От этой мысли каждый сустав в моем теле начинает болеть, а каждая кость чувствуется так, словно вот-вот сломается. Я больше ни секунды не могу смотреть на этого ублюдка. Я беру его чемодан и иду к двери. — Проваливай отсюда. Он медленно встает, смеясь. — Посмотрите на него, вдруг весь такой смелый. Тебе потребовалось тридцать три года, Максон. Но это ничего не меняет, — он поднимает свой портфель и идет к двери, хватая чемодан, пока я открываю дверь. — Ты все такой же неудачник, и всегда им будешь. Особенно, когда это касается твоего брата. — А ты всегда будешь мудаком, жалкий ублюдок. Ты умрешь в одиночестве, старый и злой, зная, что никому до тебя нет дела. И я буду ликовать, потому что мы все, наконец, освободимся от тебя и твоего яда. Я надеялся, что ты хоть чему-то к этому времени научился. Но ты все такой же самовлюбленный идиот, поэтому больше я на это не рассчитываю. Я захлопываю дверь перед его носом и откидываю щеколду. Наконец-то он ушел из моей жизни, я должен быть счастлив. Но сейчас я просто чувствую себя истощенным и вывернутым наизнанку. Я прислоняюсь лбом к двери и тяжело дышу. Я знаю, что должен повернуться и встретиться лицом к лицу с Кили, которая выйдет из спальни в любую секунду… Но я не могу отдышаться. Сердце колотится. Пальцы снова покалывают. Я не могу собраться с мыслями. Я так сильно злюсь на то, что он на меня накинулся, что я все еще чувствую себя ребенком после всех словесных унижений этого старого ублюдка, что Кили увидит меня в самых слабых и худших моих проявлениях. Нет. Нет! Блять, нет! Я не могу этого вынести. Я вхожу на кухню и смахиваю бумаги со стола. Это не приносит никакого удовлетворения. Ничего не ломается, ничего не рушится. Если я разваливаюсь, все вокруг меня тоже должно развалиться. Черт. Я ищу что получше. Прямо передо мной оказывается кофемашина. Да. Я выдергиваю шнур из розетки, хватаю ее со стола и швыряю в дверь кладовки в другой стороне коридор. Она падает на пол бесполезной покореженной кучей. Вода из резервуара разбрызгивается по стенам и полу. После удара части машинки просто болтаются, некоторые детали валяются рядом, совершенно раздолбанные. К несчастью, внутри меня все еще бушует океан ярости. Кипит, бурлит, шумит. Я оглядываюсь в поисках следующей жертвы. Микроволновка выглядит многообещающе. Эта хрень никогда нормально не работала, будет приятно преподать ей урок. Но когда я вытягиваю шнур и обхватываю микроволновку руками, чтобы поднять, я чувствую мягкую руку на своем плече. И замираю. Кили. Я ставлю ее обратно на стол. Я не хотел, чтобы она видела меня с отцом. И не хотел, чтобы она видела меня в ярости. Стыд разливается по телу. Я закрываю глаза, желая провалиться на этом месте и никогда больше не существовать. — Уйди. Дай мне побыть одному. Я не хочу говорить об этом. Нежной рукой она берет мою руку в свою. Я знаю, что должен сопротивляться, но как я могу отказаться от того, чего так сильно хочу? Кого-то, кого я так люблю? Я позволяю ей повернуть к себе мое лицо. Я все еще не могу смотреть на нее, но чувствую ее близость. Ее сочувствие. Ее нежность. Ее восхищение. — Максон, я рядом, — она притягивает мое застывшее тело в свои объятия. Я пытаюсь отдалиться. Не плакать. Не быть неудачником, которым видит меня мой отец. — Тебе лучше уйти. — Я не оставлю тебя в таком состоянии. — Я не хочу, чтобы ты жалела меня. Не надо, — я закрываю глаза ладонями и отхожу от нее, пока не упираюсь спиной о барную стойку. — Черт возьми, не смей меня жалеть! — Это совсем не то, что я чувствую. Маскон, посмотри на меня. Пожалуйста. Я раздражен. Я не могу взять себя в руки. Не могу сосредоточиться. В груди перекликаясь с грустью бушует ярость. Я не могу вырваться, не могу выдернуть это из сердца. Оно просто сидит в глубине и душит меня. Но ее голос вырывает меня из темноты, манит надеждой, добротой и обещанием. Наконец я открываю глаза. Мигаю. Смотрю на нее. — О, господи. Солнышко… Глава 13 Кили обнажена. Каждый дюйм ее кожи бледный, сияющий, открытый. Она смотрит на меня голубыми глазами, наполненными не жалостью, а беспокойством. Желанием помочь и утешить. Она открылась мне, и словно говорит: я понимаю тебя, я с тобой. Мой живот сжался в узел. Глаза жжет. Влага? Что она, черт возьми, со мной делает? — Все хорошо, — это мягкое обещание в ее голосе практически ранит меня. Я качаю головой, сначала медленно, но затем движение набирает обороты, и я снова и снова думаю о том, какой неправильной и ужасной была сегодняшняя сцена. — Лучше бы ты этого не слышала. Внезапно она обхватывает пальцами мои кулаки и целует мою сжатую челюсть. Я чувствую ее нежное прикосновение к живому, дышащему гневу внутри меня. — Я знаю, — она уверяет меня. — И я знаю, что все, что он сказал, ужасно больно. Мне жаль. Действительно жаль. Но теперь я гораздо лучше все понимаю. — Что понимаешь? Что я сломан? — слеза скатывается по моей щеке, а ярость заставляет мое сердце биться в бешеном ритме. — Ты и так это знала. Что хорошего в том, что сейчас ты увидела это изнутри? Когда