- Ну, например, расскажите, зачем всё-таки вы открыли собственный аукционный дом. Она ненадолго задумалась. - Когда я приехала жить на Запад много лет назад, я подружилась с потомками русских художников-эмигрантов. Тогда их полотна были никому не нужны - помните, ведь даже Зинаида Серебрякова при жизни не продала практически ни одной картины. Так вот, валялись их холсты по крошечным квартирам, где несчастные отпрыски художников, такие же нищие, как когда-то они сами, рады были каждому гостю, то есть любому, кто испытывал неподдельный интерес к работам их великих непризнанных матерей и отцов. Я страшно увлекалась тогда - и не просто их творчеством, но и судьбами. Отчасти потому, наверное, что тогда чувствовала себя такой же одинокой, сломленной, невостребованной, как и они. Единственная разница между нами состояла в том, что художники были мертвые, а я - живая. И вот в один прекрасный день я поняла, что именно поэтому - потому, что я ещё хоть отчасти жива, - я должна вернуть их творения миру. Они это заслужили. Он задумчиво покачал головой: - Странный, однако, вы выбрали способ. - Что же вы находите в нем странного? - Ну вы ведь не книгу, например, решили о них написать или там выставку их работ устроить. - Конечно нет: я сразу попыталась дать им то, чего им больше всего не хватало при жизни, - признание. Коммерческий успех. Им не нужны были книги - их время пришло, и они хотели славы и денег. - Мертвые хотели денег? - иронически спросил он. - Мертвым необходимо признание, а в том мире, в котором мы с вами живем, большинство людей восхищается лишь тем, что дорого стоит. - И вы с этим согласны? - Дело не во мне, - сердито возразила она. - Люди - дураки, - вдруг жестко бросил он, скорее продолжая свой внутренний монолог, а не их разговор. Она не ответила, но протестующе покачала головой. Владимир заметил её жест: - Вы не согласны? - Для кармы плохо так говорить. - Для кармы плохо говорить правду? - резко вскинул на неё взгляд. - Это лишь часть правды, - решилась она ему ответить. - Знаете, когда долго нет поезда, а потом он наконец приходит, люди начинают в него ломиться, расталкивая всех и вся. Когда надо уехать во что бы то ни стало, самые милые, самые интеллигентные люди прут точно так же, как и все остальные, русские ли, англичане ли. Так же и в жизни. В некоторых обстоятельствах мы все бываем глупыми, жадными, даже предателями. Но знание это нужно только для самого себя, чтобы постараться поменьше совершать ошибок. А в принципе оно не нужно вообще, потому что это лишь малая часть истины, и сама по себе она не имеет никакой цены. Ведь при других обстоятельствах люди забывают о своём эгоизме. Он, казалось, и не слушал её, молча глядя в темное окно. - Вот я вам сейчас одну историю расскажу, Владимир… Он перебил её: - Вам кажется, что вы - поэт? - А вам кажется, что вы жесткий, беспощадный человек… А вот я думаю, что вы в состоянии простить гораздо большее, чем средний человек, - потому что вы в состоянии понять гораздо больше. А значит, вы милосерднее многих. Он словно придавил её взглядом серых глаз, и она поняла, что переступила запретную черту. - Мне приятно, что вы так обо мне думаете, - медленно произнес он, не сводя с неё тяжелого взгляда. Она смутилась, но глаз не отвела, продолжила: - В той реальности, которую мы сами себе придумываем, Владимир, все слишком сложно. Но ведь на самом-то деле в мире, каким он задумывался, все ясно и легко. И - неожиданно - ей самой вдруг стало все понятно. Она смотрела на сидящего перед ней мужчину, и сознание того, что это - единственный человек, которого ей суждено полюбить по-настоящему, единожды и навсегда, клином вошло в её сердце. По чьему-то причудливому замыслу она наконец нашла и узнала ту самую «вторую половину», о которой мечталось в глупой юности и без которой, как оказалось, жизнь была плоской - как свет без тени. На мгновение она отвернулась, но тут же снова взглянула ему в лицо, не стыдясь и не тая от него своёго знания, и точно таким же