Идея была похитить Зазу, их мать, и поместить ее на чердаке с котятами, пока они сосут материнское молоко. – Но Заза – кошка Сидони. Она очень огорчится, если не сможет ее найти. – Мы потом ее вернем, – Мюгетта состроила умоляющую рожиц у, – иначе они умрут. Вот почему часом позже они сидели в засаде недалеко от фермы. Из дневника Гортензии Мюгетта, разумеется, не взяла с собой инвалидное кресло. Слишком оно заметное. Мы пошли на ферму пешком. Она очень устала. Она опиралась на мою руку, и я слышала ее дыхание, хотя обычно не слышу. Но нам повезло: Заза спокойно вылизывалась под навесом курятника. Я сделала знак Мюгетте оставаться на месте, за стеной, и осторожно прокралась к Зазе. Она продолжала вылизываться и посмотрела на меня, как будто подняла брови. Я по-дурацки зашипела «кс-кс-кс», как обычно зовут кошек, при этом озираясь, но вокруг никого не было, и я схватила ее. Заза извивалась и вырывалась. Я подумала: вот мы дуры, надо было взять сумку или что-нибудь в этом роде! И побежала, прижимая к себе Зазу, к стене, где ждала Мюгетта. И тут на меня накатила самая большая паника в моей жизни. Мюгетты там не было. Так мне показалось сначала. А потом я увидела, что она лежит на земле, вся белая, руки прижаты к груди. Я выпустила Зазу, которая спокойно уселась поодаль и продолжила вылизываться, с любопытством глядя на весь этот цирк. – Мюгетта! Очнись! – шепотом закричала я. Я не знала, что делать. Похлопала ее по левой щеке, по правой, выпрямилась, огляделась и заорала: – На помощь! Кто-нибудь! – Заткнись, а? – проворчал голос Мюгетты в траве. – С ума сошла, так орешь! – Я думала, ты умерла! Она осторожно села на холодной сухой траве. – Я потеряла сознание. С тобой этого никогда не случалось? – Нет. – А со мной – все время. Это потому что мы слишком долго шли, скоро пройдет. Давай, помоги мне. Нет, постой… Никого нет? Нет. Чудо. Никто не слышал моих криков. – Заза. Но на этот раз кошка нам не далась. Не слушая наших дурацких «кс-кс», она задала стрекача, и больше мы ее не видели. – Надо придумать что-то другое. – Не сегодня. – Котята умрут. – В пять часов у меня Лермонтов, и… – Пойдем к ветеринару. Сейчас же. Я вздохнула. Сказала «ладно», лишь бы быть вовремя у Лермонтова. И мы пошли к ветеринарше. Из дневника Гортензии (тот же вечер) После обеда живот скрутило еще сильней. Но нельзя было об этом никому говорить. Даже Мюгетте. Тем более она зациклилась на этой истории с котятами. Я не знаю, поверила ли ветеринарша тому, что наплела ей Мюгетта (мы-де нашли котят в мусорном баке в центре города, за театром «Бургграф», эта девчонка просто тарн-и-Гаронна!), но она посоветовала нам оставить малышей ей. Ее ассистентка ими займется, будет кормить их специальным молоком, а потом, когда выкормит, то найдет, кому пристроить. Мне показалось, что это замечательный выход, и я пообещала принести котят. Но Мюгетта сразу надулась, потому что придется с ними расстаться. Когда мы вышли от ветеринарши, я отпустила ее на автобус одну, мне надо было к Лермонтову, и я начисто забыла про котят! Я подходила все ближе, и во рту появился странный вкус, язык тянуло до ушей. А в кишки будто прилетела армада кузнечиков. Открыла мне, как обычно, Деде. В водолазке с люрексом, в круглых очках, в бирюзовой юбке, расшитой ломтиками арбуза, и с «Суреной» Корнеля, зажатой под мышкой. Как всегда, все это ей шло просто божественно. Она показала язык стене, с которой на нас с презрением смотрела Бетт Дэвис в фильме «всё о Еве». – Лермонтов в жутком настроении, – сказала она. Ничего сверхобычного. Вот только сегодня мне читать… и Лермонтов указал на меня, как только я вошла. – Мы слушаем вас, Верделен. – Прямо… сейчас? Я стряхнула несуществующие крошки со своей юбки без арбузов. И боком пошла к сцене. От мысли, что все глаза следят за каждым моим шагом, за каждым движением, на меня как будто навалились десятки тонн. Я поднялась на три ступеньки, но у меня не хватило духу встретить все эти взгляды, я уткнулась носом в текст и проблеяла: – Исправленныыый щеееголь. Сцееена четвееертая, акт второоой. Это момент, когда героиня… – Играйте. Я глубоко вдохнула, язык прилип к нёбу, в ушах зашумело. И вдруг – о-ля-ля! – мой голос заговорил. На второй реплике кузнечики перестали скакать. Мой мозг заработал на подсознании, выхватывая вспышки пунктиром: облупившуюся штукатурку на стене напротив, мои ступни, похожие на пароходы. И еще была вода, которая капала с потолка на мой рукав, расплываясь темными точками. Позже Деде сказала мне, что она плакала, когда я плакала. Но я плохо слышала, мой мозг был Мен-и-Луара, по-прежнему выхватывая вспышки пунктиром. Желтые очки нашего учителя. Его пухлые, хлюп-хлюп, щеки. Его нахмуренный лоб, удивленный, по-доброму, почти дружелюбно. а потом все эти руки парней и девушек, которые сжимали меня, трясли за плечи… Эй! Что ты говоришь, Деде? Я плакала? Я? Когда это? Я думала, это капает с потолка… – Верделен! – рявкнул Лермонтов. – вам нужно выучить сто две реплики до рождества! – До рождества? – ошеломленно повторила я. – Сто две?.. – Роль Гортензии целиком. Считайте! И я наконец поняла. Мы будем играть «Исправленного щегол я» на рождество, и Лермонтов дает мне роль Гортензии. Кузнечики тотчас заплясали свой рок-н-ролл. – Спа… сибо, месье. – Налегайте, Верделен. У нас всего несколько недель. Поторопитесь. И я поторопилась. Прямиком в туалет. Базиль снова появился в Виль-Эрве вместе с бурей, под вечер. Он застал дома всех, ну, почти всех. Энид рисовала в тетради карту Франции и едва подняла на него глаза, Беттина, кажется, что-то сделала с волосами (но что?), Женевьева чмокнула его в щеку и ласково похлопала по спине пальто, чего он вообще-то не любил, а Гулливер играл партию в го с Гортензией. – Добрый день, – поздоровался Базиль. Он положил свой чемоданчик на стул и сел, приглаживая пальцем правую бровь. Никто не обращал на него внимания. – Где Шарли? – спросил он через некоторое время. – Для кого как, – ответила Энид над картой Франции. Она рисовала реки. Главной задачей было не столкнуть Рону с Сеной. – То есть? – переспросил Базиль. – Смотря как тебя зовут. Иной раз ему казалось, что обитательницы Виль-Эрве говорят на каком-то особом языке. – Если ты Поль, – объяснила Энид, – она будет только завтра. Если ты Жан-Люк, она ушла ужинать с Жаком. Если ты Жак, она ужинает с Полем. Кто ты? Базиль с утра вскрыл фурункул, сообщил о раке, диагностировал аппендицит и язву, выслушал жалобы мадам Пирамидонж, что было нелегко, и мадам Колокрикоз, что было еще хуже. Он вымотался. Однако у него еще оставался бесконечный запас терпения. – Я Базиль, – сказал Базиль. – Мне просили что-нибудь передать?