А что еще хуже, он позволил Энрике поверить в то, что он никому не нужен, когда все обстояло совсем не так. Пока он пытался придумать, что и как сказать, Энрике догнал его и пошел рядом. Он казался напряженным и неуверенным. – Красиво здесь, правда? – внезапно спросил он. – Напоминает о тех произведениях искусства, что ты заказывал для Эдема. Гипнос, который шел рядом с ними, заворчал, поплотнее кутаясь в шарф из меха горностая. – Здесь холодно, вот это правда. – Возможно, кое-что для весеннего оформления, – услышал Северин свой голос. – Могла бы получиться интересная инсталляция в вестибюле. Возможно, волшебный Ночной Базар. Энрике вскинул брови. Осторожная улыбка тронула губы историка, и он кивнул. – Возможно. Раньше надежды Северина казались огромными и смутными, но эта была маленькой. Эта надежда могла уместиться в комнате. Что после зимы непременно придет весна и нечто прекрасное, что ознаменует этот приход. Улыбаясь самому себе, он потянулся в нагрудный карман мимо божественной лиры, которую Зофья зашила в его пиджак Сотворенными стальными нитями, и достал банку с гвоздикой. Он запихнул одно соцветие в рот, и резкий, обжигающий вкус завладел его чувствами. Энрике сморщил нос. – Ненавижу этот запах. – А Лайла не возражает, – заметил Гипнос, понимающе улыбнувшись Северину. Раньше Северин отмахнулся бы от них и умолк, но разве он не обещал им предельную ясность во всем? А разве подобные вещи не созданы для того, чтобы обсуждать их в кругу друзей? Он рассасывал дольку, чувствуя ее горечь на языке, а затем сказал: – Лайла возражает против много чего другого. В том числе против безответственного пренебрежения к ее чувствам, неверия в наших друзей и против (и это ее мнение, а не мое) эгоцентричного и ревностного стремления исправить мои ошибки и защитить дорогих мне людей. Думаю, ей просто не до того, чтобы беспокоиться из-за моей любви к гвоздике. – Энрике поморщился, а Гипнос со вздохом покачал головой. – А ты извинился?.. – спросил Гипнос. – Конечно. – И напомнил ей о, хм… – Гипнос пошевелил безымянным пальцем. – Как-то несерьезно напоминать любимой женщине, что, несмотря на ее смертный приговор, в жизни по-прежнему присутствует романтика, – холодно ответил Северин. Энрике отвесил Гипносу подзатыльник. – О! – вскричал Гипнос. – Это просто были мысли вслух. В опасных ситуациях я становлюсь, как бы это сказать, слишком любвеобильным. Жадным до жизни! Особенно когда ты знаешь, что скоро все пойдет на лад. – Сомневаюсь, что она испытывает те же чувства, – откликнулся Северин. Гипнос нахмурился, но затем радостно защелкал пальцами. – Я знаю! Тебе стоит попытаться сделать так, чтобы она увидела тебя обнаженным в ее спальне. Я называю это методом La Methode de L’Homme Nu. Северин и Энрике застыли на месте, уставившись на него. – Метод Обнаженного Мужчины? – спросил Энрике. – Ты серьезно? – Я бы разделся. – Гипнос скрестил руки на груди. – Поверьте, это работает. Если леди или джентльмену это неинтересно, он просто выйдет из комнаты. – И, скорее всего, после этого в придачу сожгут свои простыни, – пробормотал Энрике. – Ну а если человек не против, то интимный процесс пойдет как по маслу. Стоит попробовать. – Нет, – в один голос ответили Северин и Энрике. Гипнос фыркнул. – У вас вообще нет воображения. Очень скоро симпатичный базар начал меняться. Запахи выпечки и ароматы порезанных фруктов изменились, по мере того как они приближались к рыбным рядам. Расположенный под замшелыми готическими куполообразными арками на берегах Гранд-канала, рыбный рынок был зловонной достопримечательностью города, и к лучшему это или к худшему, но местом встречи с их перевозчиком. Даже издалека Северин мог различить груды бледных извивающихся свежевыловленных угрей. Мастера Водного творения прогуливались между рядов, укладывая глыбы льда на лотки, для поддержания свежести улова. – А вот и он, – сказал Гипнос, указывая кивком в сторону седого мужчины, прислонившегося