Он здесь, как посланник на небеса. Он здесь, чтобы разговаривать с кем-то более могущественным, чем он сам. Он, простой смертный, оказался здесь, чтобы прикоснуться к вечности. Именно так. – Господин, – раздался рядом чей-то голос. Северин обернулся. Светлокожий человек, закутанный в чадру, поднес ему свечу. Другой человек приблизился к нему, держа большой отполированный круг из бронзы, служивший зеркалом. В нем Северин увидел у себя за спиной древний город в самом разгаре празднества. Взглянув на свое отражение, он заметил, что на нем одеяние царя. Туника цвета слоновой кости и роскошная алая мантия из шерсти и шелка. Золотая полоска из тонкого золота обвивала его лоб. Кто-то подвел его глаза краской. – Она по ту сторону, – сказал человек в чадре. Она. Идя по постаменту, он увидел изящный силуэт за озаренным свечами занавесом и вдруг догадался, что это огромная кровать. На ней его ждала женщина, и Северин понял, что иногда она жрица, а иногда богиня, но всегда недосягаема. Он медленно раздвинул шелковый занавес и увидел ее, возлегавшую на роскошных покрывалах и подушках, расшитых серебряными нитями. В ее волосах сияли золотые монеты. На ней была туника из тончайшего льна насыщенного красного цвета. Ее ладони были расписаны хной, как у невесты, и он сразу понял, что сегодня вечером так и есть. – Маджнун, – произнесла она. Северин вспомнил себя. Все, что с ним происходило. Вспомнил, как смотрел на безжизненное тело Лайлы, а рядом друзей, опустошенных горем. – Лайла, – произнес он, и ее имя прозвучало словно молитва. – Что произошло? На ее лице промелькнула тень, но тут же исчезла. Она слегка подвинулась, похлопав по покрывалу рядом с собой. – Иди ко мне, – произнесла она. И он повиновался. Северин боялся прикоснуться к ней, страшась, что она растворится у него в руках. Но страх исчез, когда Лайла сама коснулась его руки. Ее кожа была теплой. Он взглянул на нее, и она улыбнулась ему. И это была улыбка, о которой он так часто мечтал. В это мгновение на Северина снизошел покой. – Все будет хорошо, – сказала Лайла. – Они в безопасности. Никто им не навредит. Никто не тронет нас здесь. Уверенность, звучавшая в ее словах, завладела им, и хотя Северин думал, что любая неудача причиняет боль, на этот раз он ощутил себя так, будто скинул с себя непосильный груз. Он не примирился со своей смертной природой, но ощутил странное облегчение, осознав ее, потому что в этот момент точно знал, что сделал все возможное и даже, потерпев неудачу, сумел спасти дорогих ему людей. Закрыв глаза, Северин вспоминал свои потери. Представил серые глаза Тристана, апельсиновый аромат, исходящий от волос матери, упрямо сжатые губы Дельфины Дерозье. Когда-то он считал, что все эти страдания даны ему ради достижения чего-то великого, но теперь знал, что все это недоступно его пониманию. И, глядя в бездонное ночное небо, он ощущал безмятежное удовлетворение своим незнанием. Он обернулся к Лайле: – Мы умерли? Лайла расхохоталась. – Почему ты так решил? – Потому что чувствую себя так, будто я на небесах, – сказал он, лаская ее ладони. Лайла переплела их пальцы, и он вдруг почувствовал, что его сердце вот-вот разорвется от восторга. – И почему ты так уверен, что тебя допустили бы на небеса? – воскликнула Лайла. Северин улыбнулся. – Просто меня не покидала надежда, что тебе будет так одиноко и скучно без меня, что ты найдешь способ, чтобы я смог сюда пробраться. Лайла снова расхохоталась, глядя на него. Он заметил золотую полоску у нее на шее, и от каждого дуновения ветерка мерцающее пламя свечей отбрасывало блики на роскошные изгибы ее тела. Она приподняла его подбородок. – И как бы ты излечил эту скуку, Маджнун? Северин откинулся на подушки. Он давно уже не чувствовал себя так легко, так радостно. – Ты просишь подтверждения? – Или двух, – откликнулась Лайла и, наклонившись к нему, поцеловала в губы. А затем прошептала ему на ухо: – Или трех. Северин не стал тратить время зря. Интуиция подсказывала ему, что этот рай не продлится долго. И, в конце концов, жестокая реальность снова заявит о себе, неизбежная, как рассвет. Он запустил ладони в ее волосы, прижимая ее к себе, наслаждаясь каждым вскриком и каждым легким вздохом. Он покрывал поцелуями ее шею, нежно обводя каждый изгиб ее тела с восторгом и тоской, словно она была