Все те же деревянные хибарки, разве что ещё более просевшие под тяжестью зим. Те же безобразные гаражи, надстроечки, шалашики, закутки и сараюги. И даже свалка мусора на углу улиц Луначарского и Тургенева была в наличии. «Осторожно: злой кот», - машинально прочла она с детства знакомую корявую надпись на калитке, по пояс вросшей в сугроб. Словно Гензель и Гретель из сказки, разбросала она, оказывается, волшебные приметы перед отъездом - и вот теперь по ним возвращалась. Еще издали увидела она их старенький штакетный заборчик и непонятное серебристое свечение рядом, при близком рассмотрении оказавшееся новым алюминиево-рифленым забором соседа. Калитка была заперта на старенькую знакомую деревянную вертушку - просто невероятно, как могла она после стольких лет сохраниться. Просунув руку между двух штакетин, Александра легко открыла символический запор и вступила на расчищенную в снегу узкую дорожку. Колдовством заснеженных столетних сосен встретил её деревянный дом, выкрашенный все той же извечной зеленой краской, с коричневыми башенками-сторожами над высокой крышей, с деревянными кренделями наличников и резным крыльцом. Неба было больше, чем ей помнилось. Пространство старого сада стало как будто свободнее, и вместе с тем все вокруг казалось мельче и приземистее, словно выросла она из старой школьной формы за одно безумное лето. С горечью Александра вспомнила, что сиреневая аллея, начинавшаяся когда-то от самой калитки и ведущая к дому, вымерзла в суровую зиму как раз перед самым её бегством. Еще тогда мечтала она её восстановить - но не случилось. Теперь на месте аллеи красовались лишь отдельные подагрические стволы, да чуть поодаль, за ними, торчали прутики жасминовых кустов, заметно подросших за время её отсутствия. Зато как разросся орешник, с удовольствием отметила она. Но чем ближе подходила она к дому, тем отчетливее проступала нищета. Даже под лихой шапкой снега было заметно, что железо на крыше облупилось, а старинные островерхие деревянные башенки и вовсе сгнили. Отвалились кое-где и треугольные узоры, окаймляющие поверху стены сруба. Видно было даже беглому взгляду, что в доме этом живут одинокие старые люди и дом и участок состарились вместе с ними. - Восстановлю, все восстановлю, - пробормотала Александра вслух, обращаясь непонятно к кому. Ей вдруг стало страшно, очень страшно. Только дымок, весело валивший из трубы, действовал немного успокаивающе. Дымок - и нечеткие следы на дорожке, уже припорошенные снегом. Поднявшись на крыльцо пристройки, она позвонила в звонок. Знакомой мелодией отозвался он. Заметив в углу крыльца старенький облезлый веник, она по вечной традиции обмела им снег с сапог. Прислушалась, но внутри, казалось, царила мертвая тишина. Немного подождав, она решила ещё раз позвонить. Но не пришлось - в этот момент тяжелая трехметровая, обитая дерматином дверь дрогнула - и отворилась. На пороге стоял её отец. Как, оказывается, это легко - возвращаться домой. Больно, да. Грустно, да. Но легко. И радостно. Родители плакали, и она плакала. Часы громко тикали, мерно отбивая время каждые четверть часа. Рыжий кот уютно лежал в кресле прадедушки и недовольно щурился на происходящее. Как оказалось, это был уже не тот кот, которого родители взяли ещё при ней котенком, но он был тоже рыжий. И его тоже, по давней традиции, звали Можай - наверное, восьмой или девятый кот Можай в её семье. Мама пришла в себя первой и удалилась на кухню готовить ужин. А отец сидел молча в кресле и смотрел на огонь в недрах старинной изразцовой печи. Александра тоже молчала и глядела на пламя. - Мама не знает о твоих последних перипетиях, - неожиданно сказал отец таким тоном, словно бы расстались они всего несколько дней назад. - Ты иди в свою комнату, Сашенька, отдохни с дороги, а