– Один из капитанов. – Имперских? – Да. – Почему не сдал его? – Я должен знать причину его недовольства прежде чем сдавать. – Только так? – Да. Он чум. А я нет. – А с чего ты решил, что он недоволен? – Слышал. Случайно. В разговоре. – О чём был разговор? –Не помню… – Где он сейчас? – Уехал, по-моему. – Куда? – Не знаю. – Вернётся – доложи. Кто обычно тебе даёт героин? – Раньше Чанхр. Теперь другой. Я не знаю, как его зовут. – Не знаешь, как зовут хозяина… Ладно… Как часто они меняются? – Это первый раз. – Почему его сменили? – Он убит. – Кем? – Сказали, болгарами. После обсуждения ещё нескольких кандидатур выяснилось, что никто, кроме второго толком не подходит. Донхр. И его придётся ждать. Или ещё придётся слушать. – Я получу героин? – Получишь. Но не сейчас, а когда сделаешь кое-что. – Что? – Не се йчас. Я скажу, когда придёт время. Вот та «неизвестность», к которой стремился Дмитрий, и которая будет его истязать ещё больше. Может быть, он бы и хотел сейчас наброситься на Ваню, растерзать его, только из-за того, что у него нет героина. Но сил не было. Ни на что. Даже на то, чтоб закричать об этом. – Сколько ты уже работаешь на них? – Два года. Мне нужен героин. Я сказал, что знал… Пожалуйста. Ваня врезал ему ещё раз в челюсть и подумал: «Со стажем уже. Свою партию-то отыграл почти. Вовремя я за него вцепился…» Живенко Оставив Полтаву группа Зубкова переместилась в Харьков, в этот не только древний, но весьма знаменитый город. Если всмотреться поглубже в пять крупнейших украинских городов, то получится, что Киев – душа и мать всей земли; Днепропетровск – сила и дух Днепра, после него Днепр, впитав Орель, Кильчень и Самару, становится таким, каким его встречает Чёрное море, давным-давно называвшемся Понтом Эвксинским; Одесса – центр торговли и всеевропейских связей страны, самый живой и бурлящий жизнью город, может быть потому, что ни разу за всю историю своего существования не был разрушен, даже в Великую Войну; Донецк – основа и движение труда, совсем близко отсюда зародилось величайшее трудовое движение «стахановцев», быстро захватившее тогда весь Советский Союз; и Харьков = скопление ума и мудрости, в котором ещё во времена имперской России существовал Университет. Основан он был почти сразу после победы украинских казаков и московских войск над поляками в 1676 году. В ту войну произошло одно уникальное событие, берущее корни с Переялавской Рады. Казаки, объявляя о присоединении к Московии, потребовали, чтобы царь присягнул им на верность, то есть поклялся служить на благо их народу. В Москве так было непринято – чтоб присягал царь. Но поскольку казакам хотелось вступить в состав единого государства так же сильно, как хотелось их принять русским, состоялся, впервые в истории взаимный «доверительный акт». Алексей Михайлович не присягал, но давал слово править украинцами на их же благо, а они, в свою очередь, на благо царя и объединённого государства. Так впервые со времён Киевской Руси Киев и Москва стали частью одной страны. Харьков вобрал в себя всю взаимную любовь и преданность друг к другу. Там и сформировался ум. Пустые улицы. Кое-что развалено, кое-что развалилось само. По бордюру, мимо камней и полурассыпавшихся кирпичей, шёл Миша. Он давно, ещё со времени рассказов Саши Ручьёва, хотел побывать здесь; увидеть своими глазами то, что стоит того. Несмотря на всю духовность, в городе, минуя время и войны, осталась куча мелочей, куча барахла, оставленного теми, кто был за Запад или Восток, а ещё куча рекламы… Через метр плакаты и билборды, высотой в два человеческих роста, и изображение чего? Мобильного телефона. Одной фирмы, другой. С надписями о лозунгах и срочных акциях… «И народ покупался на всё это? – подумал Миша. – Что вот в этом прямоугольном предмете такого важного? Неужели всем без исключения нужна эта вещь, да причём именно эта модель?