— Мы не можем разглашать всю имеющуюся у нас информацию. Так же ожидаемо, этот ответ привёл начальника участка в ярость: — Послушайте, мистер Гам! Вы просите меня произвести расследование в отношении одной из моих людей. При этом голословно обвиняете её, однако не только не приводите доказательств, но даже не говорите, в чём именно обвиняете! А я как должен проводить это расследование, если даже понятия не имею, что именно мне нужно искать? Для Антуана Гама проблема состояла в том, что у него самого не только не было конкретных доказательств, но и ясности относительно того, чем именно организация доктора Конради занималась, и как. Именно эти доказательства ему и были нужны. Яна Хенриксона он тоже мог лишь подозревать, в значительной мере — из-за непонятной и заочной антипатии. Однако самого его зацепить было сложно, по месту его работы ничего найти в компьютере не удалось. А тревожить начальство Хенриксона он не хотел. Это штатские, а не полицейские, мало ли, как отреагируют… Оставалось прощупывать этого типа через его официальную любовницу (в контрольном отделе был в ходу именно такой термин для отношений, зарегистрированных к городской компьютерной сети). А заодно и портить жизнь им обоим. — Это ваша задача — искать. Вы, полицейские, лучше ведёте непосредственное расследование. — Если сотрудник контрольного отдела думал, что этот комплимент расположит к нему собеседника, то он ошибся. — Чего, чёрт возьми, вы конкретно от меня хотите? — Информации. Скоро Антуан Гам завершил разговор, оставив капитана в такой ярости, какой тот давно уже не мог за собою припомнить. И её даже нельзя ни на ком сорвать. Во-первых, подчинённые не виноваты (возможно, даже Мартинес). Во-вторых, нельзя было показывать им, что что-то не так. Капитан открыл ящик стола (разумеется, каркас мебели был из переплавленного металла, а панели из переработанного уже не один раз пластика) и достал таблетку от головной боли. А хуже всего было то, что запрос из контрольного отдела невозможно было игнорировать. Им придётся дать, что они просят. Вопрос, как сделать это, чтобы они не смогли расправиться с Мартинес… Капитан стал думать, зная, что головной боли у него прибавится, в том числе и в буквальном смысле. Разумеется, это не всё, что сделал Антуан Гам. Он всё больше узнавал и о Яне Хенриксоне, и о Лауре Мартинес. Даже обратил внимание, что последняя тоже обзавелась собственным велосипедом. Как и положено сотруднику контрольного отдела, он не понимал (мягко сказано) тех, кто стремится обзавестись собственностью. Ну, зачем тебе вещи, которыми большую часть времени не пользуешься? Можно ведь делить с другими, а так — эгоизм. И по отношению к другим людям, с которыми не делишься, и по отношению к природе… А в случае с транспортным средством, — это значит, что они ездят, куда хотят, и без контроля. Как поездку в трамвае, так и пользование прокатным велосипедом отследить легче. Пешеходов и тех, у кого велосипед свой, приходится «сопровождать» по идентификатору, а это не так просто. Это, разумеется, Хенриксон её испортил. Больше некому. Хотя Антуан понимал, что этой паре удобнее кататься на велосипедах вместе. Но куда же они исчезали на два дня? Антуану ничего не оставалось делать, как прибегнуть к тому самому отслеживанию передвижения по идентификатору. Он уже знал, что у обоих чипы не вшиты под кожу, — Хенриксон и Мартинес носят для этого кольца. Он отговаривается болезнью крови, а она… Непонятно, почему, и её оставило в покое даже начальство. А это значит, что они могут просто-напросто снять кольца и оставить дома. И ищи их тогда! Впрочем, в день своего временного исчезновения они этого не делали. Уже легче. Итак, они вышли из дома… Встретились вот здесь… И двинулись. Скорость говорит о том, что и в этом случае ехали на велосипедах. Пешеход так быстро и так долго двигаться не может, а с трамвайными колеями маршрут не совпадает. Итак… Вот здесь, не очень далеко от прозрачной стены, ограждающей город… Они просто исчезли. Антуан Гам сделал то, что делал крайне редко. Хотя сотрудники контрольного отдела имели право вести расследование сами, на местах, но обычно они так не поступали, предпочитая оставаться в собственных кабинетах. Среди них считалось особым шиком выдавать