после ужина мы с тобой подробно все обсудим. Договорились? Она кивнула, встала и под неодобрительным взглядом кота пошла к себе. В её комнатке мало что изменилось - те же серо-зеленые занавеси, те же травянистого цвета обои. Тот же пластмассовый кругляшок выключателя, который она помнила с доисторических времен и по щелчку которого вспыхивали тремя цветами - розовым, желтым и зеленым - три кокоса люстры. Тот же коричневый болгарский плед вместо покрывала на кровати и сурово глядящий с портрета на стене прадед. Пол, покрытый оргалитом, казалось, не заливали свежим слоем олифы уже лет тридцать, и старая антоновка, приблизив ветки к стеклам высоких венецианских окон, глядела теперь на неё с нескрываемым удивлением. - Да, я вернулась, - ответила Александра яблоне и, сбросив на красный прикроватный коврик сумку, плюхнулась на свою узкую девичью кровать. Железная сетка, тихо ахнув, мягко просела под тяжестью её тела. Оказывается, можно войти в одну и ту же реку дважды. Оказывается, можно, сбежав от своёго счастья, совершить какую-то сложную временную петлю и вернуться аккурат в него же. Александра лежала с открытыми глазами и смотрела в потолок, обитый тем же оргалитом, только покрытый белой краской и обведенный по периметру плинтусом, тоже выкрашенным белилами. А над её головой с высоты четырехметрового потолка их старинного прадедовского дома, посреди подмосковной зимы, тусклым светом горели три разноцветных кокоса, и хотелось петь, плакать и смеяться одновременно… После ужина Александра прошла с отцом в его комнату. Когда-то она принадлежала её прадеду, потом бабушке. Теперь вот отцу. Пожалуй, единственными новыми предметами обстановки были микроскоп и огромный плоский компьютерный монитор на отцовском рабочем столе. Компьютер, по всей видимости, был новый, но системного блока не было видно под кипами каких-то бумаг и журналов, издревле заваливавших письменный стол отца. Сам стол был прежний, с поцарапанными краями и черной кожаной поверхностью. - Садись и рассказывай, - проговорил он. Она села на старинную деревянную кровать и… смутилась. Фотографии её многочисленных родственников в дореволюционных и нэпманских нарядах, и в особенности шестилетней бабушки в балетной пачке образца двадцатого года, окончательно сбили её с мысли. Словно перед алтарем с изображениями хмурых святых, сидела Александра на краешке кровати, вдруг осознав, что должна дать отчет перед пятью поколениями своих предков. Отец истолковал её молчание по-своему. - Я следил за твоей эпопеей с «Вайтом», - начал он без обиняков. - В общих чертах, разумеется, по СМИ. - Он сделал небольшую паузу. - Я, конечно же, не сомневаюсь, что моя дочь может отличить фальшивого Айвазовского от настоящего. Весь вопрос в том, какие на сегодняшний день имеются у тебя доказательства. Она выдохнула с облегчением и полезла в сумку. - Вот. - Она протянула отцу миниатюрного Айвазовского, вызволенного у Вячеслава. Отец взял небольшую работу в руки так осторожно, словно она в любую минуту могла упасть и разбиться. Некоторое время он внимательно разглядывал картину, а Александра всматривалась в отца. Как ни странно, он практически не изменился. Только похудел очень, так что старый свитер, который она помнила с юности, болтался на нем балахоном. И бородка клинышком неизменной длины совсем поседела, а вот взгляд светлых серых глаз, казалось, стал ещё острее. - Айвазовского подделать невозможно, - сказал наконец отец, кладя картину на стол перед собой. - Но это самая лучшая подделка, которую я когда-либо видел за свою жизнь. Поддельщик - настоящий гений. Она ждала, затаив дыхание. - Это тот же мастер, что подделал «Меркурий»? - полуутвердительно произнес отец. Александра вздрогнула, словно услышала имя давно умершего любимого человека. Но