взглядом отвечал ей он, и осознание того, что и он все понял, что все её чувства были его чувствами, внезапным ликованием обожгло ей душу. - Идите спать, поздно уже. - Его хриплый от усталости голос нарушил тишину. - Вас проводят в вашу спальню. Стараясь сохранить невозмутимое выражение лица, Александра с усилием поднялась и, не оборачиваясь, вышла из комнаты. Она долго лежала в темноте с закрытыми глазами, но сон не шел. Вконец измаявшись, она откинула одеяло, встала и по толстому ворсу теплого ковра босиком, нагая, подошла к окну. За окном мерцала глубокая звездная ночь, но в первый момент Александра не смогла в неё поверить, потому что в душе её по-прежнему жило воспоминание о сегодняшнем солнечном утре со звенящим голубым небом и сверкающими острым блеском обледенелыми ветками. И эта внезапная тьма там, где должна была быть искрящаяся синева, потрясла её. Лунный свет бледными неровными бликами лег ей на грудь. Темная сеть веток, словно проступившие вены, обозначилась на светлой коже замысловатой вязью. Замерев, стояла она нагая, горячая, живая, один на один с ледяными снегами, распластавшимися за окном. Холодное безмолвие окружило её со всех сторон, объяло, почти касаясь. Но от этого почти касания ей не становилось зябко, наоборот, кровь ещё быстрее бежала по венам, яростнее билось сердце. Она тряхнула головой, и волосы её долгой густой волной скользнули по обнаженной груди. Присутствие Владимира чувствовалось повсюду. Лицо его гигантской тенью наложилось на звездную ночь. Он был всегда, только в утреннем блеске он оставался как будто незаметен, а сейчас, в темных небесах, проступил так явственно, что хотелось протянуть к нему руки, как к этому вечному снегу, вступить в него, как в вечность, не боясь, откинув ненужные сомнения, погрузиться в истинное бытие. Она подошла теперь вплотную к окну. И казалось, стоит ей глубоко вдохнуть и выдохнуть, как от её горячего дыхания прозрачное тонкое стекло стечет сейчас же на подоконник растаявшей льдиной, освобождая путь ей, сильной и ещё более безграничной, чем эти бесконечные снега. Казалось, перед ней отступили Бог, космос вечность, все отступило перед ней, ибо он стал теперь продолжением её хрупкого тела, в слиянии с ним превращающегося во вселенную. Он входил в неё с каждым вздохом, бежал по её венам вместо крови, заставлял её сердце биться - он растворялся в ней, взывал к жизни, преодолевал смерть. С ним она была совершенна и непобедима. С ним она была во всем - и всегда. Что их было двое, а Бог - был один. Он звал. Она сделала ещё шаг и уткнулась лбом в ледяное стекло. Мурашки побежали по телу. Бледные тени испуганно шарахнулись, заметавшись по плечам. - Господи, ну зачем я столько выпила, - вслух сказала она себе. И - отвернулась. Небесная музыка, которую она так настойчиво пыталась заглушить в себе все эти безумные годы, вновь смолкла. Энергия, ещё мгновение назад бушевавшая в её груди, иссякала. Его присутствие по-прежнему оставалось реальностью. Но теперь оно утомляло и не приносило больше радости… ГЛАВА 27 Утро следующего дня Солнечный луч проник в комнату сквозь неплотно задернутые шторы. Она лежала на тончайших простынях, пытаясь стряхнуть с себя явь сна. Во сне они были вдвоем, он стоял за её спиной и обнимал её большими руками, прижимая к себе. А она, чувствуя затылком его подбородок, смотрела вперед, на вечереющее море, ещё чуть подсвеченное закатившимся за горизонт солнцем, на бесконечное воздушное кружево облаков, на серовато-серебристые, словно стальные, волны и чувствовала себя не просто частью мира, а его сутью. Тело её как бы сложилось в одну большую улыбку, и оно улыбалось, улыбалось всему: морю, пьянящему соленому воздуху, своёму счастью, его присутствию… Огромным усилием воли Александра отогнала видение. О, какая опасность таилась для неё в этом каменном, новеньком бесстыжем доме. Внезапно и очень отчетливо она поняла, что могла бы ко всему этому привыкнуть. К его присутствию, к его широкой теплой спине, заслонившей её от всех