результат за счёт одной работы ума, ну, и заставляя бегать по своим поручениям кого-то другого, например, тех же полицейских. Однако дело Яна Хенрикосна не было рядовым. И из-за масштабов того, в чём Антуан его подозревал. И из-за тех чувств, которые он к объекту питал. Так что он вышел из здания (ничем не отличающегося от остальных высоток в городе) где размещался офис контрольного отдела, сел на прокатный велосипед (Антуан Гам, разумеется, умел ездить на велосипеде) и поехал. Ехать было довольно далеко, и он понял, что, в отличие от Хенриксона, не тренирован для этого. Мартинес, правда, опытной велосипедисткой не была, но она тоже девушка спортивная, борьбой занимается… У них преимущество, и Антуан с кривой улыбкой подумал, что, по крайней мере, ему не нужно будет гоняться за ними. Как бы там ни было, он проехал через парк по маршруту своих жертв. И оказался в том месте, где сигнал от их идентификаторов был потерян. Оглянулся вокруг, и быстро нашёл разгадку. Этой разгадкой был технический люк, ведущий в туннель городской грузовой транспортной системы. Той самой, по которой необходимые вещи, в том числе то, что люди брали напрокат, доставлялись до их домов, точнее, до автоматических лифтов, поднимавших это в их квартиры. Лифты его сейчас не интересовали. А вот то, что сигнал исчез именно здесь, означало, что Хенриксон и Мартинес спускались в подземелье. Дело было не только в том, что пребывать в нём запрещалось всем, кроме занятых обслуживанием транспортной системы (и уж Мартинес, как полицейская, должна это знать!). Дело было в том, что обычным горожанам просто было нечего там делать. При условии, конечно, что они не вынашивали никаких зловредных планов. Сам факт пребывания в подземелье, да ещё и в сочетании с исчезновением на два дня, уже давал конкретные основания для расследования. Которые можно было предъявить начальнику, да и капитану Дэвису, если он захочет защитить свою подчинённую, — тоже. 24 24. — Почему он пишет об этом мне? — спросил Ян. — И кто, вообще, такой этот Гидеон? Он только что прочитал письмо, которое пришло по секретной электронной сети. Кто-то из организации Дока хорошо продумал способ коммуникации. Ему ещё нужно было выяснить, кто. Лаура, у которой стаж в организации был больше, и которая сидела рядом и чуть сзади, прижавшись и опершись подбородком на его плечо, так удобно было смотреть на проекцию экрана на стене (а на её плече, в свою очередь, сидел серый попугай), — ответила: — Я с ним незнакома, но слышала. От Алана. Тот его когда-то и привёл, а Док одобрил. Сам понимаешь, если Алан поручился за него… Он — журналист, пишет и публикует что-то. Док говорил, что нам такой человек понадобится. Для влияния на умы. Только работать нужно очень осторожно, это не рисунки на улицах… Он считал, что перед … решительными действиями нужно, чтобы люди нас воспринимали, понимаешь? — Что ж тут непонятного? Надеюсь, он хороший журналист. А знаешь, почему Гидеон? В честь Гидеона Спилета, персонажа Жюля Верна. «Таинственный остров» читала..? Док, действительно, был любителем литературы… — Ну, да… А пишет он тебе … потому, что они все признали тебя главным, преемником Дока. Ты же видишь, он пишет, что … Док дал ему это задание, или, точнее, одобрил предложение. Ты же знаешь, как это бывало… — Ну, да. Как в моей операции с растениями, — кивнул Ян. — Так вот, результат есть, но Док считал, что должен сам просмотреть материал, прежде чем разрешить публиковать. А теперь, когда его нет… Он посчитал, что это должен сделать ты. — Доверие, конечно, лестно. Но не сказал бы, что это бремя меня радует… — Я тебя понимаю. Но ты же сам взял это на себя. Сам предложил встретиться, сам начал… И они пошли за тобой. Так же, как и Джабар. Ты же не можешь их бросить… — с беспокойством сказала Лаура. — А я и не собираюсь. Именно потому, что они доверились мне, я чувствую, что отвечаю. За них, за дело… Но не сказал бы, что это меня радует. — Ян вздохнул. — Понимаешь, когда происходит что-то такое, и я вижу, что нужно что-то делать, а некому, потому что все растеряны… Я просто не могу остаться в стороне. То же самое было и там, на насосной станции. Но знаешь… Я впервые попал в бой — и почувствовал, что по-настоящему живу. Нет, мне не