Энрике нахмурился. – Я знаю, что эту мудрость ты не сам придумал. – Правильно, я позаимствовал ее у Лайлы. А теперь, пожалуйста, покинь мой кабинет. Энрике едва не расхохотался на всю музыкальную комнату. Он стоял здесь, размышляя о звездах во тьме. Он не сомневался, что Северин пытался выбраться из тьмы. Кто такой Энрике, чтобы отказать кому-то в праве увидеть свет? И стал бы он отказывать в этом себе? И если миновала угроза со стороны Падшего Дома, это не означало, что в мире больше не существовало того, что требовало изменений. Он нашел этому подтверждение даже в безопасном убежище матриарха. Вчера, роясь в библиотеке, он наткнулся на тонкий белый томик, спрятанный среди других книг матриарха: Белый человек и цветной человек. Энрике хорошо знал это название. Книга была написана около двадцати лет назад итальянским психиатром Чезаре Ломброзо. Его сокурсники в университете громко спорили о достоинствах книги, но он так и не удосужился ее открыть. С любопытством он открыл книгу на той странице, где лежала закладка. «Только представители белой расы обладают идеальной симметрией тела…» Холод сковал его изнутри. Эти слова буквально пригвоздили его к месту. Энрике отложил книгу, дойдя до того места, когда Ломброзо заявил о криминальных тенденциях, являвшихся результатом остаточной «черноты» в белых сообществах. В голове пронеслись слова Северина. Если бы ты мог изменить ход истории и помочь тем, кто был раздавлен на ее пути… сделал бы ты это? Энрике всегда мечтал об этом. Он хотел походить на своих героев, освещать путь к революции, найти собственное место в мире, где люди говорили ему, что он никто. Он тосковал по великим свершениям – махать мечом (но желательно не очень тяжелым), сметая врагов на своем пути, сыпля остроумными шутками и со свистом взмахивая плащом. Больше всего на свете Энрике хотелось верить во что-то лучшее. И хотелось верить, что он смог бы воплотить это хорошее в жизнь. Стоять впереди, а не прятаться в тени. И в это мгновение он принял решение. Он будет не просто хотеть, он станет действовать. Даже если ради этого придется испытать боль. Кто-то тихо постучал в дверь. – Энрике? Зофья. Распахнув дверь, Энрике столкнулся лицом к лицу с Гипносом и Зофьей. Конечно, они уже виделись и разговаривали раньше, но в этот момент ему пришло в голову, что перед ним двое людей, которых ему понравилось целовать больше всего в своей жизни. И до этого момента он не замечал, какие разные и одновременно похожие у них глаза. Два оттенка голубого: один, словно сердцевина пламени свечи, другой – словно цвет зимы. – Ты… все? – спросила Зофья. Этот прямой вопрос заставил его забыть о своих фантазиях. Вздохнув, он кивнул. – Я готов. – Слава богам, – воскликнул Гипнос. – Груз ответственности старит меня. Когда они вошли в комнату, Северин почти подскочил со стула. В душе Энрике снова заклокотали старые обиды, но он не мог спокойно отмахнуться от тоскливой надежды, застывшей в глазах Северина. – Развитие и раскаяние подобны звездам: окружающий мир делает их достаточно яркими, чтобы их заметили, – сказал Энрике, а затем вскинул бровь. – И это означает, что я жду от тебя в будущем бесчисленное множество созвездий, Северин. Глаза Северина округлились. Смутная улыбка приподняла уголки его губ, и хотя это напоминало Энрике неуверенный шаг во мраке, это все же был шаг вперед. – И ты их увидишь, – тихо ответил Северин. – А куда подевалась Лайла? – поинтересовался Гипнос. – Она сказала, что у нее есть дела и мы можем приступать к изучению карты без нее, – ответила Зофья. Энрике окинул взглядом длинный деревянный стол, заваленный его научными изысканиями. Весь мир сосредоточился вокруг лиры и небольшого футляра из филигранного золота с Сотворенной разумом картой. Энрике не осуждал Лайлу за то, что она не хотела здесь оставаться. Он понимал, что ей тяжело находиться рядом со своей последней надеждой. Северин, стоявший в другом конце комнаты, посмотрел ему в глаза и вскинул бровь. О, подумал Энрике, оборачиваясь к остальным. Раньше Гипнос и Зофья смотрели только на Северина. Но теперь их взгляды разделились между ними. Энрике вдруг почувствовал, как в нем ярче вспыхнул незаметный ранее свет. – Матриарх Дома Коры оставила множество документов, содержащих информацию о том, что мы можем найти. Я провел собственные исследования, но, думаю, будет особенно полезно сравнить их результаты с тем, что мы почерпнем из карты, – сказал Энрике. Северин кивнул, и Энрике указал на футляр. – Начнем? Когда Северин потянулся к сосуду, Сотворенному разумом, по спине Энрике побежали мурашки. Друзья могли насмехаться над его страхами, но Чумной Остров всегда вызывал у него ужас. Он не мог не представлять густой прах человеческих останков, устилающий землю. Это место меньше всего подходило для храма, способного вызвать столь божественную силу… но что он знал о прихотях богов? – Эти ощущения могут показаться слишком сильными, – сказал Северин. – Помни, то, что ты видишь, действительно существует, но не сейчас прямо перед тобой. И ничто внутри не способно причинить тебе вред. – Пока, – пробормотал Гипнос. Северин откупорил сосуд, и тут же послышалось громкое шипение. Энрике впился пальцами в потертый шелк кресла, стараясь взять себя в руки, когда толстые ленты дыма начали подниматься к потолку. А затем дым медленно