Пайонк шипит от злости. Он вкладывает ключ в замок и очень быстро открывает дверь. На мгновение мелькает испуганное личико и длинная ночная рубашка. Детское горло так хрупко. Никакой возни… Валяйся тут, падаль. ПАУКИ. Он снова пробирается в «спальню». Вокруг всей комнаты, под кроватью, под окном с кисейными занавесками, под столом со свешивающейся скатертью, под диваном поползла черная змейка, пахнущая газолином. — Испано–Сюиза… Испано–Сюиза… Теперь — главное. Из маленькой коробочки от монпансье Пайонк достает несколько мертвых пауков. Больших, черных, жирных пауков. Он разбрасывает их по одеялу, по полу, на ночном столике, на подушке. — Теперь ты вспомнишь «Черного паука», — злобно шепчет он. Может проснуться служанка не вовремя… Он крадется на кухню. В руке его блестит синяя узкая сталь стилета. Через пять минут возвращается, и теперь стилет не синий, а красный. Он проснется от жары, дыма. Кинется к двери. Дверь закрыта. А дверь крепкая — одному не выломить: дом старый, добротный, купеческий. Кинется к другой. Заперта. Окно на пятом этаже… А если он будет звать на помощь в окно?.. Не годится! Надо связать. Так. Теперь попробуй двинуться или крикнуть, ты, комиссар Афанасьев! Огонь в комнате будет заметен не сразу. Никто не догадается, что в комнате кто–то есть, потому что Афанасьев не отзовется на стук. Девчонку и старуху запереть в кабинете, чтобы трупы не возбудили подозрений и не заставили взломать дверь раньше времени. Никому не придет иначе в голову ее взломать до прибытия пожарной части. —Испано–Соиза… 18о сил… Надо взять себя в руки и не поддаваться болезни. Завтра на самолете в Нижний, оттуда окружным путем в Минск. А болеть можно в Польше, и с большим комфортом. В миссии все готово, документы, билет… В крайнем случае, если будет очень плохо, дадут сопровождающего или сиделку. — Лежи, лежи, Афанасьев, помни Жермену Пайонк! СЛИШКОМ РАННЯЯ ЗАРЯ. Через десять минут к швейцарихе позвонили. — Выпустите меня, я зря прождал товарища Афанасьева. Служанка только сейчас вспомнила, что он, не дожидаясь меня, поехал в больницу. Голос у господина сердитый, лицо недовольное. Конечно, неприятно! Будят ночью, а потом заставляют ждать. Швейцариха сочувственно покачивает головой и выпускает посетителя. Она жмурится спросонок и не замечает, что верхние окна дома, что напротив, занимаются нежным, розовым светом — как будто раньше срока проснулась розовая июньская заря. ПОТЕРПИТЕ, ДЯДЯ ВОЛОДЯ! — Дядя Володя… милый… Потерпите!.. Моя дверь тоже закрыта. И Настя здесь… Но она, кажется, умерла… Господи, господи. Маленькая девочка, с посиневшим горлышком, цепляется тонкими паль–чиками за дверь, за которой стонет привязанный к кровати Афанасьев. Она видит его в замочную скважину. Комната полна дымом и он пробирается едкими струйками сквозь кабинетную дверь. Афанасьев не может кричать, рот его крепко стянут, но он глухо стонет, разрывая на части сердце девочки. Пламя лижет его волосы… Одеяло тлеет… Черные пауки шевелятся, оживают и ползут на лицо… Это не пауки, это синеглазая Жермена… Уже на дворе заметили пожар. Топочут по лестнице. Но Афанасьев уже задыхается. Он сгорит раньше, чем выломают дверь. Взгляд девочки падает на ключ, торчавший в шкафу… Скорее, скорее… Может быть, подойдет… ГЛАВА XV Утро. Центральный аэродром. В 7 час. 05 мин. отправляется на Казань пассажирский «Юнкере». Летчик с сомнением смотрит на небо. Похоже на то, что полеты не состоятся. Ждут сообщения с метеорологической станции. Молодая, изящная женщина с тоской смотрит на грозовые тучи, тяжело покоящиеся на горизонте. Ее пугает их зловещая неподвижность. Она явно волнуется. — Неужели мы не полетим? — огорченно спрашивает она по–немецки летчика. —Увы, фрейлейн, кажется, нет. — Если бы вы знали, сколько я потеряю, если не вылечу сегодня! Летчик вопросительно поднимает брови. — Коммерческое дело? — О нет, что вы! Так, домашние обстоятельства. Отправляю мою больную матушку в Казань, — нервно отвечает девушка. — А что там за аэроплан? — через минуту спрашивает она. — О! Это самолет комиссара Афанасьева. — Как? Ведь, говорят, он сгорел! — Да, но мастерские ВВА к его юбилею сделали ему подарок: в ударном порядке восстановили погибший аппарат. Этот Афанасьев очень популярен. — Да? Я слышала, что его самолет погиб безнадежно. Летчик улыбается. — Разве фрейлейн не знает, что русская молодежь очень экспансивна. В ремонте самолета принимали участие все ученики Академии, все рабочие, все конструкторы. Работа не прекращалась ни на одну минуту, ни днем, ни ночью, и, кроме того, месяц не такой уж маленький срок. — Так почему же этот аэроплан не в ангаре? Простите, сударь, что я отвлекаю вас праздными вопросами… Но все, что касается Афанасьева, меня очень интересует. Это замечательный, достойный человек. — О, да! Прекрасный летчик. Немного не осторожный, правда. Он собирается сейчас лететь в Нижний по делам службы, а небо, как вы видите, не очень приветливо. —Афанасьев? Сейчас? Не может быть! Голос ее был полон изумления, почти испуга. — Почему не может быть, фрейлейн? Он еще три дня тому назад назначил на сегодня старт. Вероятно, у него в Нижнем важные дела. Но, конечно, это очень неосторожно с его стороны… — Не может быть! Он… — прервала его девушка и запнулась. — Впрочем, вам лучше знать. — Вы мне почему–то не верите, фрейлейн. Взгляните–ка! Вот, идет Афанасьев. Как всегда, точен. Девушка быстро обернулась. К самолету быстрыми шагами шел комиссар Афанасьев, такой же решительный и бодрый, как всегда, но с забинтованной головой и перевязанными руками. — Боже мой! — едва слышно прошептала девушка. Она следила за ним, нахмурив брови и прикусив губу. Ей пришла в голову какая–то мысль.