понравилось убивать. Нет, мне не доставляет удовольствия риск, хотя это и было необходимо. Но я впервые почувствовал, что что-то зависит от меня. Что от моих действий, действительно, изменится что-то. От того, что я сделаю, либо погибну я сам, — и вы с Джабаром, пошедшие за мной, тоже, — либо мы победим. Или поможем победить Ахмеду и его людям. Вот когда нужно действовать, принимать решения, и знать, что от них зависит, — это и есть жизнь. А здесь, в городе… Ты ничем не рискуешь, но и от того, что ты сделаешь, — или не сделаешь, — ничего не зависит. Ни для тебя самого, ни для других. Поэтому … тут тоска. А ещё — ты можешь быть гением или бездарностью, трудолюбивым или бездельником, и от этого тоже не зависит ничего. Ни для тебя, ни для других. Я попытался «протолкнуть» несколько изобретений у себя на работе, таких, которые действительно сделали бы жизнь лучше. Правда, тогда я ещё не знал … о растениях того, о чём рассказывал Док. Но убедился в том, что это никому не нужно. Не нужно ничего нового, не нужно что-то улучшать. Вот смотри. — Он указал на лежавший на столе смартфон. — Почти такими же пользовались восемьдесят лет назад. Да, у этих чуть больше памяти, они работают чуть быстрее. Но принципиально не изменилось ничего. Потому что … им не нужен прогресс. Им не нужно делать что-то, чтобы люди получили больше… Но главное для них — чтобы люди остались ничем. Теми, кто не смог жить лучше других. Теми, кто изменил что-то вокруг себя. Потому и изобретатели им не нужны. Мы здесь, в городе, — и в других таких же городах, — как консервы в банке. Стеклянной, потому что на нас можно смотреть из-за прозрачной стены, помнишь, Ахмед рассказывал, как они это делают? Но и всё… Я чувствовал это, чувствовал давно. А иначе — зачем бы согласился во всём этом участвовать? И вот куда это меня завело. — Я тебя понимаю. — На самом деле, Лаура чувствовала примерно то же самое. И, когда на горизонте появилась харизматическая фигура Дока… Между ними ничего никогда не было, — Ян иногда задумывался об этом, но вопросов не задавал, — однако Теодор Конради нашёл слова, которые заставили эти чувства принять форму осознанных мыслей, а саму Лауру — присоединиться к ним. И вот теперь… — Так что, будем смотреть интервью Гертруды? — Даже не думал, что она до сих пор жива, — проворчал Ян. — Будем, конечно. А что же убийца? Он ведь никуда не делся… Убийца не был глупым, но, как и любой человек, он мог ошибаться. Ещё лучше было то, что он отдавал себе в этом отчёт. Теперь он анализировал то, что знал. И причины прошлых ошибок. Хотя… Если бы он упустил кого-то из опасных врагов, — вот это была бы ошибка. А то, что среди жертв оказались невиновные… С одной стороны, это было неизбежно. Именно потому, что в таком деле без ошибок невозможно обойтись. Ему ведь приходится самому искать врагов, прежде чем их уничтожить. А попробуй в одиночку противостоять целой тайной организации, особенно, если её создал такой умный и хитрый человек, как беглец с двадцатилетним стажем Конради! Конечно, будут ошибки, будут подозрения в адрес невиновных, которые можно проверить только одним путём… Будут просто те, кто полез не в своё дело, как полицейский и его дружок-художник, и их тоже придётся убирать, чтобы не путались под ногами. Но кто во всём этом виноват? Конечно же, Конради и остальные заговорщики, но никак не тот, кто с ними борется! А кроме того… Почему, вообще, появилась эта организация? Потому что люди не понимают своей вины, и друг перед другом, и перед природой. Людей не устраивает то, что они имеют. Люди хотят быть хищниками, хотя можно жить и без этого. Очевидно, Конради не каждого встречного вербовал в свою организацию. Неизвестно, все ли соглашались, но за двадцать лет на него никто не донёс! И это, само по себе, говорило о людях всё, что должно было и могло сказать. Так стоило ли их жалеть? Даже тех, кто стал случайной жертвой на его пути. Так ли уж отличались они от заговорщиков, его врагов? Пожалуй, нет. Пожалуй, чем меньше их населяет планету, тем лучше. А значит, он в любом случае делает всё правильно. Тогда … так ли уж плохо, если он получает от этого удовольствие? Себе-то можно в этом признаться! Убийца устроился поудобнее, и начал обдумывать очередную операцию. Объект