Северин знал, что ему предначертана божественность… не так ли? С тех пор, как он узнал о своем предназначении и завладел лирой, Северин каждый день представлял себе этот момент. Каждое утро он вертел в руке инструмент и смотрел на лиловые линии на тыльной стороне запястья, узнавая зов рока, отдававшийся в его крови: В твоих руках ключ от врат в божественное… Разве это не судьба? Разве это не великая цель, которой он всегда стремился достичь? Разве не ради этого погибли его родители, а семь смертных грехов взрастили его и сделали его язык привычным к горечи, не ради этого он сжимал в объятиях Тристана, не шевелясь, даже когда его кровь застыла на его коже, разве не ради этого его любимая начала угасать с того момента, как они встретились? Но тогда почему то, что он сейчас видел вокруг, совершенно не совпадало с его мечтами? Он представлял, как взойдет по этим ступеням, величественный и сияющий, со светлым сердцем. Он представлял широкую улыбку Энрике, подмигивания Гипноса, усмешку Зофьи и… живую Лайлу. А теперь? Северин не мог повернуть головы, но чувствовал, что друзья абсолютно сломлены. До него доносился тихий плач Гипноса, он ощущал безмолвную панику Зофьи. Энрике бормотал молитвы, а над всем этим безмолвно парила душа Лайлы. Все должно было быть совсем не так. – Я могу все исправить, – произнес Северин, не поднимая головы. Храм рушился вокруг него. Горло саднило от боли. В ушах стучала кровь. Он поднял руку, коснувшись сияющих струн лиры… – Я все могу исправить, – прошептал он, – разве нет? – Но теперь в этих словах не было знания. Лишь вера. И вот, оказавшись посередине между фактами и верой, Северин впервые за десять лет вдруг начал молиться. – Прошу, – взмолился он, коснувшись пальцами струн инструмента. Прошу, покажи мне, что я был прав. Прошу, исправь все. Прошу… Странное чувство захлестнуло его, и время словно перестало существовать. Всего за несколько мгновений он смог осознать, что ошибался насчет многих вещей и оказался прав лишь в одном: лира могла переделать мир. И именно это и произошло. Венеция, 1890 Лука и его брат Филиппо прятались в тени Моста Риальто, когда это произошло. Еще два дня назад они не голодали, благодаря мужчине на причале. Мужчина дарил им яблоки, набитые монетами, но теперь яблоки закончились, а мужчина исчез. Лука размышлял, что же могло с ним произойти. Пару ночей назад в лагуне произошел взрыв. На причалах ходили сплетни, что полиция не нашла виновных. Обычно такие новости не интересовали Луку, но странный взрыв привел к появлению новых патрулей на базарах, поэтому воровать стало гораздо труднее. Каждый раз, пытаясь стащить яблоко или ломоть хлеба с лотков торговцев, он замечал полицейских с большими Сотворенными дубинками и был вынужден скрыться в тени. Он не знал, что делать. Если он перестанет воровать, брат останется голодным. Но, если его поймают на воровстве, брат останется совсем один. Лука обернулся к Филиппо. – Ты голоден? Филиппо напустил на себя бравый вид и покачал головой, но его желудок откликнулся громким урчанием. Лука стиснул зубы, стараясь не обращать внимания на сосущую боль в животе. Вместо этого он уставился на гондолу, проплывавшую мимо. Мальчик, задремав, прильнул к отцу, а на коленях у него лежал развернутый леденец. У Луки потекли слюнки. И почему они должны прятаться по углам. И неужели так будет всю жизнь? И в этот момент до Луки донеслась песня. Она лилась из ниоткуда и в то же время звучала повсюду. Ее звуки рябью пробежали по воде лагуны, покачивая цветные фонари, нависавшие над улицами, опрокинув Сотворенные блюда с едой и товары торговцев на землю. Филиппо вскрикнул, указывая на Сотворенные блюда, наполненные ломтями хлеба, рассыпавшиеся всего в трех метрах от того места, где они прятались. Лука рванулся вперед, воспользовавшись замешательством полицейских, и, засунув под куртку хлеб, потащил за собой брата. Они бросились наутек, а странная песня преследовала