– Шутка? Ты так думаешь? – Я предпочитала, когда еще жила в этом мире, ходить в такие дни по пляжу. Я чувствовала, что никто, кроме меня, не поймет в таком совершенстве волны и их движение. Я сама была волной. – Ммм. Красиво, конечно, но можешь ты мне объяснить, почему эта кровь – цвета морской волны в рекламе «Тампакса» по телевизору? – Чтобы мальчики не пугались, бедняги. Гортензия сморщила нос. У нее были еще вопросы: – Все же каждый месяц такая докука… – Когда как. Иной раз ты подумаешь: что за дела! Что за глупость! Какое бремя! Какая докука! А в другой раз скажешь: что за дела (но другим тоном), какой сюрприз, какая приятная новость! Иногда ты будешь чувствовать себя хрупкой. А иногда – несокрушимой. Люси Верделен в зеркале улыбнулась дочери. – За всем этим я забыла единственный, в сущности, важный вопрос. Прокладки или тампоны? – Ох нет, я никогда не пользовалась… – Тцц. Тцц. А если прочесть инструкцию? – Объясняй помедленнее, пожалуйста. Думай, что ты рассказываешь мне про землетрясение из-под земли. Мать и дочь вместе, голова к голове, прочли инструкцию. – Базиль говорит, – сказала Гортензия, – что это выход из организма эндометриальных структур… – Что? – Месячные. Мама! О чем мы с тобой говорим? Мама описала рукой в воздухе кривую, как делала Шарли, когда курила. – Базиль, – сказала она, – может говорить что хочет! – Он врач! – Пусть. Но он мужчина. У него никогда не будет месячных! Мама взяла духи Шарли, поднесла их к своему декольте, но передумала и поставила флакон на место. – Не надо смешивать. Твой отец и так не очень любит духи. Гортензия опустила трусики в тазик. Вода окрасилась светло-розовым. – Ты не сказала мне, какой праздник… – начала Гортензия – и тут заметила, что мама, как всегда, испарилась. Она была одна. Немного помолчав, тихо сказала: – Ладно. Попробую сама разобраться. Все равно спасибо, мама. 19 Клубника и гиппопотамы Через два дня Гарри и Дезире уезжали в Париж. Это было грустно, но предсказуемо. Зато бомбой стало известие об отъезде Танкреда. День начался с появления Шарли на кухне. Она бросила «Доброе утро!», как сказала бы: «Руки вверх!» Потом, после шутки Дезире, от которой все прыснули, но Шарли осталась невозмутима, Гортензия заметила: – Твоим скулам не повредят гантели. Никакой реакции со стороны старшей сестры. В обед все заметили, что Танкреда нет за столом. Энид с полным ртом осведомилась: – А пофему Танкфед не пфифел? – Он собирает вещи, – сообщила Шарли. Все переглянулись. – Вещи? – повторила Гортензия. Шарли насадила на вилку вареную картофелину с такой силой, как если бы это был камень. – Чемоданы. Коробки. Багаж. Пакуется. Он уезжает. Она вскочила из-за стола, как распрямившаяся пружина, и выбежала вон, оставив сестер в полном ошеломлении. – Фто это ф ней? – поинтересовалась Энид. – С Танкредом все кончено, – пробормотала Беттина. Женевьева встала из-за стола и побежала вслед за старшей сестрой. Сначала она ее не увидела. Она обошла крыльцо, ворота, аллеи, никого не нашла. Направляясь к огороду, услышала рыдания. Она толкнула калитку. Шарли, сидя на грядке с клубникой, заливалась горючими слезами. Женевьева присела рядом и обняла ее. Она зарыдала с удвоенной силой. Женевьева похлопала ее по спине, сказать было нечего. Немного успокоившись, Шарли подняла на младшую сестру взгляд утопленницы. – Он уезжает. Так лучше для всех, правда? И, не ожидая ответа, добавила: – Я это знала. С самого начала. И она снова заплакала. Плакала тихо. Долго. Женевьева продолжала похлопывать ее по спине. Долго. Ласково. Наконец слезы иссякли. – Почему люди всегда так делают? – спросила Шарли почти нормальным голосом. – Как делают? – спросила Женевьева. – Когда плачешь. Тебе чуть не ломают спину ударами по позвоночнику. – Я бью тебя по позвоночнику? – Не сильно. Но все равно бьешь. Женевьева перестала хлопать и улыбнулась. Она молча всматривалась в лицо старшей сестры, и ее наполняли нежность и восхищение. Ты бросила Базиля ради Танкреда, подумала она, хотя знала, что никогда с ним не уедешь. Неделя страсти лучше, чем никакой страсти вовсе. Квадратный сантиметр счастья и неразумных утех лучше, чем гектар спокойствия и умеренности. Вот это смелость. Моя старшая. Все это ради дома-развалюхи и четырех сестренок, которые не стоят твоего мизинца. – Бью, согласна, – сказала она. – Но очень нежно. – Показать тебе, как нежно бьют? – фыркнула Шарли, вставая. – Тьфу ты, клубника. Смотри, я изобрела новый способ делать джем. Женевьева звонко чмокнула Шарли в щеку. И, не удержавшись, в последний раз хлопнула ее – нежно – по спине. * * * Гортензия замахала рукой, завидев Сесилию Зербински. Она вошла в кафе с бешено колотящимся сердцем и на полсекунды замерла у столика молодой женщины. Перед Зербински она всегда робела. А ведь та была ненамного старше Шарли. Отчего же – из-за ее элегантности? Из-за холодноватых голубых глаз? Сиделка встала и обняла Гортензию. Ее улыбка была теплой.