— Это меня очень устраивает, — сразу повеселев, сказала она. — Я пойду посоветоваться с моей матушкой. Может быть, Афанасьев не откажется взять ее с собой. Она поглядели на небо. — Вы говорите, можно ожидать плохой погоды? — Увы, фрейлейн!.. — И вы не полетите сегодня? — Думаю, что нет. — А когда отправляется следующий аэроплан? — Не раньше, чем дня через три. — Хорошо, благодарю вас, сударь. До свиданья. Афанасьев чувствовал себя очень плохо. Руки болели, голова была так обожжена, что нельзя было натянуть шлем. Но железная воля помогла ему справиться с недомоганием. Ему предложили взять с собой летчика или, по крайней мере, механика — но он упрямо отказался. Проглотив полпуда хины, чтобы предупредить лихорадку, и поручив Шварцу принять меры к поимке шпиона, он отправился на аэродром. Прохладное утро освежило его. Увиден тучи на горизонте, он презрительно сплюнул: игрушечки! Раньше, чем подует ветер, он будет уже в Нижнем. Вспомнив о происшествии этой ночи, Афанасьев усмехнулся: опять этот дурачок попал впросак! Хорош шпион, который вместо нужных для вражеской страны ценных рукописей по моторостроению крадет протоколы всероссийских съездов и заседаний ОДВФ, а вместо чертежей «Афанасьев Н-I» — планы Московского аэродрома, которых у наших врагов до черта. В его памяти уже стерлись страшные минуты, когда он лежал в кольце пламени, зажмурив готовые лопнуть глаза, теряя сознание от жары и зловонного дыма. Милая, маленькая девочка, — она очень любит шоколадные бомбы — мужественно кинулась сквозь огненную завесу, обжигая руки, распахнула окно и развязала его. Сейчас она находится под наблюдением лучших врачей Москвы и с нетерпением ждет его возвращения. МАМА… МАМА… Пора лететь. Афанасьев укутал голову оренбургским платком. Смешно, конечно, но это уступка необходимости… — Товарищ Афанасьев, — раздался за его спиной взволнованный женский голос. Он обернулся. Бледная, темноглазая девушка умоляюще смотрела на него. — Чем могу служить? — Товарищ Афанасьев, прошу вас, очень, очень, возьмите мою больную мать с собою в Нижний. Ей нужно делать операцию у профессора X… Если она сегодня ее не сделает — она умрет. — Гражданка, для этого есть пассажирский «Юнкере». Девушка вскликнула: — Но они не летят сегодня! Умоляю вас, умоляю! Моя мать не будет вам мешать. Она сейчас чувствует себя совсем хорошо и будет сидеть спокойно. — Я не могу, гражданка. — Боже мой, боже!.. Девушка в отчаянии заломила руки и заплакала. — Мама… мама… Афанасьева тронуло ее горе. — Я уверяю вас, гражданка, что это невозможно. Я не сумею подать помощи вашей больной, если ей будет дурно. Она может выпасть из самолета, и на мне будет лежать ответственность за ее жизнь. Нет, нет… Может быть, еще летит кто–нибудь, кроме этого благоразумного немца. Девушка горько рыдала. Твердость Афанасьева пошатнулась под натиском этого неподдельного отчаяния. — Помните, я лечу сегодня один, без механика. Я не совсем здоров, да и погода, по правде, неважная. Вы сильно рискуете, поручая мне свою мать. Девушка вскинула на него заплаканные глаза. — Поймите же, что если я даже рискую, то все–таки есть надежда. — Вы такой опытный летчик! А если она не будет сегодня в Нижнем — она обязательно умрет. Умрет! Понимаете ли вы это? Пощадите ее и меня… Я внесу все мои сбережения в пользу «Общества Друзей Воздушного Флота». Только помогите мне… Если у вас есть мать… О, мама, мамочка… Твердость Афанасьева окончательно рухнула. — Ну, хорошо, гражданка, — сурово сказал он. — Тащите сюда вашу мать и ваши документы. Только внушите больной, что она должна вести себя хорошо. — О, благодарю. Я никогда этого не забуду… — Идите, идите… мне некогда. АМАЛИЯ ФЕННЕР. Через четверть часа в кабину взгромоздили тихую старушку в лисьей шубе, до носа укутанную в байковый платок, в пуховых варежках и с синими очками на носу. Страшно было на нее смотреть, до такой степени она была укутана. Она трясла головой и дрожала так, что дребезжал графин на стене кабины. Дочь положила ей кожаный чемоданчик на колени, сунула под бок подушку и нежно поцеловала руку. Старушка, по документам Амалия Федоровна Феннер, вдова оберлерера Петербургской Анненской школы, подняла на лоб синие очки свои и вытерла слезы на глазах. — Прощай, малютка, — сказала она по–немецки глухим и томным голосом. — О, мамочка, не говорите так… Я завтра же буду в Нижнем. — Прощай, дитя мое!.. Афанасьев нетерпеливо повернулся к ним. — Скоро вы? Пора лететь. Отойдите в сторону, гражданка. Грохот. Рев. Ветер. И вот уже серое, пасмурное небо окружает «Афанасьева Н-I». НА ВЫСОТЕ ЗООО МЕТРОВ. Афанасьев пристально вглядывался в потемневшее на востоке небо, в которое вонзалась, как стриж, его послушная машина. Он так был занят своими наблюдениями, что не слышал рядом с собой никакого движения. Когда, потревоженный каким–то случайным шорохом, он обернулся — перед ним стояла Амалия Феннер с револьвером в руке, дуло которого было приставлено к самому его виску. Ее очки поблескивали. Платок сполз с головы, обнажив голый, выбитый череп. Свободной рукой старуха стянула с себя очки. Перед Афанасьевым стоял — Иосиф Пайонк! — Не стреляйте! Вы сумасшедший! — крикнул Афанасьев голосом, заглушившим шум мотора. — Мы оба погибнем!.. Пайонк насмешливо улыбнулся. Теперь он ничего не боялся. Страх, доведенный до последнего предела, уничтожил в его сердце все, что делает человека робким, и ничто уже не могло его более испугать. Ничто, кроме смерти. Но Афанасьев сейчас в его руках и должен ему подчиниться. А угрозы? — Ха!.. Никакая храбрость не может сравниться этим предельным страхом. Афанасьев усмехнулся и спокойно поднял крылатый аппарат еще выше. Ничто, кроме стрелки альтиметра, не указывало на скорость подъема. Афанасьев чувствовал на своем виске горячее, лихорадочное дыхание шпиона. Пайонк изнемогал от жара, его глаза слезились, но он твердо продолжал держать свой револьвер у лба Афанасьева, и рука у него не дрожала. Здесь, в воздухе, он уже не боялся, что его арестуют и расстреляют. Здесь они были один на один, и Афанасьев должен был подчиняться силе.