– Не знаю, – ответила я. И правда… Я не знала, что у нее за болезнь, не знала даже, насколько это серьезно. Не знала, выздоровеет ли она. Сидони погладила меня по спине и сказала: – Слушай. Мы не можем оставить котят, но ты скажи ей, что мы их отдали, ладно? Что мы нашли им хозяев. Лучше соврать, лишь бы она не доводила себя до такого. Котенок у меня в кармане больше не шевелился. Как будто понял, что надо сидеть тихонько. Я погладила его и сказала: – Ладно. Потом мы вернулись. Мюгетта посмотрела на меня так, будто я ее предала. Но когда она увидит котенка… хотя бы одного удалось спасти. Спасти одного – спасти весь мир. Так говорила мама, и я не уверена, что она говорила это просто нам в утешение. Мы покатили обратно к шоссе. Уже темнело и похолодало, так что я сказала, мол, лучше вернуться на автобусе. Мюгетта не проронила ни слова с самой фермы. Я достала котенка из кармана. Он весь умещался в моей ладони, а у меня не такая уж большая рука. Я сказала ей: – Смотри. Она не поверила своим глазам. Она откинула голову на спинку кресла и завизжала от смеха. Мне стало хорошо. Я улыбнулась. Мы чуть не опоздали на автобус! Шофер помог нам сложить кресло и засунуть его в багажный отсек. Мы вдвоем устроились сзади. Как только мы сели, она откинула одеяло, которое так и было у нее на коленях… И тут завизжала от смеха я. Там были остальные котята, три малыша, они лежали кружком и спокойно спали. Я положила к ним четвертого, черного с белым. И мы с Мюгеттой еще долго смеялись. Но нашу проблему мы еще не решили. 10 Буря на побережье и в сердцах Ветер овеял берега Финляндии, взял курс на Шотландию, где набрал силы и холода, стал вихрем и полетел дальше, к Франции, а уж там показал все, на что способен в начале суровой зимы. Неоновые огни эскимо окрасили синим розовый пуховик Беттины, и он стал фиолетовым. Нос у Беттины тоже был фиолетовым. От холода. И губы такие же. Она укрылась под навесом. Боже мой, думала она, я жду его, я продрогла, и я смешна. Не важно. Она оставила Денизу и Беотэги, попивающих горячий шоколад в «Ангеле Эртбиза». Она им завидовала. И все равно не важно. Мерлин внезапно появился в дверях, когда уже сгустились ноябрьские сумерки. Один взгляд – и Беттина узнала его долговязую фигуру, его небрежную походку, руки в карманах. Он простился с коллегой и один направился к стоянке велосипедов. Беттина огляделась: никто за ним не шел. Она побежала к нему. Услышав ее шаги, Мерлин поднял голову. Он как раз, присев, взялся за противоугонное устройство, чтобы разблокировать его. Он взглянул на нее через плечо, и ни малейшего удивления, ни гнева, вообще ничего не отразилось на его спокойном лице. О боже, подумала она, что я смогу ему… – Здравствуй! Он ответил: – Здравствуй. О боже, подумала она, все плохо. И присела рядом с ним у велосипедного колеса. – Я хотела тебя увидеть. Я уже хотела увидеть тебя в тот раз, когда… Он ничего не ответил и разблокировал противоугонное устройство. Он даже не заметил, подумала она, что мои рыжие волосы изменили цвет. – Я хотела тебе объяснить, – сказала она. – С тех пор как мы знакомы, я… – Ты никогда не даешь мне понять, что мы знакомы, Беттина. Мне даже кажется, ты делаешь все, чтобы было наоборот. Он сказал правду. Почему же от этого так больно? – Неправда, – соврала она. – С какой бы стати? – Не знаю. Это тебе лучше знать. Она опустила голову. Мерлин встал, взялся за руль и толкнул велосипед перед собой. Она тоже вскочила и удержала его за руку. Некоторое время они шли рядом, молча, под зимним ветром. О боже, подумала Беттина, как бы мне хотелось, чтобы прямо сейчас он поцеловал меня и сказал, что больше не сердится. Она прикусила палец перчатки. – Тогда, – начала она, – на вечеринке у Жерсанды… – Да? – Мне понравилось танцевать с тобой. – Мне тоже. Мерлин включил фонарь над передним колесом. – Я бываю иногда такой дурой… Я хочу, чтобы ты простил меня. Очень хочу. Он ничего не ответил, толкая руль. Неоновый свет эскимо остался позади слабым бликом на тротуаре. – Я на тебя не сержусь, Беттина, уверяю тебя. Но, понимаешь, в тот день ты что-то изменила. Как будто закрыла дверь навсегда. Навсегда. Она стянула перчатку с правой руки, убрала ее в карман, положила руку на руль, рядом с его рукой, до которой не осмеливалась дотронуться. – Для меня тоже это что-то изменило. Правда. Я… Она проглотила слово «влюблена», так и просившееся на язык, и сказала: – …стала другой. Он посмотрел на нее, как смотрят на собаку или кошку, которую, конечно, любят, но она заняла все место на диване, куда вы как раз собрались сесть. – Это хорошо, – сказал он наконец. Он заправил штанины в сапоги. Выпрямился. – У тебя изменился цвет волос… – Тебе не нравится? – Ты все равно красивая. Боже мой, подумала она, это для тебя, только для тебя. Он вдруг сказал: – Извини, мне пора домой. Пока. Беттина смотрела ему вслед, когда он вскочил на велосипед и покатил к перекрестку. Боже мой, подумала она, надо его позвать. Скорее. По том подумала: нет, он еще вообразит, что я буду его умолять! И еще по думала: боже мой, может быть, я вижу его в последний раз! – Пока, – пробормотала она. Велосипед уже с минуту как скрылся. * * * Накануне монолога перед Лермонтовым у Гортензии скрутило желудок. Она никому ничего не сказала, но боли мучили ее изрядную часть ночи. Женевьева, испугавшись ее осунувшегося лица и кругов под глазами, хотела было позвать Базиля. – Нет-нет! Не надо Базиля. Не надо доктора. Я плохо спала, вот и все. К счастью, в этот день у нее были уроки только с утра[30]. Отпросившись с географии, она заперлась в туалете, чтобы повторить свои тирады. Она репетировала каждый день с Мюгеттой, и теперь ее мозги как будто прокрутили в стиральной машине на 95 градусах, в программе «белое очень грязное», с жавелевой водой[31]. Она села на унитаз и расплакалась. Мюгетта пришла пообедать с ней в Виль-Эрве. Но дома были Энид и Гулливер, и они не могли поговорить о котятах. Только когда мелкие ушли, Мюгетта радостно потрясла руку Гортензии, блестя глазами. – Я спрятала их на чердаке у трубы отопления. Ночью четыре раза вставала, чтобы дать им молока. Но они плохо едят. Боюсь, как бы не умерли… Ты слушаешь? – Да. – У меня есть идея.