священными письменами, которые он не знал, но отчаянно стремился расшифровать. В конце концов, Лайла привлекла его к себе, закинув ногу ему на бедро, помогая ему найти путь к ней. Мир вокруг них исчез. Они слились в мощном гимне, священной песне, и хотя Северин знал, что он не бог, на краткий миг их обладание вечностью заставило его почувствовать себя бессмертным. Чуть позже Лайла свернулась калачиком, положив голову ему на грудь. Он взял ее ладонь, покрывая поцелуями узоры из хны. Раскинувшийся внизу город наполняла тишина. Золотой луч коснулся неба, и Северин ощутил, как его тело начинает сковывать ужас. – Ты ведь знаешь, правда? – мягко спросила Лайла. Ком подкатил к его горлу. Да, он догадался, но не мог заставить себя произнести эти слова. – Это был единственный способ, Северин, – сказала Лайла. – Как только ты сыграл на лире, мир изменился. Храм стал началом и одновременно концом Творения, а поскольку я наполовину Сотворена и наполовину человек, храм попросил меня остаться и быть его стражем. Я стану наблюдать, как его могущественная сила избавляет наш мир от Творения. А взамен… я исцелюсь. Я буду жить. Северин всегда восхищался Лайлой, но сейчас его восхищение граничило с благоговением. Храм и в самом деле мог даровать божественность, но он не выбрал его. Он предпочел ее. Северин стиснул ее ладони, целуя жилку пульса на ее запястье, и некоторое время они лежали молча, пока Лайла снова не заговорила. – Ты обещал мне чудеса, Маджнун, – сказала она, поглаживая его по груди. – Расскажи мне о них, чтобы мне было о чем мечтать. Острая боль пронзила его, и несколько мгновений Северин не мог вымолвить ни слова, но рассвет стремительно наступал, а время было конечно, и он должен был воспользоваться тем, что ему даровали. Он прижал ее ладонь к своей груди и подумал о чудесах. Как-то он пообещал ей хрустальные туфельки и яблоки бессмертия. Но теперь же он хотел рассказать ей что-то совсем другое. – Я… я научусь печь пирог, – сказал он. Лайла фыркнула. – Это невозможно. – Нет! – воскликнул он. – Я научусь. И испеку тебе пирог, Лайла. И мы… мы устроим пикник. Мы станем кормить друг друга земляникой, пока наши друзья не содрогнутся от отвращения. Лайла тихо дрожала, и он надеялся, что это от смеха. Ночь стремительно таяла. Ядовитый оттенок голубого окрасил небо. – Обещаешь? – спросила она. – Обещаю это и даже больше, если это вернет тебя, – сказал Северин. – Зимой я обещаю взять вас с Гипносом на балет. Мы будем стоять в очереди за жареными каштанами, пытаясь удержать Зофью от того, чтобы воссоздать этот деликатес дома на огне в камине библиотеки. Мы можем целый день просидеть у камина, читая книги и не обращая внимания на Энрике, заглядывающего к нам в книгу из-за спины… – Маджнун, – произнесла она. Но он еще не закончил. Северин крепче стиснул ее ладонь. – Я обещаю, что мы сможем тратить время, словно мы боги, у которых в запасе целая вечность. Свет становился все ярче, и Северин обернулся к ней, покрывая ее лицо страстными поцелуями. Ее слезы струились по его лицу. Она прижала свою ладонь к его ладони, и когда свет коснулся их рук, казалось, что их связали воедино тысячи рассветов. – Наша связь неразрывна, – сказала она. – Пока я живу, и пока жив ты. Я всегда буду с тобой. Северин ощущал это новое переплетение их душ, но не понимал, что это означает. – Лайла… подожди. Пожалуйста. Он знал, что никогда ее не забудет, но все равно пытался запомнить ее сейчас: сахар и розовая вода, бронзовая полоска на шее, чернильные волосы, чей оттенок способны воспеть лишь поэты. Когда он снова поцеловал ее, их зубы соприкоснулись, и это мгновение казалось таким до боли человеческим, что он едва не разрыдался. – Я вернусь к тебе, Маджнун, – сказала она. – Я люблю… Наступил рассвет. Он унес с собой ночь и ее последние слова, а затем, подобно тому, как его торжественно вознесли на небеса, его запросто вернули обратно к реальности. 38. Гипнос Когда все закончилось, Гипнос не мог с уверенностью сказать, что увидел в тот день на вершине зиккурата. Он представлял присутствие чего-то разумного, божественного… поток золотого света. Но все оказалось совсем иначе. Невозможно было рассказать о происходящем, используя обычное описание красок. Если уж на то пошло, это напоминало живую песню, волнообразную и непостижимую.