растворился, превратившись в нечто вроде дождя. В тот момент, когда капли упали на его кожу, сумрачные осколки осознания пронзили его чувства. Издалека до него донесся голос Северина: – Закрываем сосуд немедленно… Однако журчание воды и птичьи крики заглушали голос Северина, пока он не стал лишь легким отголоском ветра. Энрике вытаращил глаза. Он больше не ощущал потертого шелка кресла под своими пальцами, ни записной книжки на коленях, ни гладкого металла ручки, которую сжимал в руке, хотя разум и подсказывал ему, что он по-прежнему находился в одной из комнат в палаццо. Он стоял на грязном тротуаре, колючки и крапива выбивались из зарослей сорной травы. Остроконечные ряды крыш упирались в горизонт. Обитатели деревни занимались своими делами в неярком свете раннего утра, их одежда сшита из шкур животных и грубой ткани. Сотворенные разумом видения стремительно мелькали перед ним, унося его сознание вдаль по каналам задолго до того, как они стали настоящими каналами, мимо наспех построенных храмов и вдоль по проходу, пока он не оказался перед скульптурным бюстом женщины. Ее губы были плотно сжаты, пустые глаза широко открыты от ярости. Он едва лишь успел разглядеть каменные перья, покрывающие ее лицо, как вдруг ее челюсть неожиданно отвисла. Помост, на котором стоял бюст, пошатнулся. Энрике провалился вниз, пролетев метров тридцать по подземному туннелю. Запах стоячей воды ударил в ноздри Энрике. Постепенно его глаза привыкли к полумраку просторной пещеры. Грозди бледных сталактитов свисали с потолка, испещренного корнями, острые, словно зубы. Зловонная вода, доходившая ему до лодыжек, простиралась впереди примерно на километр. Что-то заставило его опустить взгляд под ноги, и ужас медленно сковал его горло. Под водой замерцала полоска света, словно что-то медленно пробуждалось в глубине. Жужжащий звук наполнил пещеру, капли воды посыпались со сталактитов, словно пещера превратилась в существо, исходившее слюной от голода. Теперь он четко различал, что происходит в залитой светом воде. На дне виднелся округлый изгиб черепа, обглоданная голень, тонкие половинки челюстей. А у самых его ног – раскинулась рука скелета. Останки женщины. Энрике внимательно разглядывал находку. Саван, обтягивавший ее впалую грудь. Завитки светлых волос на черепе, костяные выступы на лбу. Кто-то позолотил ее кости, чтобы они сияли в темноте. В ее открытом рту виднелась табличка из тончайшего куска мрамора, на которой были вырезаны слова: Простите меня. ЭНРИКЕ ПРИШЕЛ В СЕБЯ от громкого звука разбившегося стекла. Хлопая глазами, он оглядывался по сторонам. Он больше не сидел в кресле, а скорчился на полу, блокнот и ручка валялись рядом. Гипнос уронил бокал с вином, и это и был тот звук разбитого стекла, услышанный Энрике. Сидевшая рядом Зофья тяжело дышала, вцепившись побелевшими костяшками пальцев в подлокотники кресла. Северин выглядел так, словно его слегка подташнивает, однако в его глазах сияло нескрываемое любопытство. Энрике обвел их взглядом. – Что вы видели? Начнем с входа. – Люди были явно… не из нашего времени, – сказала Зофья. Северин кивнул. – Логично, что этот храм гораздо старше острова Повелья. Какое это приблизительно время, Энрике? Энрике завидовал его спокойствию. Когда он впервые попытался заговорить, слова застревали в горле. Он попытался снова: – Думаю, шестой век, эти люди, скорее всего, беженцы из Падуи, спасавшиеся от ранних набегов варваров, – выдавил он из себя. – Статуя женщины может быть и старше. – Женщина? – воскликнул Гипнос. – Она же вся была покрыта перьями! – Изображения древних божеств всегда сочетали в себе черты животных и человека, – сказал Энрике. – Ты разглядел ее губы? – спросил Энрике. – Они были сжаты так сильно, как у того, кто изо всех сил пытается не заговорить. Энрике снова попытался вызвать в памяти образ каменной женщины. Однако теперь воспоминания утратили прежнюю яркость и не вызывали таких сильных эмоций. – Или петь… – медленно произнес он. Энрике потер пальцами переносицу, изображение постепенно обретало ясность, однако он пока еще не мог никак это соотнести с тем, что они увидели в пещере. – Возможно, это была статуя сирены, – сказал он. – Римский поэт Вергилий упоминал о том, что им поклонялись в некоторых районах империи. Северин постукивал пальцами по столу. – Но почему именно песня сирены? В чем смысл? Энрике нахмурился. – Не знаю… ведь их песни считались смертоносными. Исходя из мифологии, единственный человек, который мог слушать их песни и не броситься в море, был Одиссей, и то только потому, что был привязан к мачте корабля, а его команда заткнула уши воском. Северин немного помолчал, раскачивая в сосуде жидкую карту, остатки дыма клубились за стеклом. – Песня сирены – это нечто, что соблазняет нас… нечто прекрасное, что обещает блаженство в смерти, – медленно произнес он. – Какое отношение это имеет к храму под Повельей? Понадобится музыка или достижение какой-то гармонии, чтобы открыть врата? Энрике уставился на него. Несмотря на всю свою проницательность, он, похоже, забыл об одном-единственном объяснении прямо у себя под носом. Бюст сирены мог оказаться не чем иным, как предупреждением. – А что, если сам храм и есть песня сирены, – сказал Энрике. – В таком случае, это будет последняя прекрасная вещь, которую мы увидим перед смертью.