Ахметов принял сверток, развернул – внутри оказалась пара сморщенных пирожков. Переведя взгляд на Чикатило и проститутку, делающую ему минет, Ахметов решительно вернул сверток. – Спасибо, товарищ капитан. Я не голодный. – Ешь давай. Кто знает, сколько нам здесь еще куковать, – капитан был напорист. Ахметов без энтузиазма взял пирожок, откусил, начал жевать. – Как наш приятель? – спросил капитан. – Нашел, кого искал? Ахметов хотел ответить, но не успел. Женщина, ублажавшая Чикатило, вдруг резко поднялась с корточек и громко, нетрезво, крикнула на весь зал ожидания: – Да пошел ты! Импотент несчастный! Она развернулась и, пошатываясь, пошла по проходу. Чикатило поднялся, попытался догнать ее, но с расстегнутыми брюками это оказалось затруднительно. Пьянчужка, пройдя половину зала, обернулась и снова крикнула: – Импотент! Мужчина сел обратно, завозился со штанами. Несколько пассажиров проснулись, пооглядывались, не понимая, что происходит, но вскоре успокоились и снова погрузились в сон. – Задержать? – кивнув на уходящую, спросил Ахметов. – Шмару? Да на кой она нам? – капитан пожал плечами. – Сидим и не отсвечиваем. Произошедшее, судя по всему, произвело на Чикатило серьезное впечатление. Он сидел ссутулившись, опустив плечи и обхватив голову руками. – Товарищ капитан, может, это не он? – спросил Ахметов. – Ахметов, мы его весь день пасли. Ты сам все видел. Нормальные люди так себя не ведут. Он это, – убежденно сказал капитан. Чикатило сидел все в той же трагической позе. За окнами автовокзала занимался рассвет. * * * Овсянникова вошла в полупустой зал ресторана и сразу увидела Витвицкого. Он стоял на эстраде среди инструментов, с бокалом вина в руке, заметно пьяный, другой рукой придерживал микрофон – или скорее держался за него, чтобы не упасть. У барной стойки собрались официантки в белых передничках, женщина-администратор с высокой прической и пара поваров в белых халатах. Витвицкий, завывая как настоящий поэт и дирижируя бокалом, читал стихи: Мне верить хочется, что сердце не игрушка, Сломать его едва ли можно вдруг! Мне верить хочется, что чистый этот пламень, Который в глубине ее горит, Всю боль свою один переболит И перетопит самый тяжкий камень! Овсянникову, облаченную в форму, с кобурой на боку, стали замечать. Официантки зашушукались, музыканты у эстрады переглядывались, кто-то из солидарности даже попытался обратить внимание Витвицкого, мол, парень, шухер, менты. Но пьяному капитану все было нипочем. Со слезами на глазах он вдохновенно продолжал читать: И пусть черты ее нехороши И нечем ей прельстить воображенье, — Младенческая грация души Уже сквозит в любом ее движенье. А если это так, то что есть красота И почему ее обожествляют люди? Сосуд она, в котором пустота, Или огонь, мерцающий в сосуде?[5] Закончив стихотворение, Витвицкий сделал глоток из бокала. Официантки зааплодировали. Из-за дальнего столика раздался мужской голос: – Друг, давай Есенина! Капитан собрался с мыслями, осушил бокал, не глядя поставил его на синтезатор. Бокал упал, его подхватил один из музыкантов, а Витвицкий уже читал Есенина, с надрывом выкрикивая в микрофон: Вы помните, Вы все, конечно, помните, Как я стоял, Приблизившись к стене, Взволнованно ходили вы по комнате И что-то резкое В лицо бросали мне. Вы говорили: Нам пора расстаться, Что вас измучила Моя шальная жизнь… Овсянникова решила, что пора заканчивать этот поэтический вечер, и с сердитым лицом двинулась к эстраде. Витвицкий, не видя ее, продолжал: Что вам пора за дело приниматься, А мой удел — Катиться дальше, вниз. Любимая! Меня вы не любили… Взбежав на эстраду, Ирина встала перед мужчиной: – Так. Хватит! Он осекся, заметив Овсянникову, пошатнулся и вновь ухватился за микрофон, чтобы не упасть. Как ни странно, ему это удалось. – И… Ирина! Зачем вы здесь? – спросил Витвицкий.