят, с опозданием всего на двадцать минут, и был великолепен. Когда Марси села за стол, всепоглощающий интерес к набору «Маленькая мисс доктор» слегка ослаб, и она не спешила покончить с едой. Трапеза шла неторопливо, под пустячные разговоры и смех, на заднем плане сверкала игрушками рождественская елка. То были золотые часы — но во время десерта неожиданно пришла беда и с пугающей скоростью превратилась в полную катастрофу. Пит решил поддразнить Марси: — Как в такую малявку вмещается столько еды? Ты съела больше, чем все остальные! — Ах, дедушка! — Правда-правда! Просто сметала все со стола. Еще кусочек тыквенного пирога, и ты взорвешься. Марси нанизала кусок пирога на вилку, приподняла, чтобы разглядеть получше, и театральным жестом поднесла ко рту. — Нет, не делай этого! — Пит закрыл руками лицо, словно защищаясь от взрыва. Марси откусила немного, прожевала, проглотила. — Ну? Взорвалась? — Еще один — и точно взорвешься, — сказал Пит. — Я просчитался ровно на кусок. Ты взорвешься… или нам придется везти тебя в больницу. Марси нахмурилась: — Ни в какую больницу я не поеду. — Как это — не поедешь? — сказал Пит. — Тебя разнесет, надо будет срочно ехать в больницу, чтобы из тебя выпустили все это. — Ни в какую больницу я не поеду, — твердо повторила Марси. По тому, как изменился голос ее дочери, Д’жоржа поняла, что та больше не играет, охваченная непритворным и необъяснимым испугом. Конечно, она не боялась взорваться, но одно только упоминание о больнице заставило ее побледнеть. — Ни в какую больницу я не поеду, — повторила Марси с загнанным видом. — Поедешь-поедешь, — сказал Пит, не осознавая перемены, произошедшей с ребенком. Д’жоржа попыталась увести разговор в сторону: — Па, я думаю, мы… Но Пит гнул свое: — В «скорую» тебя не посадят, потому что ты туда не поместишься. Придется нанимать грузовик, чтобы тебя отвезти. Девочка яростно дернула головой: — Я и через миллион лет не поеду в больницу! Ни одному доктору не позволю прикоснуться ко мне! — Детка, — сказала Д’жоржа, — дедушка только дразнится. На самом деле он… Девочка безутешным голосом сказала: — Там мне сделают больно, как уже делали. Я не позволю им снова сделать мне больно. Мэри недоуменно посмотрела на Д’жоржу: — Когда это она была в больнице? — Ни разу не была, — ответила Д’жоржа. — Не знаю, почему она… — Была, была, была! Они п-привязали меня к кровати, н-натолкали в меня иголок, я испугалась. Больше не дам им меня трогать. Вспомнив о странной истерике, которую наблюдала Кара Персагьян, Д’жоржа приняла срочные меры, чтобы эта сцена не повторилась. Она положила руку на плечо Марси и произнесла: — Детка, ты никогда… — Была! Злость девочки и страх переросли в ярость и ужас. Марси швырнула вилку, и Питу пришлось пригнуть голову, чтобы та не попала в него. — Марси! — вскрикнула Д’жоржа. Девочка, побледнев, соскочила со стула и бросилась прочь: — Я вырасту и буду сама себе доктором, чтобы в меня никто не тыкал иголками! За этими словами последовали горькие рыдания. Д’жоржа бросилась к дочери и обняла ее: — Детка, не надо… Марси выставила перед собой руки, словно отбивая атаку, хотя боялась не матери, глядя мимо Д’жоржи, — вероятно, видела какую-то воображаемую угрозу. Но ужас ее был неподдельным: она не просто побледнела, а как бы стала прозрачной, словно само ее существо испарилось в ужасающем приступе страха. — Марси, в чем дело? Девочка, спотыкаясь, отступила и, дрожа, забилась в угол. Д’жоржа схватила дочь за руки, поднятые в попытке защититься: — Марси, поговори со мной… — Не успела она договорить, как воздух наполнился запахом мочи, по джинсам девочки расползалось темное пятно. — Марси! Та попыталась закричать, но не смогла. — Что происходит? — спросила Мэри. — Что такое? — Не знаю, — сказала Д’жоржа. — Да поможет мне Бог, я не знаю! По-прежнему глядя на человека или предмет, видимый только ей, Марси горько рыдала. Нью-Йорк, штат Нью-Йорк Магнитофон все играл рождественскую музыку, а Дженни Твист так и лежала, неподвижная и бесчувственная. Джек прервал мучительную одностороннюю беседу, которую вел уже несколько часов. Теперь он сидел молча, вспоминая, как вернулся из Центральной Америки… Возвратившись домой, он обнаружил, что некоторые средства массовой информации выставляли спасение заключенных из Института братства в ложном свете, утверждая, что это террористический акт, массовое похищение, провокация, имевшая целью разжечь войну. Джек и все участвовавшие в операции рейнджеры изображались как преступники в военной форме, а те, кто оказался в плену, по какой-то причине стали объектами особо яростных нападок оппозиции. Объятый паникой конгресс запретил все тайные операции в Центральной Америке, наложив вето и на план спасения четырех рейнджеров. Их освобождение могло быть организовано строго по дипломатическим каналам. Вот почему надежды пленников были тщетными. Родина бросила их. Поначалу Джек не мог в это поверить. А когда наконец поверил, это стало вторым по силе потрясением в его жизни. С трудом вырвавшись на свободу, Джек подвергся безжалостным преследованиям враждебно настроенных журналистов. Кроме того, комитет конгресса устроил допрос по поводу его участия в рейде. Джек надеялся, что ему предоставят шанс оправдаться, но быстро понял, что его точка зрения никого не интересует, а слушания, транслировавшиеся по телевизору, политики использовали, чтобы показать себя, в печально известной манере Джо Маккарти. Через несколько месяцев почти все забыли о нем, а когда он набрал килограммы, потерянные в тюрьме, в нем перестали узнавать предполагаемого военного преступника, которого видели по телевизору. Но боль и ощущение предательства продолжали обжигать его. Итак, это было вторым по силе потрясением в его жизни. Первым стало то, что случилось с Дженни, пока он находился в центральной Америке. Грабитель напал на нее в подъезде ее дома, когда Дженни возвращалась с работы. Он приставил пистолет к ее голове, затолкал женщину в квартиру, изнасиловал, и изнасиловал жестоко, избил рукояткой пистолета и оставил умирать. Вернувшись домой, Джек обнаружил, что Дженни впала в кому и лежит в государственной больнице. Ухаживали за ней просто отвратительно.