— Сначала мы хотели позвонить, — сказал мой отец. — Но, к сожалению, смогли отыскать только адрес, а телефон — нет. Мне так жаль, что мы… Моя мама заплакала, ее охватила дрожь. Любой другой женщине в подобной ситуации я бы непременно посочувствовала. Но только не ей. Слишком много слез я пролила по ее вине. — Твоя мама прочитала о тебе в «Интернете», — сказал отец. — Она искала тебя годами. — Я постоянно молилась о том, чтобы разыскать тебя, — сказала мама. — Ведь соцработники никогда не сказали бы мне, куда пропали вы с Тедди. Мы знали, что семья, которая усыновила Тедди, покинула этот район, но не имели никакого представления о том, куда переехали те люди. В Службе социального обеспечения нам сказали, что, если вы сами решите обратиться к нам, это другой разговор, но сами они не вправе давать нам никакой информации о вас. — Закон о конфиденциальности, — добавил отец. Мама продолжала. — Твой папа был в долгом рейсе, когда я прочитала о тебе в газетах… о том, что с тобой случилось. Мы приехали сюда сразу после того, как он вернулся из плавания. Я даже не предполагала, что у тебя теперь новая фамилия. Ты… Ты вышла замуж? — Какая тебе разница? — огрызнулась я. — Мелани, дорогая, мне очень, очень жаль. Я натворила столько мерзостей… столько всего… Даже не могу передать тебе, как я сожалею обо всем этом, — дрожащим голосом сказала она. — После того как мы потеряли тебя… — Вы не потеряли меня, вы меня бросили. — Конечно, конечно, — сказала она. — И я даже не надеюсь, что ты поймешь, в какой глубокой яме я оказалась в тот момент. Я… Я себя просто возненавидела. Во мне словно возникла огромная дыра… Наверняка ты не поверишь тому, что я говорю, но я действительно думала, что лишиться родительских прав — лучшее, что мы могли для тебя сделать. — Отлично. Поздравляю, у вас это здорово получилось, — сказала я. — Мелани, пожалуйста. Конечно, мы не заслуживаем прощения и даже не просим об этом. Но… Мы очистились. Это заняло несколько лет и причинило много боли, но мы, наконец, оба поняли, что практически до основания разрушили свои жизни, главным образом — из-за зависимости. Теперь мы препоручили себя в руки Христа и благодаря его любви больше не прикасаемся ни к наркотикам, ни к алкоголю. Мы ходим в замечательную церковь… — Просто сказка, — ехидно заметила я. — Может, вы прямо сейчас туда и отправитесь? Моя мать поднесла руку ко рту, пытаясь сдержать рыдания. А я вела себя именно так, как представляла, будучи подростком — до предела жестоко, словно опять оказалась девятилетней девочкой, которую бросили родители, и мне было уже все равно. Как бы я ни вела себя, все равно они заслуживали худшего. — Мелани, — начал мой отец, — мы знаем, что ты сердишься, но… — Замолкни, — рыкнула я на него. — Ты вообще не имеешь права голоса. Забудь о том, как ты поступил со мной и этой бедной женщиной. Как ты только не сел в тюрьму после того, что сделал с Шарлоттой? Он поник головой. — Что? Думаешь, я не знала об этом? — я уже почти визжала. — Или ты думал, что я забуду? Какой нормальный мужчина станет заниматься сексом с четырнадцатилетней девочкой, тем более с дочерью своей жены? Да ты просто отвратителен! Было до крайности странно противостоять им и говорить то, что я так часто произносила мысленно. — Да мы же не занимались сексом. Когда я был пьян, я просто… — Заткнись! — заорала я. — Просто заткнись! Тебе нет оправдания за то, что ты с ней сделал. Никакого! — Из-за этого твой отец провел пять лет в тюрьме, — тихо сказала мама. — Именно тогда он бросил пить и словно родился заново. С тех пор как он вышел оттуда, он не брал в рот ни капли. Не он совершал надругательства над Шарлоттой. Всему причиной алкоголь. Сам он никогда бы… — А, так вот чем вы утешаете себя, чтобы спокойно спать? — я чуть не выругалась. — Что ж, рада слышать, что этот рецепт работает. А у меня все немного иначе. — Я знаю, я знаю, — сказал мой отец. — Я ни в чем не виню тебя. Я… Мне безумно стыдно за то, как я поступал, и… На Страшном Суде мне обязательно это припомнят. Так что всю оставшуюся жизнь я буду следовать слову Иисуса и просить его прощения. Я… — Почему бы вам не начать с того, чтобы поговорить с Шарлоттой? — усмехнулась я. Это остановило их объяснения и прочие словесные излияния. Мама и папа буквально отпрянули друг от друга. Просто отшатнулись. Потом отец шумно выдохнул. — Тебе ни о чем не известно? — спросила мама. — О чем неизвестно? — Шарлотта, она… Милая, это случилось уже очень давно. Шарлотта… умерла