Помня о том, что Дэнсби постоянно наказывал ей не разглашать свое расследование, она отделалась обиняками. — Да так, пытаюсь кое-что расследовать, но конкретного обвиняемого пока нет, — сказала она, хотя на деле все было, конечно, далеко не так. — Могу ли я надеяться попасть в ваш архив? — Стоп, а я что, буду выступать ответчиком? — пошутил он. — Рановато пока, — поддразнила она в ответ. — Ладно, — сказал он. — Встретимся на вокзале через пятнадцать минут. Спустя пятнадцать минут она была там. Еще через пятнадцать минут она уже сидела за столиком в глубине архива. К тому времени, когда стало вечереть, она как могла быстро просмотрела все нераскрытые дела об изнасилованиях, которые только смогла найти, стараясь ничего не упустить. В Стонтоне проживали примерно треть населения округа Огаста, поэтому и случаев там было меньше. Большинство из них было легко исключить: злоумышленник был не того роста, веса или цвета кожи. Лишь в несколько дел она вчитывалась по-настоящему, штудируя полицейские отчеты, чтобы понять, на верном она пути или нет. Так или иначе, она закончила копаться в этих делах ближе к полуночи. И за все потраченное время так и не наткнулась на насильника, предпочитавшего говорить шепотом. Глава 40 Мои родители еще трижды пытались связаться со мной, оставляя на крыльце записки в пятницу, субботу и воскресенье. В первой они просили меня пересмотреть мою точку зрения на их ходатайство об опеке над Алексом. Во второй говорилось: «Может, пообедаем вместе, пообщаемся?». Там же они предлагали деньги для найма адвоката. В третьей писали, что они за меня молятся и надеются получить от меня хоть какую-то весточку. Но все это было фальшью. Конечно, мой гнев на них за выходные слегка приутих, но это вовсе не означало, что я готова была вновь раскрыть им свои объятия. Похоже, к понедельнику они поняли, что мне для раздумий необходимо какое-то время, поскольку в тот день записки от них не оказалось. Не было ее и во вторник. Я почти растворилась в странноватой рутине, поглотившей меня в эти дни. В «Доме вафель» я работала с одиннадцати до семи, плюс любые дополнительные смены, на которые я могла выйти, лишь бы доставить удовольствие клиентам, а вернее — получить от них достаточно чаевых, чтобы их хватило на взносы по ипотеке, то есть сохранить наш дом. Когда я возвращалась домой, каждая моя косточка ныла, ноги дрожали, а вся я источала запах жира и подгоревшего кофе. И я вновь и вновь опускалась в кресло для кормления, держа на коленях плюшевого медвежонка, мистера Снуггса, и все думала, думала, думала об Алексе. Несколько раз заходил Маркус. После того как Бен слинял, он часто навещал меня. Мы заказывали еду с доставкой (причем платил всегда он), смотрели фильмы, играли в настольные игры — такая вот история. Келли все время работала допоздна, так уж, видимо, повелось с тех пор, когда я виделась с ней в последний раз, так что нам обоим нужна была компания. Время от времени я созванивалась с Тедди. Вроде бы они с Венди не спешили вновь сходиться и не часто виделись. Я всеми силами старалась помочь брату в этом. Были и такие вечера, когда я просто не могла с кем-то видеться, поэтому оставалась дома, пытаясь ни о чем не думать. Тем самым я старалась освободиться от навязчивых мыслей о пропавшем ребенке и сбежавшем муже, которые до недавнего времени были моим миром. Я была готова с головой влезть в зомбоящик, чтобы в конце концов заснуть под какое-нибудь кулинарное шоу или под эпизод «Касла», лишь бы угомонить свой собственный внутренний пульт управления. Срабатывало подобное далеко не всегда. Я настолько была охвачена собственным несчастьем, что даже не могла уследить за тем, что происходит на экране. Иногда я обнаруживала, что пла́чу, причем этот плач не поддавался никакому контролю, или откровенно реву в подушку, будучи не в состоянии сопротивляться нахлынувшему на меня цунами отчаяния. В такие моменты я как нельзя более отчетливо осознавала, насколько реальна для меня возможность оказаться осужденной за преступления, которых не совершала. Два преступления и два наказания. Одно грозило мне пятью годами тюрьмы. Другое, причем гораздо более серьезное — потерей моего ребенка. И сроком, полагавшимся за него, была вся жизнь. Я уже представляла себе, как, только что выйдя на свободу, я тяжелой и печальной походкой бреду с одной детской площадки начальной школы на другую, пытаясь отыскать своего ребенка, которого я, когда ему исполнится пять или шесть, скорее всего, просто не узнаю. А что дальше? Да все то же. Причем это навсегда. Я понимала, что эта боль останется со мной. Какая-то часть меня всегда будет тосковать по нему. Другое дело — боль от потери Бена. Со временем она пройдет. Но это не притупляло ее остроту. Я действительно скучала по нему: по его прикосновениям, по дружескому общению, по тому, как ему удавалось выставить в лучшем свете даже неприятные события, — но вместе с этим я и по-настоящему злилась на него. Он не должен был принимать за прямое предложение то, что я позволила ему уйти. Дважды он звонил мне. Или типа того. По крайней мере, один раз я увидела на экране номер его телефона и почти сняла трубку, но потом решила, что не имею ни малейшего желания беседовать с ним. Когда же я прослушивала голосовые сообщения, для меня они звучали бессмысленным, едва различимым гулом. — Я просто хотел услышать твой голос. Я только… Мне сейчас так одиноко. Я надеюсь… Я надеюсь, ты когда-нибудь прослушаешь это… И если ты это сделаешь, значит, для тебя наступили более счастливые времена. Правда, сейчас не самая подходящая возможность думать об этом. Такие мысли заставляют меня… В общем, я сильно скучаю по тебе. Я очень сильно по тебе скучаю. Я люблю тебя и просто хотел сказать тебе об этом. Чтобы ты знала. Так что в ответ я как следует выругалась. Потом все-таки набрала Бену. Свою небольшую тираду я закончила словами: «Если ты так скучаешь по мне, какого же черта ты сбежал, болван?» Еще один раз он попытался связаться со мной через эсэмэс, которое пришло как раз в то время, когда я выходила из «Дома вафель»: «Послушай, я знаю, что ты мне не ответишь. Я просто хочу, чтобы ты знала: я думаю о тебе. И постоянно скучаю. Я люблю тебя». Все это чрезвычайно напоминало, что я по-прежнему в колледже, что я встречалась с парнишкой из студенческого братства, который решил меня кинуть, но потом ему вновь захотелось пробраться ко мне в постель, вот он и убеждает меня, что по-прежнему любит. И взаимностью на это я не ответила. Причем теперь, после пары раз, когда я почти поддалась искушению позвонить ему из-за сиюминутной слабости, решение не отвечать во мне окончательно окрепло. Вот такое существование я влачила, попутно пытаясь хоть как-то справиться со своими проблемами с законом. Мистер Ханиуэлл по-прежнему пытался выпытать хоть у кого-нибудь из офиса шерифа имя загадочного информатора, дававшего показания по делу о том, что я якобы хранила дома наркотики, стремясь успеть к дате, на которую было назначено слушание. Эти попытки адвоката напоминали бесполезные споры. Представители шерифа не желали раскрывать личность своего осведомителя: в конце концов, он был конфиденциальным. Судья пообещал, что приостановит процесс и опечатает протоколы, что вполне удовлетворило всю команду шерифа. Однако это решение не отвечало интересам прокуратуры Содружества, которая была чрезвычайно обеспокоена необходимостью по заслугам воздать так называемым свидетелям по делу о хранении наркотиков. Прокурор Эми Кайе не желала раскрывать имя информатора до начала слушания. Но мистеру Ханиуэллу удалось справиться и с этой проблемой. Судя по всему, несколько лет назад в одном из процессов участвовал человек по фамилии Кинер: именно тогда апелляционный суд постановил, что Содружество должно раскрыть имя своего свидетеля, причем сделать это в разумные сроки, чтобы и у защиты было время подготовиться. Пока все это происходило, я готовила в «Доме вафель» драники: прожаренные, пропаренные и во фритюре. Поэтому с подробностями я знакома не была. Мне было лишь известно, что ко времени окончания моей смены мне на телефон пришло сообщение от мистера Ханиуэлла. Судья наконец-то разработал стратегию, которая удовлетворила все стороны. И в эту стратегию входила личная встреча с ответчиком. Первым делом в среду утром я встретила мистера Ханиуэлла в холле здания суда. Он попросил меня надеть что-нибудь покрасивее, поэтому я выбрала голубое вязаное платье без рукавов, которое приобрела во время одного из своих походов по благотворительным магазинам. На нем же был все тот же серый костюм. Я начинала думать, что это единственный костюм, который у него был. Как только я прошла через металлоискатель, он поднялся со скамейки и захромал мне навстречу. — Доброе утро, миссис Баррик, — сказал он. — Вы сегодня просто очаровательны. — Спасибо, — сказала я, пожимая ему руку. — А что тут вообще происходит? — Да если бы я сам до конца понимал, — сказал он, пожав плечами. — Судья Роббинс был адвокатом Содружества в Уэйнсборо. Мы друг с другом поломали немало копий. Можете мне поверить: он не из тех, кто любит принимать сторону защиты. И он, как бы это сказать… не совсем придерживается традиций. Он сказал, что хочет встретиться с вами до того, как будет раскрыта личность конфиденциального информатора. И если вас интересует мое мнение, то лучше пусть он получит то, чего хочет. Вот за этим мы и здесь. Пытаясь идти в ногу с неторопливым темпом мистера Ханиуэлла, я последовала за ним на второй этаж. Некоторое время мы просидели в приемной судьи Роббинса, ожидая, что он, как и подобает судье, предпримет что-нибудь, увидев, что подсудимый отсутствует. Затем нас вызвали в какую-то комнату, по всему периметру которой стояли картотечные шкафы, а посередине располагался величественный дубовый стол. За ним сидел блондинистый белый мужчина в темно-синем костюме. С двумя подбородками. Седоватая козлиная бородка помогала определить, где заканчивается первый и начинается второй. Перед столом судьи стояли три стула. На одном из них восседала Эми Кайе. — Доброе утро, судья, — сказал мистер Ханиуэлл, затем кивнул прокурору. — Миссис Кайе, приветствую. — Заходите, заходите, — произнес судья. У него был высокий, слегка надтреснутый голос. Было похоже, что ему непросто выбраться из-за стола, когда он попытался это сделать, чтобы приветствовать нас. — Судья, я хотел бы представить вам Мелани Баррик. — Боже мой, Билл, она — твой клиент? — удивился судья Роббинс. Наверное, он ожидал увидеть Мелани Баррик в том же виде, в котором она в свое время предстала перед видеокамерой — неряху с растрепанными волосами, облаченную в оранжевую тюремную робу. Как минимум трижды его взгляд сверху донизу обшарил мое тело. Я начинала по достоинству ценить мудрость мистера Ханиуэлла, не говоря уже о том, что он защищал меня. Теперь до меня дошло, что он подразумевал под эффектом внешнего впечатления, когда настаивал на суде без участия присяжных. Когда я еще была студенткой-феминисткой, меня могли возмутить всякие штуки вроде объективизации женщины, патриархальной тирании и тому подобного, что в свое время казалось мне необычайно важным. Оно все еще оставалось таким, но гораздо важнее для меня теперь была судьба моего сына. — Да, сэр, — ровным тоном сказал мистер Ханиуэлл. — Приятно познакомиться, судья, — сказала я, будто не заметила, что он только что раздевал меня глазами. Судья попытался взять себя в руки. — Пожалуйста, присаживайтесь. Мистер Ханиуэлл и я сели на стулья с левой стороны, словно находились в обычном зале суда. Миссис Кайе заняла стул справа. — Миссис Баррик, — начал было судья Роббинс, но затем остановился. Похоже, он все еще был слегка потрясен. Наконец он продолжил: — Как вы знаете, миссис Баррик, у прокуратуры Содружества есть некоторые проблемы с тем, чтобы раскрыть вам и вашему адвокату личность конфиденциального информатора, — сказал он, наклонив голову в сторону Эми Кайе. — Полагаю, ваш адвокат вам это объяснил? — Да, сэр, — сказала я. — Суть ее претензий мне понятна, разумеется. Однако вы сохраняете за собой конституционные права, и я не могу отказать вам в них. В конечном счете Содружество должно представить этого свидетеля, чтобы мы могли провести так называемое слушание по делу Фрэнка. Но прежде, чем я скажу вам и вашему адвокату, кто этот свидетель, я хочу, чтобы всем нам стало понятно еще кое-что. — Он указал на меня толстым пальцем. — Здесь, в нашей долине, мы не занимаемся запугиванием свидетелей и собираемся продолжать в том же духе. Понимаете? В Вирджинии убийство свидетеля является серьезным преступлением. Знаете ли вы, что это значит? Я взглянула на мистера Ханиуэлла, чьи глаза выпучились сильнее обычного. — Это означает, что вас могут приговорить к смертной казни, — продолжил судья. Мистер Ханиуэлл судорожным движением схватился за стул. Даже Эми Кайе казалась озадаченной. — Судья, — начала она, — я не думаю, что это действительно… — Сейчас я говорю не с вами, миссис Кайе. Я беседую с миссис Баррик. Я в курсе, что на севере достаточно судей-либералов, которые с брезгливостью относятся к смертной казни. Я не из таких судей. Вы, конечно, не похожи на человека, который способен причинить кому-то серьезные проблемы. Но я не стану судить о книге по ее обложке. Если с этим свидетелем что-либо случится, я возложу ответственность за произошедшее на вас. Я не хочу, чтобы ему угрожали, я не хочу, чтобы его преследовали, я не хочу, чтобы кто-либо, с кем вы связаны, даже приближался к нему. И, клянусь богом, если он вдруг исчезнет, я позабочусь о том, чтобы вам сделали смертельную инъекцию, пусть даже если это будет последним актом правосудия, который мне удастся совершить. Вам все понятно? — Судья, — сказал мистер Ханиуэлл, уже не в силах скрыть свое возмущение. — Подобное заявление крайне неуместно и ущемляет интересы моей подзащитной. Я не… — Помолчи, Билли. Я не с тобой сейчас разговариваю, — сказал Роббинс и вновь уставился на меня. — Вам все понятно, мадам? — Да, сэр, — сказала я в третий раз. А что еще я могла сказать? — Хорошо. А сейчас… — произнес он и стал что-то искать на своем столе. — Ага. Вот оно. Итак, конфиденциальный информатор. Миссис Кайе была так любезна, что распечатала для нас его послужной список. Естественно, это не мальчик из церковного хора.