Он не мог оторвать глаз от серебряного силуэта, точно в ознобе трясшегося в чистой синеве. Несмотря на все потрясение, нехорошая, цепкая мысль не покидала его: «Почему шурин отказался от полета? Почему не он полетел вместо Козлова? Ведь еще вчера сестра уговаривала мужа восстановить свой пошатнувшийся в ВВА авторитет, предложив Афанасьеву принять участие в полетах. И он тогда согласился. Кто мог подумать, что он струсит в последнюю минуту?!» СЛАБЫЕ НЕРВЫ. Недалеко от него бился в истерике Иосиф Пайонк. Он с неописуемым ужасом следил за аварией. В горле клокотало рыдание. Робкие, добродушные глаза извергали потоки слез, туманивших круглые стекла очков. Авария длилась минуты четыре, и за это время он успел испытать все муки ада и чистилища. Когда самолет ринулся вниз, он с визгом упал на землю, ломая пальцы о твердый грунт. На губах его показалась пена, и глаза закатились. В это время парашюты распустились в воздухе, как черные опрокинутые маки. Иосиф Пайонк не видел их. Он уткнулся носом в землю, дрожа от ужаса. Летчики спустились на землю, а он все лежал мешком, не смея поднять головы. — Вставайте, товарищ, — участливо потрогал его за плечо один из курсантов, тронутый его неподдельным отчаянием. — Все благополучно; летчики спаслись. С такими нервами вам нельзя работать для газеты. Мало ли что бывает! Тело Пайонка задрожало мелкой дрожью. — Припадочный, — с легкой брезгливостью подумал курсант. Пайонк, смертельно бледный, встал. Он больше не плакал. Он снял очки, чтобы вытереть стекла. — У меня так же вот погиб лучший друг, — пробормотал он сдавленным голосом… — Лучший друг. Самое близкое существо. Он помолчал и тихо добавил: — Мой лучший друг, летчик. Он погиб при таких же обстоятельствах… НАДРЕЗЫ НА ТРОССАХ. Афанасьев отвел в сторону Козлова: — Вы не догадываетесь? — О чем? — Троссы были подрезаны. Очень острыми щипцами была надрезана проволока. Достаточно было самого незначительного перенапряжения, чтобы тросе порвался. — О! Еще одно покушение! Это становится странным. — По некоторым причинам это никому не должно быть известно. Я сам постарался уничтожить следы надреза. Никому не говорите о том, что я вам сказал. — Понимаю, товарищ комиссар. — Прошу вас, проверьте состояние других самолетов лично. Если нигде не окажется других повреждений, значит, это покушение действительно было направлено лично против меня. Прислушайтесь к разговорам среди курсантов. Вы пользуетесь среди них доверием и любовью, и ваша любознательность не покажется подозрительной. Я лично склонен думать, что преступник не из среды летчиков, но на всякий случай — нужно искать следы. — Слушаюсь, товарищ комиссар. — Вы не знаете, где сейчас мой племянник? ГОРЕ-ЛЕТЧИК. Козлов и Афанасьев с трудом нашли Тришатного. Он сидел на корточках, на цементном полу ангара, с головой, закутанный в парусиновый чехол одного из моторов. Когда Афанасьев положил ему руку на плечо, он весь задрожал, как осиновый лист, а когда он назвал его по имени, — закричал так громко и так испуганно, что комиссар отшатнулся от него. — Что это за комедия? — сердито сказал он. — Что за неуместное поведение!? Глаза Тришатного блуждали. — Не трогайте меня, не трогайте. Я падаю, — в диком ужасе закричал он, прижимаясь лицом к холодному цементному полу. — Никто не может заставить меня полететь и погибнуть так же, как погибнете вы. Я не желаю умирать!.. Я знал, знал, что это случится. Не трогайте меня! Афанасьев нахмурился. — Ничтожество! Жалкий трус! Здесь не детский сад, — прохрипел он в бешенстве. — Здесь тебе не место! И так уж на тебя все пальцами показывают. — И этот человек служил в Красной армии! — с горечью прибавил он. — Идем, Козлов. Я подвезу вас в город на автомобиле, если вам надо. Они ушли из ангара. Афанасьев пошептался с Иеронимом Шварцем, попрощался с Наташей и Федей и сел в ожидавший его автомобиль вместе с Козловым. ГЛАВА VIII. «ПАУЧИХА». БЫЛА ТАКАЯ ЖЕ ВЕСНА. Некоторое время они ехали молча. Негодование на свое бессилие душило Афанасьева. Он вспомнил, как два года тому назад он очутился в липкой, душной паутине, сотканной черным пауком, и как он навсегда вырвал слабость из своего сердца, когда душил хрупкое горло. Тогда он узнал своего врага, и стальными пальцами разорвал паутину. Чутье и опыт человека, всю свою жизнь окруженного опасностями, подсказывали ему, что и сейчас существует враг так близко от него, что он почти физически ощущает его присутствие. Но враг этот неуловим. — Николай трус, он не решится на преступление, — мрачно думал комиссар, перебирая в памяти события последних недель, — кто же? Федя?.. — нет, конечно, нет… — Что вы про все это думаете? — обратился он к Козлову, пыхтевшему «басмой». — Про покушения? — Да. — Они связаны между собой и направлены против вас. Эта мысль часто приходит мне в голову, но все это так неопределенно. Может быть, случай… совпадение. Не знаю. Но все–таки. —Я расскажу вам, Козлов, как такие же совпадения навели меня однажды на след шпиона. Вы бывали на юге два года тому назад? — Нет, тогда я лежал в госпитале. — А, да — так вот, слушайте. Дело было в N. Хорошее это было время. Я был моложе. Была такая же вот весна. Акации и всякие такие штуки… Вокруг кипело, строилось. Верстах в двадцати от города сформировалась школа летчиков. Я был комиссаром, а начальником школы — старый летчик, Подгорский. По праздникам наша братва ездила в город, в кино, в театр, в цирк. Там мы познакомились с одной изумительной красавицей. Это была актриса, милая, веселая. Остроумная. Мы все ее любили. Подгорский был моим другом. Вместе мы летали, вместе в тифу валялись. Он был стойким коммунистом и добрым товарищем… Так вот, скрипел он все, скрипел, ворчал, ворчал, глядеть на эту женщину не хотел и вдруг, точно чума его сразила, почернел даже весь. Приходит ко мне, говорит: — Женюсь. Люблю ее. Она милая, Володя. Правда, она была мила. Но, жена–красавица, да еще циркачка!.. Козлов насторожился. Его ужасное лицо побледнело под шрамом. — Скажите, тов. Афанасьев, вот вы знали цирковых актеров… Не встречалась ли вам одна женщина–акробатка… У нее было такое лицо, что вы не могли не обратить на нее внимания, если только ее видели. Она была не русская… Кажется, венгерка — точно не знаю… Он умолк, задохнувшись от волнения.