— Как ее звали? — Фамилии не знаю. Имя — Жермена… Была известна под псевдонимом «Черный Паук». Афанасьев не ответил. Он смотрел перед собой пустыми глазами. Губы были сжаты. «О, ЖЕРМЕНА!» — …Черный паук, — уныло протянул Козлов и задумался. Перед его насторожившейся памятью потекли дни горячие, пламенные, сумбурные. Работа в РКСМ, авто–броневая школа. Вечерние занятия. И за целым рядом автомобильных поворотов, за углом Тверской, за закопченной дверью общежития — пылающее подобие страсти и тайны. Ночи — длинней прощальных вздохов… Как он помнит все это… О, Жермена!.. — Я знал ее, — добавил Афанасьев сухо. — Она расстреляна два года то му назад. — Как, расстреляна? «Черный Паук» расстреляна!? Козлов с диким ужасом глядел на него, глотая воздух, как рыба, выброшенная на песок. —Я расстрелял ее, — повторил Афанасьев… — Про нее я вам и рассказываю. Слушайте же дальше. «БРОДЯЧАЯ ЖИЗНЬ МНЕ НАДОЕЛА». — Влюбился в нее Подгорский. Вижу — пропадает парень почем зря. Какая же она ему жена? Из–за нее и все летчики в школе передерутся. Это то же, что бомбу в костер спрятать. Я, значит, повел против нее подкоп. Поговорил с братвой. Поругались, но все–та- ки в город ездить перестали. Однажды встречает меня Жермена на улице и говорит так грустно: — Почему вы меня невзлюбили, Володя. Я так одинока. Бродячая жизнь мне надоела… Мне хорошо со всеми вами и, право же, я неплохой товарищ. Помогите мне стать честным, полезным гражданином. Что греха таить? Сам я был немного влюблен… Актрисы–буржуазки, — туфельки лаковые, губки красные, — такие женщины меня никогда не привлекали. Но, друг Козлов, эта женщина была неотразимо обаятельна, и, к тому же, по–настоящему умна. Да что уж… Я раскис, пожалел ее… Словом, долго ли, коротко ли, переехала она к нам в школу. У Подгорского с ней любовь да согласие. Прошло месяца три. «Черный Паук» принимала участие в общественной жизни школы, училась, помогала всем, чем могла. В нашем шахматном кружке считалась лучшей шахматисткой. АВАРИИ. И вот — участились у нас аварии. То один разбивается, то другой… Все говорят: — такая полоса пошла, ничего не поделаешь. Я и сам так думал. Тщательно проверяли состояние аппаратов и здоровье летчиков, но аварии не прекращались. Однажды чуть было не раскрылась вся махинация. Инструктор Лури ухитрился упасть с двух тысяч метров, однако еще дышал, когда к нему подбежали. Жермена была потрясена. Глаза ее блуждали, она вся дрожала от сдерживаемых рыданий. Она была очень дружна с Лури, и его гибель была для нас страшным ударом. И вот, когда она подошла к носилкам и склонилась над изуродованным телом — инструктор открыл глаза и… если бы вы видели, Козлов, его лицо в ту минуту! Все решили, что он кончается. Только у меня тогда мелькнула мысль, что в этой предсмертной гримасе не физическая боль, а дикая ненависть и угроза. Я подавил эту мысль, уж очень она была нелепа. За что он мог ненавидеть «Черного Паука»? — С Жерменой его связывала тесная дружба, и ей он выказывал знаки самой нежной преданности. Жермена вздрогнула и закрыла лицо руками. Я думаю, это была единственная минута слабости за всю ее богатую событиями жизнь, по крайней мере, никогда больше я ее такой не видал, даже во время расстрела. Лури царапал ногтями холщовую обивку носилок и шевелил губами: он силился что–то сказать. Санитары остановились на минуту. В его горле клокотала кровь, мешая говорить. Я прижался ухом к самым его губам. Он сделал отчаянное усилие и еле слышно шепнул только одно слово. Из горла хлынула кровь, глаза скосились, нащупывая лицо медленно отступающей Жермены. Знаете, что он сказал? — Паучиха… Только потом я понял, какой смысл он вложил в это слово. Но в то время меня как нож ранила жалость к нему, к его любви, которую он выдал в своем предсмертном хрипе. Он умер через пять минут. Прошел месяц. Прилетели к нам из Москвы гости на «Юнкерсе». В то время немецкий «Юнкере» был у нас редкой птицей. Из этого посещения мы сделали настоящее событие. Гости были — ответственные партийные работники из центра: зампредчека, товарищ Наркомпочтеля и