от передозировки наркотиков, когда ей было девятнадцать лет. Она убежала в Нью-Йорк и попала в… в очень неприятную историю. И… Ах, Мелани… Эта новость докатилась до меня спустя столько лет и застала врасплох. Посреди дороги. Перед родителями, которых я не видела с девяти лет. Я всегда считала, что Шарлотта была как я: искала новую жизнь и хотела выжить, несмотря на все травмы, которые умудрились причинить ей мистер и миссис Уильям Теодор Курран. Вместо этого выяснилось, что именно она и пострадала от них сильнее всего. И на протяжении всех этих лет я должна была как оплакивать ее. Если бы я только знала. И все же, когда демоны настигли ее, она уже вырвалась из лап системы, а я была на другом конце штата. И никто даже не подумал сообщить мне о ее смерти. Никто не позаботился об этом. — Замечательно, превосходно. Спасибо, что сообщили мне об этом через семнадцать лет, — сказала я, пытаясь отгородиться от них щитом сарказма. — Если вы не возражаете, я сейчас отправлюсь домой и буду смаковать эту новость. Спокойной ночи. Я быстро направилась к переднему крыльцу своего дома и наткнулась на разбросанные луковицы — они по-прежнему лежали там, где я их оставила, но теперь они побурели и промерзли. — Мелани, мы здесь, потому что хотим помочь, — жалобно сказала мама, делая в мою сторону несколько робких шагов. — Мы наняли адвоката. И подали в суд прошение о том, чтобы ребенка вернули в семью без каких-либо оговорок. Ведь мы же его бабушка и дедушка. И мы сможем позаботиться о нем, пока ты разберешься со своими проблемами. Я снова повернулась к ним лицом. Это было страшнее любого кошмара, который только самая темная часть подсознания могла бы мне подсунуть. — О Боже мой! — взвизгнула я. — Думаешь, это поможет? Думаешь, тебе памятник надо поставить за то, что ты типа воспитывала меня, Тедди и Шарлотту? Чтобы ты испортила жизнь еще одному ребенку? Ты что, серьезно? Да вы черт знает что несете! Мой отец обнял маму. — Я понимаю, каким шоком для тебя стала встреча с нами, — сказал он. — Вижу, как ты расстроена, и на это у тебя есть полное право. Но наш адвокат говорит… — Даже слышать не хочу! — Это лучший способ сохранить права на ребенка. Мы сможем усыновить Алекса, и он сможет жить с нами, пока ты будешь в тюрьме. А когда выйдешь, мы снова станем одной семьей. Я обхватила голову руками, зажав между пальцами пряди волос. — Семьей? Это что, шутка такая? Вы, вы говорите со мной о семье? Мы были семьей. А вы, сэр, швырнули ее в мясорубку своего пьянства и крутили ее, пока от семьи совсем ничего не осталось. — Да, конечно, — сказал отец. — Я понимаю, ты слишком расстроена, чтобы толком поговорить прямо сейчас. Мы остановились в «Эконо Лаундж», это здесь недалеко. Можно хотя бы оставить тебе номера наших телефонов, чтобы ты смогла позвонить, если захочешь поговорить? — Знаешь, чего я действительно хочу? — спросила я. — Я хочу, чтобы ты покинул и эту дорожку, и мою жизнь. Лучше всего у вас получалось быть родителями, когда вы держались подальше от меня. Я открыла входную дверь, а затем захлопнула ее со всей силой, которую только нашла в себе. Поначалу я слишком злилась, так что в голову даже не приходили связные мысли. Я побежала наверх в детскую, пытаясь хоть как-то увеличить расстояние между мной и родителями. С относительной безопасности второго этажа я наблюдала за ними. Они прильнули друг к другу в каком-то странном объятии и, похоже, что-то обсуждали. Затем медленно направились к своей машине. Примерно минуту они просто сидели там с работающим двигателем и включенным светом. На таком расстоянии мне было сложно понять, чем именно они занимались. И меня беспокоило то, что они, вероятно, пытались выработать новую стратегию для повторной атаки. Наконец они выехали на дорогу. Но потом остановились. Отец вышел, открыл мой почтовый ящик и положил в него что-то, может, какую-то записку? Бумажку с номерами их телефонов? Затем они уехали. Первым осознанным чувством после их отъезда для меня стала злость на саму себя за то, что в общении с ними я пришла в ярость. Мне хотелось быть уверенной в себе взрослой женщиной, которая продолжала идти своим путем, но никак не дерзким подростком, набросившимся с налета на своих родителей и пытавшимся уколоть их во все места, в которые возможно. Ведь теперь они уже не могли манипулировать моей судьбой. Однако гнев внутри меня не утихал. Ведь мои драгоценные папаша и мамаша не смогли выбрать лучшего времени, чтобы нанести мне визит, кроме как