… Пять кварталов прошёл, эту штуку раз в десятый вижу. Без неё что, нельзя было из дома выходить? Именно вот без этой модели нельзя было выйти на улицу? Она нужна каждому? Как противогаз в газовую атаку? Что у нас раньше была за власть, что не смотрела за тем, что больше всего советуют купить человеку? Власть же заинтересована в обороте торговли не больше, чем в своём собственном существовании. А кто сохранит её, власть, оборот торговли или собственный подданный, видящий заботу о себе со стороны государства? Сколько людей не знают о том, что их здоровье можно было бы повысить только принимая йод или витамины в нужных количествах? Почему бы власти не развесить на этих плакатах рекламу о том, что им, таким нужны для государства гражданам, раздадут витамины на каком-нибудь пункте, пусть не бесплатно, если средств у государства на это не хватит, но для их же здоровья, просто потому что без них эта власть ни грамма не стоит. Ни грамма не стоит без людей!… Так ведь нет! Повсюду эта власть разрешала этим трубадурам голосить про то, что им нужен некий ультрасовременный всё способных сделать за них телефон! Где приоритеты этой структурной конструкции? В том, чтобы наблюдать как, смотря и слушая всё это дерьмо, завёрнутое в шелка, народ продолжал оставаться патриотичным? Стоило сказать всё это рекламному щиту, как с него слетел плакат мобильного телефона, а под ним оказалась социальная реклама с просьбой «пропускать на дороге скорую». – Во… Так и надо. Весь смысл рынка: выигрывает ото, кто больше заплатит. Кому нужна скорая помощь? Старикам, в основном. А они-то живут на пенсию, которой не хватит на мобильный телефон последней модели. Вот и нужны они никому… Впереди у дороги сидел Григорий Листов, снова на ступеньках. Тоже изучал город, тоже по чьим-то воспоминаниям. – Здравия желаю, товарищ капитан. – сорвался он с места. Входит в привычку; не его субординация, а отвращение к этому у Миши. Надоело и всё тут. Стучат по фуражке уже как кузнец по наковальне. Наверно это из-за того, что приходится слишком часто ходить в бой… – Присаживайся. Они сели; снова на ступеньки – всё как в прошлый раз. – Как тебе город? – спросил Миша. – Отлично, товарищ кап… – Хорош уже. Просто Миша. И всё. Это приказ. Гриша растерялся: «Как-то неудобно». – Да ладно, неудобно. Пули для всех одинаковые. И генералов они не облетают… – Миша усмехнулся. – И даже наоборот… Адмирал Нахимов. Слышал такого? – Никак… Нет, не слышал. – В Крымскую войну обороной Севастополя руководил… Только сказал, что «сегодня хорошо стреляют», тут же получил свою смерть. – Жаль. – Почему тебе жаль? Такого вопроса и всем не предполагалось услышать. – Почему тебе жаль? – повторил Миша, взглянув ему в глаза не как командир, а как солдат, который видел смерть множество раз. – Он ведь обороной руководил… Без командира-то как? – Ах вот ты про что… Но это тебе жаль, а ему? Не уверен… Там уже проигрывали эту войну. Сам знаешь, как это трудно проигрывать. Да ещё тем, кого ненавидишь. Кто пришёл на твою землю, а ты ничего не можешь сделать… Так хочется схватиться за пулю… она всё вылечит, всю боль на сердце… И схватить так, чтобы не нарочно. Чтобы не специально, а так… мимо пролетала, чуть задела. Ну что ты можешь сделать? Ничего. И вины твоей нет… Смерть бывает такой сладкой… Как утреннее солнышко. Или тёплое течение реки. – Смерть сладкая? Миша посмотрел на небо и, увидев на нём нежные, ласковые как любовь, облака, ровно кивнул: «Да. Для такого, к кому она пришла… А вот, кого не тронула, для того она может быть просто грудой камней на душе… Ты ведь знаешь Сашу Ручьёва, моего старого друга?» – Ручьёв? Которого в майоры повысили в прошлом месяце? – Да… Которого посмертно… Сначала его старого друга не стало. Ему захотелось умереть… Ну вот теперь его не стало… – Миша хотел было сказать, что «и ему теперь хочется умереть», но не стал; это слабость – делиться со всеми, с кем ни попади, своими камнями в душе. – И такое везде кругом… Война. Ничего не поделаешь… Каждый как только может… Что-то не то юркнуло в Грише: последние четыре слова, задели маленький нервик в таком месте, какое нельзя потрогать, а только почувствовать: «Каждый как только может за других?»