к колонне. Рыбак кивнул в ответ, приветствуя их. – Я договорюсь об оплате, и отчаливаем, – сказал Гипнос, направляясь в сторону рыбного базара. Северин не помнил, когда в последний раз оставался наедине с Энрике. Раньше они были добрыми товарищами, но теперь каждая фраза напоминала осторожные шаги по тонкому льду. Энрике не смотрел на него. Он снова уставился на ряды рыночных прилавков перед входом на рыбный базар. – Она любит цветы, – тихо сказал Энрике. – Ты мог бы начать с этого? Северин проследил за взглядом Энрике, увидев крошечную палатку, где заправляла старушка, которая уже дремала, несмотря на то что базар только начал работу. На столике перед ней были разложены изящные произведения из стекла: хризантемы с молочными кварцевыми лепестками, розы, вырезанные из тонких пластин сердолика. Взгляд Северина задержался на стеклянной лилии, которая была создана столь искусно, что каждый лепесток, казалось, был вырезан из пламени. Энрике подтолкнул его. – Давай. Северин заколебался. – Ты не думаешь, что это бессмысленно? – Если бы я верил в бессмысленность, ты сейчас бы лежал на дне лагуны, – чопорно ответил Энрике. – Справедливо. А как насчет тебя? Ты не хочешь подарить ей цветы? – Кому? О… – Энрике отвел глаза. – Что, так заметно? – Только когда ты не сводишь с нее глаз. – Думаю, ей больше понравились бы математические показатели этих лепестков, чем сам цветок. Я должен отыскать нечто, что будет для нее подобно цветку. – Энрике нахмурился. – Но боюсь, это будет что-то воспламеняющееся. – Я тоже этого боюсь. – От этого не легче. ПАРУ ЧАСОВ СПУСТЯ Северин сделал неожиданное открытие: у божественной лиры появилось сердцебиение. Словно инструмент медленно оживал по мере приближения к Повелье. Северин ощущал, как оно перебивает его собственный пульс, издавая настойчивое тук, тук, тук. Если надежда могла издавать звук, то это был он. Его друзья выглядели замерзшими и несчастными в грязной лодке. Управлявший лодкой рыбак не удостаивал их даже взглядом, торопясь как можно быстрее выполнить свое задание. – Я доставлю вас на остров как можно быстрее, но не стану вас ждать. Как доберетесь обратно – ваша забота, да поможет вам Бог. В хлестких порывах ветра Северину чудился голос матери. В твоих руках ключ от врат в божественное. Никого туда не пускай. Ему было предначертано сыграть на лире. Спасти Лайлу. Защитить друзей. Северин отважился украдкой взглянуть на Лайлу. Ей удавалось выглядеть величественно даже в этой грязной лодке. Она держалась прямо, ветер шевелил мех ее жакета, плотно закрывавшего ее шею, и она бесконечно теребила свой гранатовый перстень. Лайла заплела волосы в косу, но отдельные черные шелковистые пряди вырвались наружу, обрамляя ее лицо. Ее губы были плотно сжаты, и он заметил, что ее смуглая кожа за ночь утратила свой блеск. Взглянув на нее, он ощутил, как чувства, переполнявшие его душу, нахлынули с новой силой. Он так часто ошибался, но сейчас у него все непременно получится. Острова Лидо и Повелья, возникшие вдалеке, становились все явственнее, все больше. Серебристый туман стелился по воде, скрывая силуэты соборов и причалов, и все вокруг выглядело как обиталище призраков. – Не понимаю, почему этот храм должен находиться на чумном острове, – проворчал Гипнос. Энрике, закутавшийся в покрытое грязными струпьями одеяло, уставился на них. – А вы знали… Гипнос застонал. – Начинается. Зофья с любопытством высунула голову из-под непромокаемого куска брезента, собираясь послушать Энрике. – Слово «карантин» происходит от итальянского «quaranta giorni», что означает «сорок дней», а именно в течение этого времени корабль не должен был приближаться к Венеции, если возникали подозрения, что на его борту есть зараженные чумой. Остров Повелья стал одним из первых лазаретов или карантинных поселений. – Разве не увлекательно? Несмотря на моросящий дождь и ледяной холод, Энрике смотрел на них, радостно улыбаясь, в ожидании ответа.