– А вместо пирсинга, – снова заговорил Гарри, – ты можешь сделать мне татуировку? Шарли улыбнулась. – Только такую, которая смывается. Он подумал. – Ладно. Которая смывается. – Хорошо. И что это будет? Его сестра тем временем надела свитер Шарли и удалялась по берегу в поисках камешков. – Ты никому не скажешь? – прошептал он. – Ни за что! – заверила Шарли. Он пожевал щеку и скороговоркой произнес: – Напиши: «Надя Love». Шарли серьезно посмотрела на него. – Получится очень красивая татуировка. Это для Нади ты хотел проколоть бровь? Он кивнул. – Ее зовут Надя Интерланги. Она уже большая, из старшего класса. Папа говорит, что разница в возрасте не имеет значения. Шарли ущипнула его за подбородок. Он наклонился и чмокнул ее в щеку. Она тут же воспользовалась случаем: – Ты уверен, что не хочешь отпустить Ксавье-Марселя… – Ксавье-Люсьена. – …на свободу? Он помотал головой. Нет. Не сейчас. К ним бежала Дезире, разбрызгивая ногами вязкий серый песок. – Смотрите! Головки! Улыбки! Она нашла шесть камешков, на которых море или, может быть, случай нарисовал глазки, ротики – улыбающиеся, устрашающие, смешные и грустные лица. Гарри полюбовался немного, но Ксавье-Люсьен тянул за веревочку в сторону дома (вероятно, тоже случайно), и он поднялся по утесу в Виль-Эрве, где его ждала самая удивительная встреча. * * * Она случилась под Макарони, куда никто никогда не забирался, только если надо было убрать что-нибудь в стенной шкаф. Потолок в этом углу был слишком низкий, наклонный, место неосвещенное и полное пыли. Так что никто туда не наведывался, кроме Гарри, когда он бывал на каникулах в Виль-Эрве, ему там было как раз по росту, и кроме Майкрофта, которому места, где не бывает людей, подходили лучше всего. Мальчик и крыса столкнулись там буквально нос к носу. Майкрофт не поспешил унести ноги, как уносил их от любого из обитателей дома. По двум причинам: он знал, что ему нечего бояться такого маленького мальчика. И еще он знал, что зеленое существо у него на веревочке – это краб. А Майкрофт, успевший на своем веку постранствовать и по утесам, и по ландам, крабов уже пробовал. Они ему нравились. Гарри знал Майкрофта. Об этом зверьке в семье слагали легенды. Но видел он его впервые. Гарри сразу понял, почему красные глаза крысы устремлены на краба. Тот задергался и потянул за веревочку. Гарри встал между ними перед кипой старых журналов. – Ты же не собираешься сожрать Ксавье-Люсьена? – пробормотал он, слишком испуганный, чтобы предъявить самому себе штраф в евро. – А? Взять краба в руки он боялся. Однако чувствовал себя за него в ответе. Зря он не послушал Шарли. Надо было освободить его, отпустить на песок. Крыса прыгнула как лев. Гарри отскочил в другую сторону. Он схватил газету, быстро подсунул ее под клешни и завернул краба. Потом распахнул дверь и выбежал на улицу. Он помчался к утесу, кубарем скатился по ступенькам на берег; развернул газету и отвязал веревочку. Ветер свободы овеял зеленый панцирь Ксавье-Люсьена. Бочком-бочком он пустился наутек и зарылся в ямку в песке, растворившись в благодатной анонимности безымянных крабов. – Эй! Гарришонок! – позвала Дезире в скалах. – Какого черта ты там делаешь? – Грубое слово – евро, – пропел Гарри. – Иди сюда! Поищем еще улыбки! На Дезире был наконец-то законченный воротник какой-то там медицинской Екатерины из цилиндров из-под туалетной бумаги. Они с Шарли всматривались в песок. Гарри отвернулся. Он в последний раз взглянул на ямку, в которой навсегда исчез Ксавье-Люсьен. Потом поднялся по ступенькам и побежал через ланды к дому. Прихожая была окутана легким сумраком. Гарри остановился, даже не подумав закрыть за собой дверь. Медленными шагами он прошел под лестницу. – Майкрофт? – прошептал мальчик. Он присел. – Майкрофт. А я Гарри. 4 Порей за евро Женевьева так и не решилась показать сестре счет за стирку занавесок. Когда Шарли спросила: «Сколько это стоило?», Женевьева нарочно уронила пластиковый пакет, который зашуршал на полу, обе нагнулись поднять его, и Шарли забыла свой вопрос. После стирки они были красивые, цвета стали ярче, от них пахло паром и свежестью, жилец наверняка не останется равнодушен… Стоя на табуретке в комнате родителей, Женевьева взяла занавеску, которую подала ей Гортензия. – Представляешь… Гортензия не договорила. – Что? – спросила Женевьева, разворачивая занавеску. – Когда их в прошлый раз стирали… – Молчи. Я знаю. – Мама была жива. Это она отнесла их в прачечную. – Дай вторую, пожалуйста. – Меня это убивает. Неживые вещи живут дольше живых людей, это меня просто убивает. Женевьева передвинула последние кольца по карнизу. – А меня, наоборот, утешает. Благодаря вещам живые продолжают жить. – … – Подумай. Дом, Макарони, сундук на втором этаже, фотографии… Это хранители наших воспоминаний. Она спрыгнула с табуретки и встала перед сестрой. Гортензия едва сдерживала слезы. Женевьева обняла ее и поверх плеча смотрела на повешенные занавески. – Они помолодели. Комната тоже. Хорошо, что мы всё вычистили, убрали мебель. Теперь видно солнце.