Беттина беззвучно выговорила, обращаясь к Женевьеве: – Ты где была? – В углу, – так же ответила Женевьева. Шарли и Танкред еще приблизились, их слова стали отчетливее. – Если я сейчас же тебя не поцелую, я, наверно, умру, – ворковал он. Тишина: они целовались. Две сестры в чулане не смели шевельнуться. – Твой поцелуй грустный, – ласково сказал он. – Мне грустно, – ответила Шарли. – Очень? – Ужасно. – Из-за Мюгетты? – Из-за Мюгетты, да. Из-за Гортензии, она так горюет. И еще по многим причинам. – Например? – Ну… Ты уедешь в Париж. – Я увезу тебя с собой. Сердце Беттины подпрыгнуло и перекувырнулось. Женевьева перестала дышать. – Ты же знаешь, что нет, – сказала Шарли тихо, но твердо. – Мы об этом говорили. И не раз. Я не могу. Мое место – здесь. – Поедем со мной. – Он уже умолял ее. – Поедемте все со мной в Париж. – Парижу мы не нужны. – Ты нужна мне. По ту сторону двери, в прачечной, Женевьева схватила руку Беттины и молча, крепко-крепко прижала ее к груди. – Ты выбрала между мной и Базилем, – продолжал Танкред мягче. – А я живу в Париже. Последовало долгое, очень долгое молчание, а потом прозвучал голос Шарли, странный голос, одновременно твердый и дрожащий, суровый и полный любви, – такого голоса Беттина и Женевьева за ней не знали. – Между моим домом и тобой я не выберу тебя, любимый, – сказала она. – Между сестрами и тобой я тоже не выберу тебя. Этот дом и всё, что в нем, – моя жизнь. Сердце Женевьевы сжалось от боли вместе с сердцем Танкреда. Как ему, должно быть, больно. – Я куплю большой дом, – решительно ответил он. – Мы будем жить там все вшестером… нет, ввосьмером! Я забыл кошек! Да будь нас хоть пятнадцать, тридцать, сколько ты захочешь! Все остальное… лишь географическое перемещение, правда? – Нет – прошептала Шарли голосом, полным горя. – Не только географическое. Я не покину Виль-Эрве. Это мой дом. Он помолчал. Поколебался, будто ступал на хрупкий лед. И смело ринулся вперед: – А мой – в Париже. Значит, нам надо расстаться. – Я знаю. – Правда? – Да. Банка с грохотом разбилась о пол. – Ох, – пробормотала Шарли. – Желе из ежевики. – Я все уберу. Шаги Танкреда удалились. Тут же послышались шаги Шарли, она бежала следом. Снова дважды хлопнула дверь, и наступила тишина. Женевьева и Беттина переглянулись со слезами на глазах. 18 Бриллиант, духи и вечернее платье Гортензия заперлась в ванной, чтобы спокойно выстирать колготки. С того дня, когда Мюгетта покинула их, ее и всю планету, Гортензия разобрала один за другим свои ящики, рассортировала носки, альбомы, футболки, тетради, свитера, бумаги, карандаши, фотографии. Она выбила ковер, который не видел такой заботы с прошлого лета, пропылесосила книги, вытерла пыль с абажура, вымыла окна, подшила занавески, сменила дверную ручку. И не написала ни строчки в своем дневнике. Итак, операция «Чистые колготки». Она наполнила тазик теплой водой, засыпала стиральный порошок, бросила туда скомканные колготки. Если на то пошло, можно выстирать и те, что на ней. Она стянула их, извиваясь, тоже швырнула в тазик. И вдруг сердце ее забухало, как колокол. Она долго смотрела на темное пятно на светло-серых колготках. Потом нагнулась, осмотрела свои коленки, икры, ляжки. Ни порезов, ни царапин. Гортензия посмотрелась в зеркало, увидела встревоженное лицо девочки с очень черными глазами и очень коротко подстриженными волосами. Нос тоже был очень. И подбородок очень. Все у нее очень. Она снова нагнулась и сняла трусики. Вот оно, маленькое красное пятнышко в форме миндалины. Ее удивило, что она не чувствует никакой боли. Появилась мама в вечернем платье цвета солнца, расшитом великолепными красными розами, – этого платья Гортензия никогда на ней не видела, но мечтала носить такое позже, когда будет… – …взрослой? – сказала мама, погладив ее пальцем по щеке. – Когда у девочки начинаются… – А папа не придет? – перебила ее Гортензия с легкой тревогой. – Конечно нет. Это наши с тобой дела, ты же знаешь, какой он тактичный. Когда у девочки впервые приходят месячные, мать должна ей кое-что сказать. – Что, например? Гортензии стало легче: она была не одна в такой момент. Она ждала продолжения, любуясь восхитительными красными клипсами в маминых ушах. – Ну, полагается говорить: «Ты стала женщиной, дочка». Или: «Ты теперь взрослая, будь осторожна с мальчиками». – Но ты мне не это скажешь? – Конечно это! – воскликнула Люси Верделен, проверяя в зеркале, в порядке ли ее прическа. – Такие вещи еще в ходу. Но есть и другое, что говорят реже. – Ты идешь на праздник? – спросила Гортензия. – Да. Я убедила твоего отца надеть смокинг. Неделю его уговаривала. Это значит, подумала Гортензия, что сегодня еще и МОЙ праздник. У меня первый раз… – Что такое месячные, мама? – Энид часто задавала этот вопрос Базилю. Ты не слушала, что он отвечал? Гортензия пожала плечами. – Это другое дело. Мама обняла ее за плечи. От нее пахло фиалками. – У меня есть теория по этому вопросу, – сказала она. – Я думаю, что у каждой женщины – свое определение… Да, конечно, анатомия, фолликулы, луна, все дела, но… – Но… – Для меня это все равно что носить четыре-пять дней в месяц спрятанный бриллиант, даже если ты одета, будто кур воровала. Носить драгоценность, когда никто об этом не знает. Это очень личная шутка, только между нами с тобой.