отец невозмутимо смотрел на работу. - Думаю, что да, - коротко ответила она. Он вздохнул: - Ну что же, давай поглядим. - Перевернул картину оборотной стороной вверх: - Холст старый, мелкозернистый, фабричный, второй половины девятнадцатого века. Ну, скажем, найти такое полотно не фокус. Айвазовский писал на стандартных фабричных холстах; в отличие, скажем, от Кондратенко или Крыжицкого диагональных холстов не употреблял. Так что с холстом для имитации Айвазовского проблем-то нет, любая старая мазня сгодится. - Он задумчиво погладил полотно рукой. - Надо, конечно, его будет в инфракрасном посветить, но голову даю на отсечение, что и грунт старый. Скорее всего, фальсификатор взял какой-то плохонький морской пейзаж, смыл красочный слой и нарисовал поверх свой. - Почему именно морской пейзаж? - А потому что смыть старый грунт не проблема, а вот подделать его - архисложно. Следовательно, старая грунтовка представляет ценность. Проблема заключается в том, что даже если с поверхности смыть прежний красочный слой и оставить только грунт, а на нем изобразить фальшивку, все равно рентген покажет, что грунт родной, а картина новая. Потому что на рентгене абрисы старой картины проступят обязательно - сколько ни смывай старую краску. Контуры первоначальной картины в грунт за столетие уже как бы впечатались. Поэтому-то портрет или там, скажем, натюрморт нам не подходит - только морской пейзаж, чтобы он-то на рентгене и проступил под красочным слоем. Александра кивнула. - Значит, в принципе, Саша, может быть два варианта: либо имитатор пару суток в воде старый холст вымачивал, а потом тряпку негрунтованную обработал, либо всё-таки со старым морским пейзажем работал. Думаю, что последнее. - Он замолчал, потом улыбнулся: - Айвазовский сам грунтовал холсты только в самом начале, в сороковых годах, - в войлочных валенках по ним ходил. Был у нас в Питере один умелец, Айвазовского всю жизнь подделывал, так он даже валенки себе завел - точь-в-точь как у Ивана Константиновича. - Взгляд отца снова вернулся к картине. - Но эта картинка претендует на конец семидесятых - начало восьмидесятых годов, так что валенки в данном конкретном случае уже были не нужны. Почетный академик Айвазовский к тому времени писал уже на фабричном грунте. - Папа, а почему ты сказал, что подделыцик - гений? - Так сразу и не объяснишь, - протянул отец. - Тот, кто рисовал эту работу, не просто досконально изучил манеру мастера, но научился её превосходно копировать. Весь свето-теневой расклад в голове держал и работал исключительно быстро. Мастерство высшего класса - а без него за подделку Айвазовского и браться бесполезно. Сам маэстро работал очень быстро. Рассказывали, что однажды пригласил его Куинджи в свой класс - показать студентам, «как надо писать моря». Так вот, по свидетельству очевидцев, Айвазовский за один час сорок семь минут успел начать и закончить работу размером сорок на шестьдесят сантиметров - полноценную картину маслом. И твой имитатор, Сашенька, пишет чуть ли не с такой же скоростью - а иначе опять же рентген покажет, что было несколько просушек, что работу откладывали, потом снова за неё принимались, слой за слоем прорабатывали да подправляли, а у Айвазовского этого просто не могло быть. - Значит, это и есть основная трудность в подделке Айвазовского? Отец отрицательно покачал головой: - Нет, дочка, не в этом. Ты пойми, гениального мастера, а в особенности художника-реалиста подделать просто невозможно - это все равно что подделывать отпечатки пальцев. Не получится. Так что те, кто считает, что кругом одни фальшивки, которые-де от подлинников не отличишь, просто профаны. Весь этот вопрос о фальшивках - надуманный, и упирается он либо в малограмотных, либо в недобросовестных экспертов. Александра вздохнула: - Мы-то с тобой это понимаем, а суду как я доказывать буду? Отец прикрыл работу ладонью: - Не волнуйся, Сашенька, докажем как-нибудь. Пусть мы имеем дело с самым что ни на есть гениальным имитатором, на чем-нибудь он да и прокололся. - Он сделал паузу. - Ты вот что, иди спать, а я тут с работой поколдую. А завтра на свежую голову и поговорим. Александра подошла и крепко обняла отца. ГЛАВА 31 Дома В их старом бревенчатом доме было на редкость тепло. Тепло исходило не только от стен, мужественно выдерживающих старинные тяжеленные чугунные трубы и батареи, но, казалось, его излучали все предметы вокруг - словно тело родного человека. Вернувшись в свою комнату, Александра быстро разделась, погасила свет и нырнула под любимую перину. Но, отвыкнув от жарко натопленных комнат за время своёй английской жизни, она вскоре сбросила её с себя, а потом, чуть поколебавшись, встала и распахнула форточку. Но морозный воздух тут же заледенил комнату, и форточку пришлось прикрыть. Раздвинув занавески, Александра снова улеглась на свою старую кровать и принялась смотреть на залитый лунным светом сад, на старую яблоню у окна… Уже во сне она почувствовала себя счастливой. Как будто ярмо последних недель вдруг свалилось с её шеи, и она разогнулась, выпрямилась, расправилась под невесомым теплом. Она теперь точно знала, что жива. И что она любит. Но не больной любовью несвободы. Потому что любила она не кого-то - любила она себя. Мистическая формула, навеянная Библией и засевшая издавна в мозгу, вдруг оказалась такой простой и такой нужной истиной: возлюби себя как ближнего своёго. В этой любви не было эгоизма и не было безответности. Она любила себя не ради славы, денег или чего-то столь же мелочного и сиюминутного - она теперь любила себя как часть мира. Как любила себя та старая яблоня под окном, отдавая миру весной своё цветение, а осенью - плоды, кормя птиц завязями на ветках, а муравьев и улиток - паданцами. И не было больше в душе ни горечи, ни упрека - и её избранник мог любоваться её стволом и вкушать плодов её, он мог заслушиваться шумом её веток, мог просыпаться рядом с ней - и каждое утро благословлять Бога за то, что она рядом. Но он мог и уйти - а она остаться. Остаться там, где были её корни, остаться там, где годами рожала и хоронила она плоды трудов своих, где мерзла от ветра и слушала весеннее солнце. Потому что она была суть она - и ни ради славы, ни ради денег, ни даже ради любимого она не готова была меняться. Но если раньше мысль о том, что она есть такая, какая она есть, приносила ей горечь, была болезненна, если раньше искала она признания, ждала и даже просила помощи и, что гораздо хуже того, любви и понимания, то теперь ничего этого ей было не надо. Потому что она была частью мира, а мир был частью её. И от этого чувства, от счастья небывалой полноты ей стало так хорошо, что она проснулась… За окном в сером свечении зимнего дня, припорошенная по самую макушку, стояла её яблонька. За ночь снег так причудливо укрыл её, что получилось света и тени ровно пополам - на графитовые ветви лег такой же толщины слой снега: пастозный мазок черным, а вдоль него жирный мазок белилами. И оказывалось как в жизни: всего поровну. - Ну и слава богу, - произнесла Александра вслух, села и стала нашаривать ногой тапочки под кроватью. Хоть в комнате было натоплено, ей по-прежнему не хотелось расставаться с периной, и она кое-как обмотала его вокруг себя, потому что вновь обретенный покой теперь ассоциировался у неё с теплом и удержать его она стремилась как можно дольше. Не найдя тапочки, она уперлась голой пяткой в прохладный пол, но это не нарушило полной гармонии утра - ибо пол был такой, как надо. Не деревянный и не паркетный, не пластмассово-линолеумный и не тупо подогретый каменный - он был