– Очень славный, – добавила Женевьева. – Так обычно говорят о некрасивых, – заключила Беттина. Он вновь появился со счетом в руках. Его глаза снова устремились на Беттину, та отвернулась. Ну и нахал. С его-то рожей. Она едва удержалась от презрительного смешка. – Меня зовут Мерлин, – сказал он. Пошарив под стулом, он извлек на свет упаковку замороженной маракуйи. Каков наглец! Что за манеры! Меня зовут Мурлин (нет, Мерлин), как будто обращается к ней одной! Как этот… этот Спуки посмел даже подумать, что она может, она, решительно неотразимая Беттина, хоть на секунду обратить на него внимание? Как-он-по-смел!! – Мерлин! – воскликнула Женевьева. – Так ты умеешь колдовать? Тогда ты Чародей, а вовсе не Страшила! Он улыбнулся. Улыбка была в нем всего удивительнее. И приходилось признать, что это самая славная улыбка на свете. – Держи, – Женевьева протянула ему чаевые. – Вся мелочь, какая у меня есть. Он выхватил матерчатую розу из коробки замороженных артишоков. – Отлично! – воскликнул он, широко взмахнув руками, как фокусник. – Несколько уроков магии, и я превращу эти монетки в банкноты. И он покинул их, помахивая рукавами на манер Гудини. – Шутник, – сказала Энид. – Да, – кивнула Женевьева. – Что не делает его красивее, – заключила Беттина. – А тебя – любезнее, – миролюбиво отозвалась Женевьева. Из дневника Гортензии Суббота В сущности, Беттина так меня раздражает, потому что я завидую многому в ней, чего у меня нет. И никогда не будет. Например, ее невыносимо легкой манере говорить: «Если ты не идешь к Беттине, не надейся, что Беттина придет к тебе!» Она не самая хорошенькая из нас. Самая красивая (после Шарли, конечно) Женевьева (но она этого не знает, и в этом ее прелесть). Нет, у Беттины живая мордашка, блестящие глаза. Она напоминает что-то острое, колючее, мерцающее. Иглу. Кинжал. Чеканная, манящая, но – берегись! Она умеет быть милой… когда не прикидывается злюкой. Так вот, самая красивая – Женевьева. Она очень женственная, единственная блондинка в семье (за исключением мамы, но это уже не считается). И грудь у нее красивая, она ее прячет, но я увидела на днях, когда она распахнула халат перед душем. Глаза у нее черные, как черное солнце из стихотворения Жерара де Нерваля, которое мы учили в прошлом году, «El Desdichado»[14]. Это очень красиво – светлые волосы и темные глаза. Но на самом деле Desdichada – это я. Лишенная наследства. Обездоленная. Я не знаю, на кого я похожа. Не на маму, она была веселой. Ее круглые пяточки в туфельках без каблуков. Ее брюки в слишком крупных цветах. Ее кудряшки, ее широкие платья. Лучше сказать: я не знаю, на что я похожа. Ни на что, я ни на что не похожа. Не на папу. Папа спрашивал, почему не строят городов на берегу моря, там ведь воздух чище. Папа так любил людей. А я людей не особо люблю. Вообще-то смотря каких. Не будь Беттина моей сестрой, я бы и не взглянула в ее сторону, она была бы мне не более интересна, чем эти тупицы из моего класса. Пример наобум – Урсула Мурлетатье. Дура из дур. Беттина – прости меня, Беттина, – тоже дура. Вот только проблема: она моя сестра. Я пишу на МОЕМ утесе. Ветер на утесе был не сильный, но очень холодный. Гортензия обмотала вокруг шеи конец своего сине-розово-зеленого шарфа. Ей даже нравилось, как ветер холодил щеки, пощипывал кожу и вышибал слезы. Она постучала карандашом по зубам, всматриваясь в горизонт. Она еще увидит, подумалось ей. Когда я вырасту большая, стану знаменитой и все будут мной восхищаться, Беттина поймет. Что поймет? Гортензия колебалась между четырьмя путями в будущем: она станет архитектором и будет строить памятники на века. Зулейхой Лестер в сериале «Купер Лейн» по телевизору. Хирургом для неизлечимо больных, которых она одна сможет спасти. Или актрисой. Да, эта профессия ей нравилась больше всех. Она убрала карандаш и тетрадь в карман пальто. Гортензия находилась на выступе, за которым образовалась ниша в скале. Когда она сидела так, прислонившись к камням, никто не мог ее увидеть. Кроме чаек, тупиков и бакланов, пролетавших мимо. Их крылья были как якоря, лапы – как морские гребешки. Актриса. От ветра с океана по щекам текли слезы, завивались коротко стриженные волосы. Вдали был виден маяк Потрон-Суфлан на фоне темных туч. Она натянула вязаную шапочку поглубже на уши. Глубоко вдохнула и продекламировала с выступа над волнами: Будь Сидом; этот звук да рушит все преграды, Да будет он грозой Толедо и Гранады…[15] Позади кто-то захлопал в ладоши. И засмеялся. Гортензия гневно обернулась, готовая растерзать Беттину, которая посмела прийти за ней аж сюда, чтобы опять издеваться… Это была не Беттина. И ни одна из сестер. Стоявшая перед ней девочка была ей незнакома. – Привет! – сказала девочка. – Продолжай, здорово. Несмотря на смешинки в глазах, говорила она, похоже, искренне. Она объяснила: – Я смеюсь, потому что очень уж забавно, гм, декламировать здесь Корнеля. Голос у нее был тихий, довольно приятный. Каштановые волосы (хоть и короче, чем у Гортензии) сколоты с двух сторон зелеными заколками в виде гиппопотамов. – Вообще-то, – продолжала она, – это идеальное место. Top of the world[16]. Корнель[17] на утесе и чайки в небе… Совершеннейшая Сена-и-Марна![18] И незнакомка снова закатилась смехом. Гортензии показалось, что впервые в жизни она слышит от кого-то более странные вещи, чем говорит сама. Она улыбнулась. Что может быть лучше, чем работать в шоу — бизнесе, не знаю бизнеса лучше!.. – Тоже Корнель? – Мэрилин Монро. Обе рассмеялись. – Я бы хотела когда-нибудь стать актрисой, – сказала девочка с зелеными гиппопотамами. – Ты так говоришь, будто тебе девяносто девять лет. – Мне больше. Она взглянула на нее искоса: – Это твой дом, вон там? – Виль-Эрве. Да. – О.