невзгод и неурядиц. От себя самой. Она резко поднялась, волосы рассыпались по её голым плечам, щекоча шею и грудь. - Нет, - громко ответила самой себе и покачала головой. - Это - моя война. Мой выбор. Когда Александра спустилась к завтраку, он уже сидел за столом и читал газету. Она с удовольствием отметила, что им подали гречневую кашу и яйцо всмятку - ох, как же она любила гречневую кашу! Владимир выглядел веселым и оттого казался легким, светским, почти озорным, помолодевшим лет на десять. Серый свитер так шел к его прекрасным глазам. Она невольно залюбовалась его юношеским румянцем, как будто он только что пришел с мороза. - Пока вы спали, Сашечка, я уже на лыжах пять километров прошел, - заметил он, улыбаясь. - Давайте завтракать, голоден как черт. Он указал на стул, и она поспешила сесть. Глядя на него, ей хотелось улыбаться ему в ответ, петь и смеяться. С трудом напомнила она себе, что перед ней жесткий человек, не прощающий промахов. А промахи, отдайся она этому невероятному счастливому морозному утру, не замедлят посыпаться один за другим. И всё же, глядя на тяжелую шелковую скатерть с бахромой, накрытую для завтрака белыми крахмальными салфетками - точь-в-точь, как делала её бабушка, - на розово-серебряный свет, льющийся прямо с небес им в окна, и на его улыбку, бликующую в его слюдяных глазах и на серебряном кофейнике, она не могла удержаться. Она чувствовала себя счастливой. «Дура, - констатировала она про себя, впрочем, совершенно беззлобно, - ну какая же ты дура». А небесный свет тем временем по-прежнему сверкал колкой алмазной россыпью, лучом касался её тарелки белее снега с тончайшим золотым ободком по краю, бликом играл на серебряных приборах и хрустальных графинах с рубиновыми, нежно-оранжевыми и изумрудными соками. Приятной наружности служанка в черном платье и накрахмаленном фартуке положила ей на тарелку сладко дымящейся гречневой каши, нарушив тем самым снежную гармонию Веджвуда, и налила апельсинового сока в хрустальный бокал. - Может быть, вы хотите яичницу с беконом? - робко поинтересовалась она. Видимо, Владимир упомянул, что его гостья из Англии. - Нет, спасибо, - поспешно ответила Александра, взглянув в лицо помощницы. Несмотря на вышколенные манеры, та не успела спрятать в глубину глаз сильнейшее любопытство, отчего радость Александры поутихла. Но на столе продолжали водить хороводы маринованные помидоры и соленые огурчики-пикколо, точь-в-точь какие солила её бабушка из последних осенних недоростков-недокормышей. Ей вдруг захотелось есть свою кашу не драгоценной ложкой, маркированной львом, с подсчитанным и зафиксированным количеством серебряных граммов в прямоугольничке клейма, а деревянной, с аляповатым орнаментом из рябиновых веток, какими ели гречневую кашу у них на даче. А ещё, вдруг вспомнилось ей, наливали они в кашу молоко, а с июля добавляли малины. Но какое же молоко в почти плоской тарелке тончайшего английского фарфора? - Да, а в детстве ели гречневую кашу с молоком, - неожиданно заметил Владимир. И Александра взглянула на него со страхом. Ведь не мог же он на самом деле читать все её мысли? Неужели и он, подумалось ей, этот всесильный олигарх, устал от этой суррогатной жизни, от существования с выдуманным прошлым и несуществующим оттого настоящим, от искусственной еды, от выхолощенных отношений, от подменности всех бытийных, насущных, самых простых и незаменимых истин. Нет, тут же оборвала она себя, это только для неё его мир ненастоящий - а для него он составляет смысл жизни, ибо он является его автором и творцом. А потому ей надо немедленно отсюда выбираться. Да и нет никакого моёго мира, подытожила она про себя. Он так же нереален, как и его, выдуманный. Она посмотрела в окно; снега за ночь выпало столько, что ни веток, ни деревьев практически уже не было видно - лишь сугробы самых фантастических размеров громоздились повсюду, висели в воздухе сами по себе, и такое в мире царило торжественное безмолвие, словно только что проступил он из небытия.