Гипнос и Зофья притихли. Энрике подумал, что Северину не понравится это предположение, однако тот улыбнулся. – Возможно, это вполне разумно, – сказал он. – Помню, ты как-то показывал мне что-то из славянского искусства, статуэтку существа с женской головой и телом птицы. Нечто похожее на сирену. – Гамаюн, – подсказал Энрике. Он помнил эту статуэтку. Размером с большой палец, выполненную из чистого золота. Она была Сотворена, чтобы говорить голосом покойной матери мастера. Интересная, западающая в память вещица. Однако он решил не приобретать ее для коллекции Эдема. Казалось неправильным, если в коридорах отеля станет звучать голос мертвеца. – Что это за Гамаюн? – заинтересовался Гипнос. – Птица, делающая пророчества… считалось, что она охраняет врата в рай, – ответил Энрике. – И знает все тайны мироздания. – Сирена, гамаюн… смерть или рай, – сказал Северин. – Возможно, на Повелье нас ждет и то и другое, в зависимости от наших действий. – Возможно, – согласился Энрике. Он чувствовал себя немного глупо из-за своего драматического заключения, однако не считал, что полностью ошибается… Эта пещера абсолютно не напоминала рай. – А как насчет скелета у входа в пещеру? – спросил Северин. Он мерил шагами комнату. Энрике видел, как его рука машинально потянулась к нагрудному карману пиджака, где он обычно прятал свои леденцы, помогавшие ему размышлять. Северин нахмурился, опустив руку. – Надпись на греческом переводится как «Простите меня», – сказал Энрике. – Значит, они совершили что-то плохое? – спросил Гипнос. Энрике вспомнил ледяной грот в Спящем Дворце, надпись, высеченную на глыбе льда специально для них. Но не успел высказать свою догадку, как заговорила Зофья. – Игра божественного инструмента призовет разрушение, – сказала она. – Думаешь, они просили простить их за игру на инструменте? – спросил Гипнос. Зофья пожала плечами: – Это выглядит логичным. – Или это что-то еще, – сказал Северин. – Возможно, ритуал, принесение жертвы перед игрой на инструменте. – И в чем разница? – спросил Гипнос. – Все равно у нас остается мертвец, темное озеро, на дне которого может скрываться все что угодно, и зловещая пещера, которая отбивает у меня всякий аппетит к божественному. – Мы должны это выяснить, – ответил Северин. – Если это ритуал, значит, то, что скрывается в пещере, – достойно почитания и это то самое место, где божественная лира сработает. А если это извинение… – Тогда, возможно, игра на инструменте станет катастрофической ошибкой, – продолжил Энрике. – И так они хотят нас предостеречь. – Кто они? – спросила Зофья. – Те, кто приходил раньше, – ответил Энрике. – Ткань на скелете почти не сохранилась, чтобы определить время, когда она была сделана. Возможно, это одна из Забытых Муз, когда-то охранявших божественную лиру. – Есть еще предположения? – спросил Северин. – Кости скелета были покрыты позолотой, – произнесла Зофья. – Интересное украшение, однако это ничего не объясняет, – откликнулся Северин. – У него были рога, – произнес Энрике, вспомнив костяные выступы на лбу. Северин помолчал. – Рога? Он поднял руку, коснувшись лба. Энрике вспомнил тот ужасный час, проведенный в катакомбах больше года назад, золотистый гной, сочившийся изо рта Северина, прежде чем из его спины прорвались крылья, а на лбу выросли закругленные рога, исчезнув несколько мгновений спустя. – Думаю, это были бычьи рога, – сказал Энрике, приходя в себя. – И это наводит на мысль о Древней Греции или минойской цивилизации. – Как у животного, приносимого в жертву, – сказал Северин. Его лицо просияло. – Как у козла отпущения. – Козла отпущения? – переспросил Гипнос. – Животного, принимавшего на себя грехи людей в ритуальном смысле, которого приносили в жертву, чтобы избежать катастроф. Люди приносили в жертву животное, чтобы избежать эпидемий или разрушительной бури, – объяснил Энрике. – Это древний обычай, упомянутый в Левите, но они использовали козлов, а не людей, отсюда и пошло выражение «козел отпущения». – Но она не была животным, – сердито ответила Зофья. – Конечно, нет! – торопливо воскликнул Энрике. – Но процесс был похожим. В некоторых общинах действительно приносили в жертву людей. В Древней Греции такой ритуал с принесением в жертву человека, изгнанного из общины, назывался фармаком. Гипнос потянулся за новым бокалом. – Ты думаешь, что эту женщину могли изгнать из общины и повесить на нее все грехи? – Думаю, это зависит от того, что еще мы найдем в этой пещере, – ответил Северин. Когда Северин снова потянулся к сосуду с Сотворенной разумом картой, Энрике вдруг поймал себя на мысли о могуществе. Он не мог сказать, что полностью разделял оптимизм Северина, считавшего, что лира наделит их божественным могуществом, однако в одном точно был уверен. Закрывая глаза и вспоминая иллюзию, Сотворенную разумом, он видел не позолоченные кости и не каменные губы сирены, но явственно ощущал смрад. В воздухе пещеры витало зловонное дыхание чего-то древнего и голодного. Это было все равно что стоять перед чудовищем, распахнувшим пасть, в которой между пожелтевших клыков застряли раздробленные человеческие конечности. 