их, сжимая их сердца. И в глубине души Лука знал, что мир вот-вот изменится, хотя и не мог сказать, почему. Отбежав подальше от громких звуков разрушения, братья набросились на украденную еду. Возможно, думал Лука, вгрызаясь зубами в хлеб, возможно, мир изменится настолько, что и ему удастся отхватить от него свой кусок. Нью-Йорк, 1890 Группа коллекционеров сидела, развалившись в креслах, в накуренной комнате на еженедельном собрании Нью-Йоркского Исторического Общества Сотворенных Артефактов, когда это произошло. Аукционер поднял вверх золотую шкатулку, со вставками из лазурита, размером не больше табакерки. Из-под крышки поднял голову вырезанный из нефрита бегемот, а затем наполовину скрылся под голубой поверхностью, словно живое существо, исчезающее в водах Нила. Тысячелетия назад этот сверкающий предмет был любимой игрушкой юного принца, настолько дорогой его сердцу, что после его смерти шкатулку оставили в его гробнице, чтобы принц и в загробной жизни мог играть с ней. Аукционер откашлялся. – А это предмет искусства, известный как любимая игрушка сына Эхнатона, передан нам в дар от наших замечательных друзей из Вавилонского Ордена. – Друзей? – Один из членов общества громко расхохотался. – Действительно замечательные друзья, если дарят нам бесполезные игрушки! – Это правда! – воскликнул другой. – Почему бы им не оставить себе эти великие сокровища? – Я говорю, мы попытаемся взять что-то другое… Но, вероятно, предмет уже никому бы не достался. В следующее мгновение он разлетелся на куски, засыпав комнату осколками лазурита и золота, словно утреннее небо рассыпалось у них над головами. Манила, Филиппины, 1890 Эсмеральда пряталась около кабинета отца, когда это случилось. Она сжимала в руках похищенную копию La Correspondencia de Manila. Родители запрещали ей читать газету, однако Эсмеральда жаждала узнать, что мир гораздо больше, чем она себе представляла. К четырнадцати годам Эсмеральда убедилась, что родители предпочли бы, чтобы остаток дней она провела, послушно сидя со сложенными на коленях руками, с безупречной прической, и чтобы в ее жизни все было предельно аккуратно, сдержанно и упорядоченно, что даже обычный порыв ветра должен был бы вызывать у нее истерику. – И что дальше? – донесся до нее из кабинета презрительный голос отца. – Вы видели прошение от женщины из Малолоса? – Они хотят посещать вечернюю школу, – со смехом откликнулся один из его друзей. – Неужели они совсем забыли, где их место? – спросил другой. Эсмеральда помрачнела. Она читала о женщинах, направивших прошение с требованием позволить им учиться лично генерал-губернатору Валериано Вейлеру. Эсмеральде отчаянно хотелось пойти вместе с ними, написать чернилами свое имя и смотреть, как надпись высыхает на бумаге. Она очень хотела пойти по стопам братьев и кузенов и тоже начать учебу. И вот тогда все и случилось. Спустя годы Эсмеральда втайне представляла, что ангелы на небесах услышали ее в тот день. И звук, наполнивший ее дом, был божественным гласом тысяч труб, чьи изображения она видела на стенах соборов, сообщавших ей, что Бог на ее стороне. 37. Северин Это случилось. Северин стоял на вершине зиккурата. Неподалеку виднелся инкрустированный драгоценными камнями постамент, покрытый полупрозрачным шелком. Его окружали сотни пылающих свечей, мерцавших, словно множество пойманных звезд. В воздухе витали ароматы розового масла, а негромкое звучание лютни и мелодичное позвякивание колокольчиков, разливаясь вокруг, словно украшали вечернее небо драгоценным орнаментом. Северин понял, что перед ним священная земля. Но почему он здесь? В твоих руках ключ от врат в божественное, не дай никому войти. Он знал, что это не небеса, но одновременно что-то священное. Закрыв глаза, Северин ощутил, как головокружительное ощущение огромной ответственности наполняло его грудь. И хотя он сыграл на божественной лире, это было самое высокое положение, которого он мог достичь.