представитель РВС в Одесском округе. Жермена моментально подружилась с летчиком немцем — Шпет. Она бывала на его родине, в Верхней Силезии, и даже знавала какого–то кузнеца — двоюродного дядю летчика. ЖЕРМЕНА ЕДЕТ В ГОРОД. Собственно, они не в гости к нам приехали. Зампредчека летел в N с важными инструкциями из центра и документами, изобличающими крупного экономического шпиона на юге. Вечером мы устроили совещание в квартире начальника школы. Жермена ушла в свою комнату. Говорили до полуночи. Утром был назначен старт. Настроение у нас было подавленное. За этот месяц погибли два инструктора и один курсант. Это уже принимало размеры стихийного бедствия, но мы не знали, как бороться с ним. Среди курсантов начиналась паника, и нужно было много выдержки, чтобы подавить ее с самого начала. Была создана специальная комиссия для проверки наших учебных аппаратов, — но все они оказались в полном порядке и были признаны вполне пригодными для полетов. Мы посоветовались с товарищами из центра, и было решено, что начальник школы отправится вместе с нами в N для доклада командующему воздушными силами юга. Мы уже пожелали друг другу спокойной ночи, когда из комнаты Жермены донеслись крики. Подгорский побледнел и бросился туда. Мы остановились в недоумении. Через пять минут, очень смущенный, Подгорский шепнул мне, что жене его дурно и что ее немедленно нужно отправить в город, к врачу. — У нас же есть свои врачи, — удивленно сказал я. Он помялся и потом, отведя меня в сторону, сообщил, что жена скрыла от него свою беременность, и сейчас у нее начинается что–то неладное, как будто выкидыш, я уж не знаю, что–то в этом роде, и ей необходимо обратиться к специалисту. Город был от нас верстах в двадцати, автомобилем час езды, дороги хорошие. Я успокоил его. Сам отвезти Жермену он не мог: нужно было успеть за ночь приготовить материалы для доклада, а в шесть утра был назначен старт. Жермена наотрез отказалась от какой бы то ни было помощи и твердо заявила, что поедет одна, без спутников. Боли прекратились, но по ее измученному лицу было видно, что она боится их повторения. Подгорский посадил ее в автомобиль, шоферу были даны инструкции, гудок рявкнул, и она уехала. Рано утром, когда «Юнкерса» уже выводили из ангара, Жермена вернулась. Подгорский с нетерпением поджидал ее, и с такой любовью заглянул в ее осунувшееся личико, что, ей–богу, мне стало обидно, что я никого так не любил. Тогда же я подумал, что нельзя так крепко привязываться к недостойной женщине. Она успокоила мужа, сказала, что ошиблась: у нее были просто боли в кишечнике, и все обстоит благополучно. Да, забыл вам сказать, что шофер с ней не вернулся, и она сама правила автомобилем. По ее словам, он сошел в степи, чтобы зайти на минуту на хутор к больной матери, и она сама предложила ему остаться там до утра… * * * С какой–то суеверной настойчивостью заставила Жермена механика еще раз осмотреть аппарат, и сама приняла в этом горячее участие; положила в кабине цветы и виноград и, прощаясь, с особенной нежностью обняла мужа. ПАУТИНА. Надо вам сказать, товарищ, что мое предположение, что все в школе передерутся из–за этой обаятельной женщины, не оправдалось. Многие вздыхали по ней, но она держала себя так осторожно и тактично, предотвращая всякие эксцессы, что я совершенно успокоился на этот счет. Один из курсантов, славный мальчик, комсомолец Мухин, был от Жермены без памяти. Нужно было видеть, как он смотрел на нее, как бродил за ней унылой тенью, чтобы понять, в какой прочной паутине он запутался. Мы смотрели на это сквозь пальцы, хотя обычно боролись с подобными явлениями в своей среде. Жермена с неподражаемым искусством сдерживала его влюбленность и не давала ему воли. В этот день я случайно услышал их разговор. В полдень, когда у нас полетов не бывает, я забрел на старую каменоломню на берегу моря. Вскарабкавшись на вершину холма, я увидел их внизу, на камнях. Меня поразила ее поза. Она положила ему руки на плечи и пытливо смотрела в глаза. Отогнав неприятное чувство, я направился к ним. Вдруг ветер донес до меня ее слова: