Я ненавидела страх. Всегда, даже в раннем детстве. Когда другие дети кричали в ужасе при виде паука, я давила насекомое босой ногой, тело сотрясалось от проглоченного страха. Когда суровые зимние бури проносились по ферме, я открывала окна и кричала им в ответ, словно таким образом могла избавиться от мандража. Когда до Элджерона дошли слухи о войне, я от них отмахнулась и продолжила рисовать, отказываясь замечать дрожь в руках. Я оставалась в городе до последнего, даже когда разбежались все мои клиенты, с кистью в одной руке и резаком в другой, пока в дверь не постучала городская стража и не предупредила, что у меня есть два выхода: уйти или встретиться с солдатами Белата. С этим же страхом совладать не получалось. Я не знала, как его перехитрить. Как притвориться, будто он на меня не влияет. Как рассмеяться ему в лицо. Как его подавить. Хватит ли у меня смелости его признать? Я прижала ладонь к бешено колотящемуся сердцу, затем коснулась щеки – там, где еще ощущалось прикосновение Сайона. Возможно, я слишком походила на Кату в своем упрямстве. Ибо, несмотря на страх, несмотря на правду, я хотела быть с ним. Тем не менее что-то мне подсказывало, что Сайон никогда не будет моим. Заснуть не получалось. Впрочем, неудивительно. Я поужинала у себя в комнате, продолжая притворяться больной: мне требовалось время, чтобы толком все обдумать. Сайон не стал есть: было слышно, как он опять рубит дрова снаружи, словно вознамерился перерубить все деревья на Матушке-Земле. Мне хотелось подсмотреть за ним, но пень для рубки стоял с южной стороны двора. Тогда я взялась за творчество. Рисовать углем уже наскучило, поэтому я, несмотря на плохое освещение, поставила на мольберт один из последних холстов – как знать, когда удастся купить новый – и эгоистично зажгла четыре свечи. Затем мешала краски, до тех пор, пока не получила нужные цвета, хотя ни один не подходил идеально: но нельзя же писать картину светом, золотом и летом, поэтому пришлось довольствоваться тем, что есть. Я писала Сайона. Писала без рисунка, сразу кистью, по памяти. Сперва я намеревалась изобразить его на овсяном поле, сияющим и ослепительно потрясающим, но быстро отбросила эту мысль: это была наша тайна, а картину может увидеть кто-то из семьи, и придется им объяснять. Поэтому я начала писать без задумки. Словно в трансе. Словно во сне. Я взяла самую тонкую кисть, обмакнула в чистый желтый цвет и провела по холсту один, два, три раза. Вновь и вновь, изображая нитевидные цепи, связывающие Сайона со Вселенной. Затем я взяла кисть потолще и прошлась по ним опять, делая их плотнее, тверже. Добавила еще. Они обвивались вокруг рук, ног и шеи Сайона, удерживая его, удушая. По щеке скатилась слеза. Наконец я взяла черную краску и начала перечеркивать цепи, разрушая их с таким напором, что у меня сбилось дыхание, пока не осталось ни единой целой нити. Измученная, я отложила грязные кисти. Провела ладонями по щекам. Я терпеть не могла плакать. Даже больше, чем бояться. Я несколько раз моргнула. Глубоко задышала: легкие работали, как тихие мехи кузницы. Успокоившись, я задула все свечи, кроме одной, схватила влажный холст, лампу и выскользнула из дома, чтобы спрятать картину в пристройке, пока никто ее не увидел. Пока меня не стали спрашивать или же просто не подумали, не сошла ли я часом с ума. Я пожалела, что не захватила хотя бы шаль: воздух сегодня казался особенно холодным. Возможно, потому что Луна по-прежнему пребывала на другом конце света. Вокруг пламени свечи танцевал ветерок, но я суровым взглядом пресекла его опасные действия – по крайней мере, так мне хотелось думать. Из-под двери обветшалой пристройки вновь пробивался слабый свет. Неужели Зайзи тоже не спится? У камина я ее не увидела, но, возможно, она постелила тюфяк в комнате мамы и бабушки. От этой мысли я сразу же почувствовала себя виноватой за то, что заняла вторую спальню целиком. С вертящимися на языке извинениями я потянулась к приоткрытой двери… И замерла. В сарае была вовсе не Зайзи, а Сайон. Он стоял перед всеми моими работами, сделанными за последние пять лет, многие из которых изображали его. Во второй раз за день он заглядывал мне прямо в душу. Кости превратились в желе. Затаив дыхание, чтобы не шуметь, я наблюдала, как он изучает картины и рисунки. Подхо- дит к некоторым поближе, внимательно их рассматривая. Выдохнув, я отворила дверь. Он даже не оглянулся, нисколько не удивленный. – Намного лучше, – пробормотал он, изучая портрет себя спящего, на который ранее обратила внимание Зайзи. В его голосе слышался отголосок чего-то хриплого и далекого, чего-то похожего на