был трудным, по целому ряду причин. Но это никогда его не останавливало, а, скорее, придавало операции ещё и спортивный интерес. Трудно было поверить, что эта старая женщина в инвалидной коляске когда-то была не просто юной девушкой, нет, — она стала лицом миллионного движения. Движения, которое под благородными лозунгами охраны окружающей среды привело людей … в Город луны и другие подобные города. Из Лондона, Парижа, Нью-Йорка, Токио, даже Москвы и Рио. А теперь девяностосемилетняя Гертруда Тауненберг («называйте меня просто Гертруда») сидела лицом к камере, — а журналист затылком к объективу, и голос его был изменён компьютером. Во-первых, обитательнице дома престарелых (ну, как — дома? Нескольких отведённых под заведение этажей в ещё одной высотке Города Луны) не хватало общения. А во-вторых, ей хотелось рассказать о событиях восьмидесятилетней давности. О том, как она начала свою борьбу, сначала одна, потом увлекла за собою сверстников, а после — привлекла внимание взрослых. И стала лицом всего движения. — Наверное, трудно было быть на виду. Когда тебя знают все, одни обожествляют, другие ненавидят… — сказал журналист. Старуха только пожала плечами. — Это случилось само. Я не думала об этом, я не жаждала этой известности. Я просто думала, что так будет правильно. Мы тогда не думали о выгоде для себя. Хотя, конечно, потом появлялись какие-то гранты, какие-то спонсоры… Которых тоже мы убедили. Дело ведь было совсем в другом… — В чём? — Понимаете, люди жили, как… Как хищники. Боровшиеся и сами с собой, и с природой. Мы были «золотым миллиардом», но разве нашей заслугой было, что мы родились в Европе или Америке? Каждый из нас потреблял, потреблял и потреблял, причём потреблял больше, чем жители других стран. Разве это было справедливо? Мои родители были состоятельными людьми, и я имела больше, чем другие, — и разве это было правильно? Мои подруги, — или те, которые были ими до какого-то момента, — могли купить платье, надеть его пару раз и больше не использовать. И им было плевать на то, сколько ресурсов потрачено на его производство, сколько труда потратили люди за ткацким станком и швейной машинкой, а главное — как всё это повлияет на планету… — Но тогда … каждый мог работать больше и лучше, и в результате лучше жить… — заметил журналист. — А что значит лучше? — развела руками Гертруда. — Иметь больше комнат в квартире? Зачем, если одновременно ты можешь находиться только в одной? Иметь больше тряпок в шкафу, и не носить их? Это не нужно. Это делалось не потому, что эти вещи реально нужны. А только чтобы возвыситься над теми, у кого их нет. А они, на самом деле, ничем не хуже тебя… — Но они почему-то не могли … заработать на то же. Чем же они отличались? — Ничем. — В этом она была убеждена. — И какое право они имели больше разогревать планету? — А почему для вашей борьбы был выбран именно климат? — решил сменить тему интервьюер. — Не что-то другое, не пластик в морях, не канцерогены, которые реально вредили людям… А абстрактный климат. — Потому что это было глобально. Ты можешь успокаивать себя, что не выбрасываешь пластик. А на климат влияли все, кто что-либо потреблял. И это нужно было прекратить. Прекратить потребление, и прекратить неравенство. Кроме того, подъём уровня моря виделся реальной опасностью. Это привело бы к многочисленным жертвам. И многое другое. И в этом легко было убедить людей. Напугать проще чем-то глобальным, что пока не касается каждого, но ты убеждаешь их, что это ударит по ним… — Знаете, кое-кто из моих предков был из Нидерландов. А там, вам, вероятно, это известно, часть территории была ниже уровня моря. С этим жили веками, отвоёвывали землю у моря. — Конечно, я бывала там. — Гертруда кивнула. — Но отвоёвывать, — разве это хорошо? — Господи, какая белиберда! — сказала Лаура. Бога она на памяти Яна упомянула впервые. Он согласился: — Да, у человека в голове каша. Такое впечатление, что она начиталась Маркса, и зачем-то перенесла его идеи, сформулированные для человеческого общества, на отношения человека с природой. Впрочем, чего можно хотеть от человека, бросившего школу… Наверное, про теорию Дарвина ей там не успели рассказать. — Кошмар… Что же она ещё нам скажет… — Боюсь даже представить.