– Для кого? – спросила Беттина и тотчас пожалела об этом. – Для «Нанука». Как его там… Пепин? Мандрин? – Мерлин, – буркнула Беттина. – Как вы с ним танцевали! – Ты влюблена? – шепнула Дениза, входя в класс. – Было похоже. – В него? – возмутилась Беттина. – Да ты что? Я не… – Еще одно слово, Верделен, и останешься после уроков! Она замолчала. В классе Беотэги прошептала ей на ухо: – Н ам-то ты можешь сказать. Из-за того, что он некрасивый, никто не бросит в тебя камень… У Беттины сжалось сердце. Никогда в жизни ей не говорили ничего более жестокого. Она трижды сглотнула слюну, чтобы преградить путь неожиданному, но редкой силы рыданию. После этого ей удалось растянуть губы в улыбку. – Если я когда-нибудь влюблюсь в Багза Банни[29], обещаю разослать открытки с уведомлением. – Вон из класса, Верделен! Останетесь после уроков! Беттина вообще не любила понедельники, но этот возненавидела всем сердцем. * * * – Как твоя тетя? – спросила Энид, когда Мюгетта пришла к ним через два дня после памятной сцены с тетей Валерианой. – В суперской форме. За обедом умяла целую курицу. – Как? Целую? – Две ножки, два крылышка, белое мясо. И даже внутренности. Энид терпеть не могла куриные внутренности. И кроличьи, и телячьи… Вообще внутренности кого бы то ни было. Мюгетта повернулась к Гортензии. – Я узнала, что на ферме есть котята. – Мы с Гулливером их видели, видели! – воскликнула Энид. – Проводишь меня, Гортензия? – попросила Мюгетта. – Я хочу на них посмотреть. – Это далеко. Мы и полдороги не пройдем, как ты устанешь. – А я вот что привезла! – просияла улыбкой Мюгетта. «Вот что» оказалось креслом на колесах. Гортензия посмотрела на него, и ей показалось, будто ее ударили в солнечное сплетение. С этой штукой болезнь Мюгетты вошла в Виль-Эрве, такая же реальная и жестокая, как бьющий кулак. В смятении она посмотрела на Мюгетту, которая сосредоточенно изучала пуговицы на своем пальто. – Поедем по шоссе, – предложила Мюгетта. – Будешь меня толкать? А я помогу тебе руками. Гортензия положила книгу, которую читала, на подлокотник корешком вверх. – А Зербински? – Я поставила ей «Лоуренса Аравийского». У нас сто тридцать четыре минуты. Мюгетта взяла книгу, прочла название: «Длинноногий дядюшка». – Она умерла, рожая ребенка. Ты знала? – Кто? – Писательница. Джин Вебстер. Ужасно, правда? Если бы тогда была современная медицина, она могла бы написать еще много гениальных книг. Мюгетта села в инвалидное кресло. Странно было видеть ее в нем. Она казалась еще тоньше, еще меньше. Голос Женевьевы из прихожей спросил, не нужно ли ей одеяло. – О да, спасибо! – откликнулась Мюгетта. – Мне всегда холодно, – добавила она извиняющимся тоном. – Можно я тоже пойду? – вызвалась Энид. – Еще чего! – вмешалась Шарли. – У тебя три задания по математике, два по грамматике и стихотворение! С одеялом на коленях Мюгетта разблокировала тормоз инвалидного кресла, и Гортензия покатила ее по Тупику к дороге. Через сорок минут они добрались до фермы Сидони. Когда Гортензия была одна, этот путь занимал у нее четверть часа. Сидони мыла картошку в большом желтом пластмассовом чане. – Нечасто увидишь тебя здесь! – воскликнула она, подставив Гортензии щеку. Потом вытерла руки чистым полотенцем и пожала руку Мюгетте. – У вас котята?.. – Не у меня. У нашей Зазы. – Можно их посмотреть? Сидони снова погрузила руки в чан с картошкой. Брови ее нахмурились. – Ступайте к Жану-Ро, моему деверю. Это он… должен ими заняться. Жан-Ро работал на заднем дворе. Гортензия покатила Мюгетту туда. Жан-Ро был долговязым парнем со свисающими мочками ушей, придававшими ему трогательный собачий вид. Гортензия помнила, что, когда была маленькой, побаивалась его, однажды увидев, как он держит курицу за ноги головой вниз. В ту пору она была уверена, что он может сделать так со всеми на свете, в том числе и с ней. Из дневника Гортензии Жан-Ро был рад меня видеть и расцеловал в обе щеки. Он объяснил нам, что котятами надо было заняться, как только они родились, но он не успел, слишком много работы на ферме, а Сидони не может, это выше ее сил. – Что? – спросила Мюгетта. Жан-Ро опустил на нее глаза. До сих пор он как будто не решался – из-за инвалидного кресла. Он даже отвернулся, но это потому, что у Мюгетты был странный взгляд, ледяной, как лезвие топора, и жгучий, как раскаленный уголь. – Идемте. Он подвел нас к багажнику грузовичка и открыл его. Четыре лапочки лежали там вповалку, свернувшиеся, точно кулачки в кармане. Было даже страшновато, что они такие крошечные. Я спросила: – Кому вы их отдадите? – Никто не хочет. Сидони дала объявление в газете мэрии. Никто не откликнулся. Слишком много было приплодов весной и летом. Нынче ноябрь, все свое взяли. Я опустила глаза на Мюгетту. И теперь это ее я испугалась. Правда испугалась. Она вся дрожала и шумно дышала. На щеках ярко розовели пятна. Она вдруг закричала: – Не убивайте их! Пожалуйста! Пожалуйста! Она разрыдалась, а у меня как будто сердце выпрыгнуло из груди и упало под ноги, мне тоже хотелось плакать. Мюгетта все кричала, она встала из кресла и заколотила Жана-Ро кулачками в грудь. Ему, кажется, совсем не было больно, но вид у него сделался несчастный. Он бормотал: – Тише, детка, успокойся, это жизнь, ничего не поделаешь… Мне хотелось сказать ему, что это не жизнь, а смерть. Мюгетта трясла головой, казалось, она сейчас потеряет сознание, она не могла дышать, и плакала, и кричала «Не убивайте их, пожалуйста»… в конце концов Жан-Ро взял ее на руки и понес к ферме, а я шла следом. Он сказал Сидони: «Смотри, у девчонки истерика». Сидони тоже взяла Мюгетту на руки (думаю, что и я могла бы ее поднять, такая она худенькая), усадила в кабинете, согрела молоко и дала нам печенья. Я думаю, что это вид Мюгетты, тоже маленькой, как котенок, натолкнул меня на мысль. Когда Сидони отвлеклась, я выбежала во двор и со всех ног припустила к грузовичку. Багажник был открыт, я схватила наобум одного котенка и сунула его в карман пальто. Когда я вернулась на ферму, Мюгетта молчала. Даже не сказала спасибо или, мол, все хорошо, ничего. Сидони сделала мне знак пройти за ней в заднюю комнату, котенок извивался у меня в кармане, я чувствовала бедром его тепло. Я боялась, что он замяукает, и нарочно громко говорила, кашляла, прочищала горло каждую ми нуту. – Бедняжка, – сказала Сидони, – что с ней? – Это из-за котят… – Знаю. Я спрашиваю, чем она больна.