Но в его голосе прозвучала отстраненность, и, снова заглянув в его глаза, Лайла прочитала слова, которые раньше не могла разобрать. Он жаждал божественности. Более того, он надеялся заполучить ее. Она прочитала это в его взгляде. Лед в его глазах растаял, уступив место сияющей одержимости. – Ты не в себе, Северин. – Я увидел и испытал то, что ты не сможешь понять, – страстно заговорил он. – И я знаю, что в конце нас ждет огромная власть. Она поможет продлить твою жизнь. Исправить то, что я разрушил. Возможно, даже вернуть то, что мы утратили. Но я никогда больше не покину тебя во тьме. Я хочу, чтобы мы вместе шли к свету. Лайла не сводила с него глаз. – И как ты можешь в это верить? В свете мерцающих свечей сияние его глаз казалось неземным. – Лайла, должна быть причина всему этому, причина, по которой у меня появилась эта способность, почему наши пути пересеклись и почему мы, в конечном счете, оказались здесь. Как еще ты это объяснишь? Как еще ты объяснишь, что я оказался по ту сторону той портьеры? Как я узнал, что ты где-то здесь, увидев крошечное запястье. – Перестань, – громко произнесла она. Северин замер. Свет в его глазах погас, и когда он снова заговорил, его голос прозвучал сухо и отрывисто: – Ты не хуже меня знаешь, что вместе нам проще будет добраться до Повельи. Полагаю, завтра ты будешь на Карнавале. Давай встретимся там, найдем карту и вместе отправимся на Повелью. И тогда… тогда я смогу доказать тебе, что я не глупец… доказать, что я говорю правду. Лайла прищурилась. – А Руслан? На его щеке забилась жилка, словно он пережевывал нечто невидимое. Лайлу охватило странное желание сунуть ему в руки банку с гвоздикой. – Завтра на рассвете я отправлю весточку на площадь, чтобы сообщить о своих планах, – сказал он. Лайла кивнула. Ей хорошо была известна знаменитая площадь в Венеции. – А потом? – Я буду на празднике в полночь. – Как ты нас найдешь? Грустная улыбка появилась на его лице. – Я везде тебя разыщу. Его слова тронули душу Лайлы. Он мог быть таким нежным, когда хотел. В памяти невольно всплыло воспоминание о том дне, когда она обожглась о горячую кастрюлю, и он пришел в такой ужас при виде ее боли, что ей потребовалось полчаса, чтобы убедить его, что ей не нужен врач. Лайла отодвинулась от него, но Северин схватил ее за запястье. – Ты знаешь, что мы не можем вот так уйти, – тихо произнес он ей на ухо. – Мы пробыли здесь, в этом месте, предназначенном для любовных свиданий или происков судьбы, можешь называть его как угодно, не более получаса. Если мы сейчас выйдем отсюда, это вызовет подозрения. – Как беспечно с моей стороны, – ответила она. Прижала ладонь к губам, а затем грубо прижала ее к губам Северина. Помада заалела в уголках его губ и на подбородке. Она потянула за ворот его рубашки, наслаждаясь звуком рассыпающихся по полу пуговиц. Ее перстень повернулся камнем в сторону ладони, и когда она провела рукой по его груди, он вздрогнул. Острые грани камня оцарапали его кожу, оставляя красный след. А затем она схватила его за волосы. В ее движениях чувствовалась жестокая фамильярность. Прошло всего несколько дней с той ночи в ледяном дворце, когда их сердца бились в унисон и все вокруг было пропитано надеждой. Но, убрав ладонь, она увидела, сколько ей осталось. Грудь сжало болью, и ее обожгла мысль: Больше не могу. Я больше не могу. – Вот этого ты хочешь, Лайла? – спросил Северин. В его голосе не было насмешки, лишь странный оптимизм. – Собственноручно пустить мне кровь? – Нет, – ответила она, потянувшись к портьере. – Мне от тебя вообще ничего не нужно. 14. Энрике На рассвете Энрике придирчиво разглядывал себя в большом зеркале в библиотеке. На нем был черный костюм и белый шарф. Он сменил повязку, обмотав ее лентой цвета сажи, которая почти сливалась с его волосами. Рана на месте оторванного уха слегка запульсировала, когда он нахлобучил черную шляпу, слегка сдвинув ее на место рубца. Он окинул взглядом свое отражение. Шляпа была надвинута так плотно, что никто не смог бы разглядеть его левый глаз. Сейчас он был похож на неопытного злодея в пантомиме. – Тьфу, – пробормотал Энрике, еще сильнее натягивая шляпу. С того момента, как Лайла вернулась прошлой ночью, сообщив, что Северин собирался присоединиться к ним на Карнавале, а на рассвете пошлет им весточку на площади Сан-Марко, Энрике размышлял, что ему следует надеть. Хотя прошло всего несколько дней, он уже не был прежним Энрике, которого Северин