хруст соломы под ногами. – Они потрясающие. Я поставила на пол повернутую ко мне новую картину и прислонила к другим, стараясь не размазать краску. – Спасибо. – За столько лет я повидал много художников, – добавил Сайон, положив руку на стопку холстов у стены. – У тебя действительно выдающийся талант. Особенно для такого юного возраста. Я усмехнулась. – Мне тридцать четыре. Пожалуй, это не так уж много для бессмертного бога. Он пролистал холсты. Остановился у одного из последних. Вытащил его. – Кто это? В его руках был квадратный холст со сторонами по восемнадцать дюймов, верхнюю рейку покрывал слой пыли. Портрет изображал мужчину несколько светлее меня, с проницательными карими глазами и коротко подстриженными волосами. Чисто выбритый, с овальным лицом, широкоплечий. Эта картина совсем вылетела у меня из памяти. Я так давно не видела его лица, что оно меня поразило. Он выглядел не таким, каким я его запомнила. Но что ошибалось: память или портрет? – Это Эдкар, – сказал я, закрывая дверь сарая. – Он был моим мужем. Сайон бросил на меня взгляд. – Ты была замужем? Значит, Богу-Солнце известно не все. Меня это приободрило. – В двадцать лет. Нас обручили родители, но он мне нравился. Именно из-за него я уехала в Элджерон. – Он был добрым, трудолюбивым и даже любящим. Все, что нужно женщине. Нужно мне. – Он умер в первый год брака. Что-то с желудком. Возможно, рак. Врачи затруднялись назвать точный диагноз. После его кончины я осталась в столице и полностью посвятила себя творчеству. Заработала себе имя. А потом нагрянула война, и я бежала. Сайон кивнул, изучая лицо Эдкара. – Ты его любила? Обхватив себя руками, я прислонилась к дверному косяку. – Нет. – Хотела. Пыталась. Уверяла себя, что в стихах, песнях и рассказах знакомых женщин любовь чересчур приукрашают. Или же у меня просто черствое сердце. – Возможно, полюбила бы со временем. Думаю, да. Он был хорошим человеком. Сайон поставил картину обратно. – Однажды я любил женщину. – Неудивительно, – я слегка улыбнулась. – За столько-то лет жизни. Он издал горловой смешок. Перешел к старому альбому для рисования. – Кем она была? – спросила я. Он произнес «женщина» так, будто она была смертной. Как я. – Звездной матерью? Всем известно, что Солнце – отец звезд, божков, которых рожали смертные матери. Все они погибали при родах, и я никогда не слышала, чтобы их благородные жизни заканчивались иначе. Было бы ужасно полюбить одну из них. Что-то мелькнуло в глубине сознания. История, которую я краем уха слышала в Элджероне. Песня, мелодию которой никак не могла вспомнить, а в текст верилось с трудом. Плечи Сайона поникли. – Я никогда не понимал этого закона. Почему звезды должны появляться именно так? – От смертных матерей? Он кивнул. – Им не суждено пережить роды. – Казалось, у него на шее висит наковальня, судя по тому, как тяжело, как горько прозвучали эти слова. – Но да, она была звездной матерью. В отличие от других ей удалось выжить. Она живет и по сей день, только не так, как ты. Его слова меня удивили, и я задумалась, где именно на Матушке-Земле может жить такая женщина. Вероятно, далеко, иначе я о ней знала бы. Впрочем, возможно, я слышала ее историю – например, из уст странствующего барда – просто не придала ей большого значения. Память смертных весьма ненадежна. Сайон говорил о ней с таким благоговением, что у меня даже не хватало духу к ней приревновать. – Где, на небесах? – Затем добавила, страшась ответа: – С… тобой? Он покачал головой. – Не со мной. – Его взгляд нашел меня, затем упал на новую картину, которую я отставила. Я подвинулась, пытаясь ее спрятать. Он посмотрел мне в глаза. – Тебя это смущает? Я опустила голову. – Нет. Он пересек помещение. Доски под его ногами заскрипели. Меня коснулись волны жара. Жара укрощенного Солнца. Я отвела взгляд, а через несколько мгновений отступила и позволила ему взять холст. Он разглядывал его молча. Я заметила, как у него перехватило дыхание. Воск стекал по краям свечи, собираясь в медном подсвечнике. Я отложила его в сторону. – Ты страстная художница, Ай, – прошептал Сайон. – Ты научилась выражать в своих творениях то, что не способен увидеть глаз. Даже не знаю, что в его словах меня так рассердило. Оглядываясь назад, думаю, мне была невыносима уязвимость. Мысль, что я не развивалась все эти пять лет, пока не появился он. Мысль, что мне нужен мужчина, он или просто кто-то еще. Меня приводили в ужас эти новые буйные чувства, давящие на грудь. Я хотела защититься. – В каком смысле? Он опустил картину, медленно отводя от нее взгляд. – Ты этого не видела. – Он говорил не о цепях. – Здесь столько чувств…