я мысленно прокручиваю каждое услышанное ею слово, моя кровь стынет от стыда. Слова моего отца — клеймо, очерняющее мою душу. Не существует способа унизить меня лучше, чем этот. — Нет, это он сломан. А ты… — я слышу дрожь в ее голосе и рискую посмотреть на нее. Слезы льются из ее глаз, она кладет свою ладонь на мою щеку. — Ты выжил. Я так горжусь тобой. Мои колени подгибаются, когда я слышу эти четыре слова. Всю свою жизнь я ждал, когда кто-нибудь скажет мне эту фразу. Я сдерживаю слезы и пытаюсь контролировать голос. — Он оставил на мне много шрамов. — Да, оставил, — она говорит серьезно, глядя мне в глаза, не стыдясь своих эмоций. — Но они сделали тебя сильнее. Лучше. — Она кладет руку мне на грудь. — А здесь мягче. Я дергаюсь всем телом и стискиваю зубы. — Я не хочу быть мягче! — Это не так уж плохо, — ее пальцы проходятся по моей щеке. — Это то, что отличает тебя от него. Он не способен на заботу об окружающих, даже его собственных детях. Ты прав. Он умрет в одиночестве, так и не узнав любви. Он пожнет то, что посеял. У тебя есть шанс стать другим. Услышав ее, я увидел ситуацию по-другому. Но я не могу злиться на него за то, что он не умеет заботиться о других, когда сам боюсь это делать. Я делаю глубокий вдох, опускаю голову. Я все еще взвинчен и вывернут наизнанку. И я изо всех сил стараюсь применить знакомую логику к своим эмоциям. Например, если А плюс В равно С, то А плюс С должно равняться Б. Я знаю, что математически это неверно, но, когда речь идет о чувствах, это работает. Если обида плюс обида равняются эгоистичному ублюдку, тогда обида плюс эгоистичный ублюдок должны равняться обиде. В этом есть смысл. — У тебя есть шанс очиститься от всего, что он на тебя вывалил, и не чувствовать себя сломанным, Максон. Отпусти его и стань счастливым. Она говорит очень тихо. Каждое произнесенное слово заставляет мое сердце сжаться. Но то, что именно она говорит, действует как пощечина. Забыть все, что этот старый ублюдок когда-либо говорил или делал со мной? Продолжать так, как будто его унизительное отношение ко мне в течение тридцати трех гребаных лет не имеет значения? Я не могу даже заставить себя притворяться, что забыл и отпустил. Как это сделает меня счастливым? Я смотрю на Кили. Циничный ответ чуть не срывается у меня с языка. Но я останавливаюсь. Думаю. Что хорошего в том, чтобы тратить столько энергии и ненависти на мудака, которого я редко вижу, и пренебрегать жизнью? И вот я снова на развилке. Я могу быть ублюдком, как мой отец. Это, безусловно, легче всего. В конце концов, я учился у лучшего в своем деле. Или я могу быть самим собой. Я набираюсь мужества, чтобы просто открыть глаза и посмотреть на Кили. Никак не могу скрыть ту неразбериху, что словно блендер взбивает мои внутренности. На этот раз я даже и не пытаюсь. Я просто поднимаю голову и встречаю ее взгляд. Мои глаза слезятся, поэтому я вижу ее размыто. Я сжимаю зубы. Не могу вспомнить, плакал ли я когда-либо во взрослой жизни вообще. Уверен, выглядит это отвратительно. Это похоже на несущийся без тормозов поезд, и я не могу его остановить. Особенно, когда вижу сочувствие в ее голубых глазах. Это убивает меня. Я беру ее за плечи, чтобы удержать. Она сокращает расстояние между нами и обнимает меня. Боже, как чертовски сильно я нуждаюсь в ее прикосновениях… хотя от этого я растекаюсь еще большей лужицей. Моя грудь вздымается. Я рвано дышу и всхлипываю. Еще одна слеза скатывается по щеке. Та часть меня, которая сопротивляется переменам, хочет это прекратить, но я понимаю, что мне это нужно. — Я рядом с тобой, — она клянется. — И я поймаю тебя. Просто… падай. Если бы передо мной стоял кто-то другой, я бы усмехнулся и сказал ему отвалить. Но я верю Кили. Эта женщина для меня все. В этот момент я почти уверен, что несмотря ни на что она тоже любит меня. Иначе зачем ей еще возиться с плачущим ребенком? Сострадание и все такое? Не знаю, мне хочется верить, что она не утешает первых встречных. И тот факт, что я для нее особенный, наполняет меня покоем и теплом, сглаживающим раны, которые отец с таким упорством оставлял на протяжении всех этих лет. Мне нужно больше Кили, больше ее заботы. Я беру ее руки и прижимаю к своей груди. Я чувствую себя полноценным, когда ее сердце бьется в такт моему. Но это ощущение выворачивает меня наизнанку. Щит вокруг моей души распадается на части, когда мы вместе. И все, что я могу сделать, это продолжать обнимать ее и позволять себе чувствовать. Я прижимаю ее к себе так крепко, что между нами не остается ни миллиметра. Я чувствую ее запах, чувствую ее всю целиком, вдыхаю ее. Я буквально рыдаю, уткнувшись в ее волосы. Часть меня ждет, что она засмеется, назовет меня тряпкой и скажет, что мне пора взрослеть и мужать. Но эта роль досталась лишь моему отцу. Кили никогда так со мной не поступит. Она просто успокаивает меня медленными движениями ладоней по моей спине, утешает меня поцелуями в шею и в щеку. Я чувствую ее нежность, которая как одеяло укутывает меня в безопасности и заботе. Любви.