23. Лайла Лайла поднесла лезвие кинжала к ладони и надавила на него. Она поморщилась, но не от боли, а по привычке. В эти мгновения Лайла ничего не испытывала. Даже острого прикосновения кинжала. Пустота, накатившая на нее в тот момент, когда они с Гипносом бросились вслед за Энрике, казалась внезапной и ослепляющей. Она едва нашла в себе силы предупредить Зофью, чтобы они начинали без нее, а затем отправилась на кухню и заперла за собой дверь. Оставшись в одиночестве, она пыталась отдышаться, но воздух не проникал в легкие. Мир вокруг начинал меркнуть, теряя краски. Когда такое случилось в последний раз, прикосновение Северина возродило ее чувства, но Лайла не хотела идти к нему. Окончательно потерять над собой власть было для нее равносильно смерти. Ну почувствуй что-нибудь, – приказывала она своему телу, глядя на порез. Хоть что-то. Прошла секунда, две… пять. Что-то плотное и дегтеобразное забулькало в ране. Долгие годы Лайла старалась не смотреть на то, что было в ней. Всю жизнь ее преследовали слова отца. Ты девочка из могильной грязи. Но теперь Лайла не испытывала ужаса. Напротив, ее охватило чувство гордости. По всем признакам, она не должна была остаться в живых. – И все же, – яростно произнесла Лайла. – Я живу. Прошла еще секунда, когда она наконец почувствовала это: едва заметная болезненная пульсация в ране. Лайла жадно ухватилась за это ощущение. В детстве она часто рисовала в воображении разные чудеса. Например, как она забиралась на дерево, находя плод манго из чистого золота. Или мечтала о принце, который встретит ее, когда она будет стирать одежду в реке, и ее красота так поразит его, что он похитит ее и увезет в свой дворец из лунного камня и яшмы. Но сейчас Лайла повзрослела и понимала, что боль и есть настоящее чудо. Боль была пронзительной, яркой чертой между жизнью и смертью. Несколько дней назад Лайла стояла на коленях на ледяном полу, охваченная ужасной болью, не в силах даже вздохнуть. Она представляла, что никогда не увидит, как Гипнос помахивает очередным бокалом с вином, как Энрике открывает книгу, Зофья тянется за спичкой или как улыбается Северин. Для каждой потерянной частицы самой себя, заключенной в уходящих секундах, ударах сердца и ощущениях, возрождение надежды было подобно вспыхивающему огню факела, разгонявшего тьму. Пустота напоминала тень смерти, и все же это еще был не конец. ВОЗМОЖНО, ВСЕЛЕННУЮ ВОСХИЩАЛ ее нелепый оптимизм, потому что вскоре ее ожидали новые чудеса. В глубине кладовки Лайла отыскала банку если и не свежеиспеченных, то, по крайней мере, не давнишних сахарных печений. Поискав еще, она обнаружила сахарную пудру, чтобы присыпать печенье, как любила Зофья. В шкафчиках нашлись также какао-бобы, превратившиеся в горячий шоколад для Энрике и Гипноса, а когда она порылась в поисках корицы, чтобы добавить в напиток, то нащупала гладкие металлические края и вытащила банку с леденцами. Увидев ее, она расхохоталась. – Отлично, – произнесла Лайла вслух. Держа в руках поднос с едой и напитками, Лайла направилась в библиотеку. Раньше она много раз проделывала этот путь, но сегодня в этом чувствовалось нечто напоминавшее ритуал. Словно она делала пожертвование чему-то более важному, чем она сама, и могла лишь надеяться, что этого будет достаточно. Дверь оказалась слегка приоткрыта, и, распахнув ее, она ощутила странную вибрацию в воздухе. – Лайла, стой! – крикнул кто-то. – Мы снова открыли карту. Но было слишком поздно. Дверь уже распахнулась. В тот момент, когда она оказалась внутри, крупная капля упала на ее запястье. Это напоминало дождь, но он был холоднее и казался живым. Сотворенное осознание иголочками пронзило ее кожу, растворяясь в крови и наполняя ее разум видениями. Оглядевшись, она заметила, что комната исчезла, а она оказалась в странном месте, которого никогда раньше не видела. Она стояла в темной воде подземного озера. Над ней со сводчатого потолка свисало множество сталактитов, окруженных блестящими вкраплениями обсидиана и гагата, словно кто-то выдолбил молотом куски ночного неба и выстелил его осколками потолок пещеры. Ее сознание рванулось вперед, увлекая ее над водами озера. Только сейчас она поняла, что дно было усеяно человеческими костями. Вода простиралась на сотни метров вперед, упираясь в стену из резного полупрозрачного янтаря. На стене плясали блики далеких огней, тени скользили по ее поверхности, делая нечеткими детали происходящего за ней. Но там, огромные и непостижимые разумом, возвышались силуэты исполинов, выстроившиеся по бокам приземистой зубчатой конструкции. Лайла вытянулась, словно собираясь пройти сквозь янтарную стену… – Только не печенье!