оставил умирать. И он хотел, чтобы Северин сразу это понял. Возможно, он хотел, чтобы Северина изумила его новая… мужественность? Нет. Независимость. Эта независимость окружала его, словно аура. Голуби разлетались у него за спиной в вихре перьев. Возможно, это будет чересчур. Кроме того, никакое Творение разума не способно изгнать голубей из Венеции. Всю ночь Энрике не мог сомкнуть глаз. Он до блеска начистил туфли, вымыл голову и аккуратно уложил волосы воском. Почистил костюм, не оставив ни единой пылинки. Всем своим безукоризненным видом он хотел донести до Северина одну-единственную мысль: Ты мне не нужен. Поначалу Энрике заартачился, узнав, что ему необходимо одному отправиться на встречу завтра. – И почему я должен с ним встречаться? – спросил он. – Мы в любом случае увидимся на Карнавале. Лайла заколебалась. Ее взгляд заметался по его лицу и остановился на раненом ухе. – Дело в Руслане, – объяснила она. – Мы не можем отправиться на Повелью, когда за нами следят люди из Падшего Дома. С ними необходимо разобраться, а Северин сказал, что у него есть план. Итак, кто пойдет завтра на площадь? – Я! – воскликнул Гипнос, подняв руку. – И рискнешь, что ищейки Сфинкса заметят патриарха Дома Никс? – поинтересовалась Лайла. Гипнос медленно опустил руку. – …не я. – А у меня работа, – заявила Зофья, разглядывая свернутые Сотворенные маски, принесенные Лайлой. – Я уже пообщалась с ним вчера вечером после того, как получила наши маски, – сухо сказала Лайла. Она повернула перстень на пальце. Энрике почувствовал, как мурашки побежали у него по коже при мысли о четырех зловещих Сотворенных масках. Когда Лайла принесла их, ему было очень любопытно. Каждая маска напоминала чудовищный череп. Натянув ее на лицо, он оказался не готов к ее ужасающей силе. Из него словно вырвали сознание, в его голове вспыхивали видения, перед глазами мелькали дорожки в переулках и мимо набережных, эти воспоминания казались знакомыми, и все же это было невозможно. Видения Сотворенного разума прекратились перед выложенной мозаикой стеной в переулке, и он понял, что это вход на завтрашний Карнавал. – А мне еще необходимо считать массу информации в этом доме, – сказала Лайла. – Хочу убедиться, что мы ничего не пропустили. Поэтому оставался один Энрике. Когда все с этим согласились, Энрике взглянул на Лайлу, которая задержалась в дверях, когда остальные вышли из комнаты. – В чем дело? – спросила она. – Ты не рассказала, как он выглядел, когда вы встретились. Можем ли мы доверять ему? Лайла вскинула голову. На ее лице появилось выражение царственного безразличия. – Он… сокрушался и каялся, – ответила она. – И я действительно верю, что он собирается нам помочь, но он кажется одержимым этой идеей. Словно человек, наполовину лишившийся рассудка. И все же я заметила проблески… Лайла осеклась, покачав головой. Энрике понял, что она собиралась сказать. Проблески того, кем он когда-то был. Но они оба понимали, что опасно на это надеяться. И даже если Северин нашел путь к себе прежнему, Энрике не желал становиться прежним: глупым, наивным любителем истории, чье доверие можно было запросто заполучить, лишь соглашаясь с его идеями. Больше он не станет вести себя как глупец. И выглядеть тоже. Через несколько минут он должен отправиться на площадь. Энрике в последний раз окинул себя взглядом в зеркале, вертя головой в разные стороны. – Знаешь, – раздался голос у дверей. – Возможно, ты единственный знакомый мне человек, способный выглядеть великолепно даже с одним ухом. Энрике окатила волна нежности, когда Гипнос, прекрасный и, как всегда, безупречно одетый, вошел в комнату. Последние несколько дней они настороженно кружили друг вокруг друга. Даже по вечерам, когда Гипнос пытался развлечь друзей музыкой, Энрике не улыбался ему в ответ. – Во-первых, не надо со мной заигрывать, – сказал Энрике. – Во-вторых, с каких это пор ты стал просыпаться до рассвета? Гипнос ничего не ответил, а вместо этого медленно направился к нему. Чем ближе он подходил, тем сильнее Энрике ощущал себя так, словно ощупывает синяк. Больно ли? А если вот так? Какая-то его часть содрогалась от близости юноши, но он больше не испытывал боли от открывшейся в душе рваной раны. По правде говоря, Гипнос всегда был с ним честен. Это Энрике не был честен с самим собой. И теперь он запутался окончательно, когда Гипнос вдруг обхватил его лицо, его пальцы перебирали края повязки. Энрике замер. – …Что ты делаешь?