сделан из оргалита и покрыт охрой, разведенной чистейшей, натуральнейшей олифой времен старой «керосинки», доисторического магазинчика на углу улицы Толстого и Кореневского шоссе, где рядом в палатке продавали медовые пряники и невообразимой вкусноты помадки из жженого сахара. «Охра есть первейшая краска для русского художника, - вдруг отметила Александра про себя. - Без неё вообще нельзя понять суть русской живописи с её бесконечной прелой осенью и безъязыкой русской печалью. Охра, темная или красноватая глина и тот неопределенно-зеленый, в который десятилетиями красили дачи и заборы, собственно, и определили палитру да и качество русской живописи второй половины двадцатого века». - Фу ты, - выдохнула она совсем по-старушечьи и снова обернулась к окну. Хотелось смотреть, не отрываясь, как в гипнозе, на чистоту русской зимы, на строгость черно-белого мира, на его отрешенность, радуясь и наслаждаясь. И на старую корявую яблоньку, безропотно доживающую свой век в убогом Подмосковье, в невообразимой роскоши зимы, столь совершенной и столь же отрешенной. Странным показалось ей вдруг то, что вот она много лет смотрела на эту антоновку, а антоновка смотрела в ответ на неё, но сегодня Александра увидела её как будто впервые. Ведь когда она родилась, дерево это было уже взрослым и крепким - красавицей, все ещё молодой, желанной, плодоносящей. У них нашлось бы много общих воспоминаний, хотя жизнь антоновки была намного длиннее. Яблоня смутно помнила её прадеда, собственноручно её посадившего, а вот Александра прадеда не знала. Помнила яблоня её бабушку - молодой, согрешившей, беременной; помнила её маму - девочкой в войну, скорчившейся под рогожками в нетопленом доме. Помнила и её саму, семнадцатилетнюю, - безудержно, по-бунински влюбленную. Получалось, что нет у Александры никого роднее этого дерева. И этого дома. И вот их-то, несчастных и дорогих, она не видела столько лет, пропустила столько весен из-за какой-то своёй любви - пусть ненадуманной, нет, но такой ничтожной по сравнению с этой вот яблоней. Слезы выступили у неё на глазах. «Но, - сказала она себе, - пока яблоня жива, ещё ничего не потеряно». Резко зазвонил мобильный. Александра посмотрела на номер. Сердце её сжалось, и некоторое время, делая над собой усилие, она сидела не шевелясь и слушала телефонную трель. Наконец звук оборвался. Едва сдержавшись, чтобы не нажать одну-единственную кнопку и не перезвонить, она выключила телефон и отбросила его на кровать. Она уже знала, что не позвонит и, возможно, не увидит его больше никогда. А деньги она ему вернет через кого-нибудь. Так было надо и так было к лучшему. Хотя она по-прежнему сидела обернутая периной, как в сугробе, ей вдруг стало зябко. Тихо встав и быстро одевшись, она подняла с пола свою сумку, неслышно пересекла гостиную и заглянула к отцу в кабинет. Как она и предполагала, он ушел на кухню помогать матери готовить завтрак. Затаив дыхание, Александра на цыпочках приблизилась к старому книжному шкафу и осторожно потянула на себя дверцу. Та поддалась без звука и без сопротивления. Потрепанная коробка, обтянутая черной кожей, лежала на прежнем месте. Это здорово, подумалось ей, что у всех вещей в их доме есть свои места, определенные им не на неделю или год, а на десятилетия. Сняв коробку с верхней полки и открыв крышку, Александра вздохнула с облегчением - дедушкин наградной браунинг, утаенный в семье с незапамятных времен, тускло блеснул начищенным боком в свете зимнего дня. Не забыв про патроны, она аккуратно переложила пистолет к себе, а коробку вернула на место. И улыбнулась. Вдруг вспомнилось, как нараспев декламировал её отец Маяковского, уча дочурку стрелять: «Их молодая встретила орава, и дулам браунингов в провал рухнуло римское право и какие-то ещё права».