сделать это тогда, когда меня пытались разлучить с моим ребенком и отправить в тюрьму. И они не прислали мне письмо или что-нибудь в этом духе, чтобы я могла определиться с тем, хочу ли я вновь увидеться с ними или нет. Они поступили так, как сами сочли нужным. Да, впрочем, о чем это я. Для Билли и Бетси поступать подобным образом всегда было в порядке вещей. Даже сейчас, когда они явились с так называемым предложением о помощи, я понимала, что на самом деле они пытаются сделать для себя из этого некий козырь, который потом озвучат на своих собраниях: «Хвала Иисусу, он помог вернуть нам дочь после всех этих страшных лет! Аллилуйя! Восславим Господа!» Не зная, куда себя деть, я взяла мистера Снуггса и уселась в кресло для кормления. У меня не шли из головы слова отца, что они могли бы взять Алекса на воспитание, или усыновить его, или какие там еще нелепости он предлагал. Невероятно, но я действительно обдумывала эти предложения. Может, это и был тот единственно верный вариант, когда я уже потерялась в догадках? Отец был прав: если суд препоручит Алекса в руки бабушки и дедушки, то он останется в моей жизни, даже если я окажусь за решеткой. В Гучленде, менее чем в двух часах езды от Нортумберленда, находилась государственная женская тюрьма. Если бы меня отправили туда, они могли бы навещать меня каждые выходные. И я могла бы видеть, как он взрослеет. Что еще более важно — он знал бы, что у него все еще есть мать, что она его любит больше всего на свете и что все, чего она хочет — это быть рядом с ним. А когда я выйду на свободу, мы снова сможем быть вместе. Сколько Алексу будет тогда, шесть? Наверняка для него это покажется странным. Хотя даже шесть — вполне уместный возраст, чтобы воспитывать ребенка, ведь впереди еще куча времени, прежде чем он покинет родное гнездо. В шесть лет только начинаешь терять молочные зубы. Вдобавок я была уверена: Роальда Даля они Алексу читать не станут, умножение не освоят, хорошим настольным играм не обучат, в общем, не будут делать ничего из того, что представляла себе я. И, что греха таить, родители мои были далеко не идеальны. С моей стороны было бы настоящим безумием поверить в то, что они действительно изменились и что они станут заботиться об Алексе и искренне любить его до моего выхода из тюрьмы. Другой вариант — Алекса навсегда оторвут от меня и выставят на аукцион среди таких же белых детишек. Но станет ли от этого лучше или хуже? Возможно, эта милейшая парочка совершенно не подозревала, что фактически становится участниками серьезного уголовного процесса. Или им могли втереть, что на медицинское обслуживание ребенка или прочие якобы необходимые расходы уйдут десятки тысяч долларов. В моей голове крутились тысячи сценариев, в которых они выступали в роли любящих родителей. Крутились они и крутились, но все заканчивались плачевно. Во время этих терзаний я кое-что вспомнила. Мне было около семи лет, и отец только что прибыл из Новой Шотландии или откуда-то еще. В том возрасте я бездумно во всем подражала матери, поэтому, как и она, волновалась, когда он вернулся. Теперь у нас все будет иначе. Мама причесалась и надела новое платье. Мы хорошо, по-семейному поужинали, и я пошла спать, полная любви, тепла и светлых надежд. Я проснулась от звука бьющегося стекла. Отец преследовал маму по всему дому, бросал в нее пивные бутылки и кричал, что она чертова шлюха. Похоже (правда, это уже взрослая интерпретация происходившего тогда в моем понимании), мама не хотела заниматься с ним сексом, потому что у нее были месячные. И это привело моего отца в ярость. Я босиком вышла из своей комнаты, готовая защитить маму. Правда, как я собиралась это сделать, понятия не имею. В итоге моя храбрость обернулась для меня болезненной раной на пятке — потом на нее пришлось наложить одиннадцать швов. Но теперь, вглядываясь в прошлое, я видела, что лучше уж пораненная нога, чем четыре назначенные мне месяца опекунства, когда о произошедшем узнал контролировавший меня социальный работник. Таковы были мои родители, таково было мое детство. Эти их разговоры о перерождении, как им помог Иисус и все такое — сколько раз мне приходилось слышать подобное? Свой последний шанс они потеряли десятилетия назад. Я, хоть убейте, не могла довериться людям, которые не смогли подарить мне настоящее детство, не говоря уже о том, чтобы поручить им заботу об Алексе. Утром я позвонила мистеру Ханиуэллу, чтобы сказать ему, что хочу оспорить ходатайство моих родителей о предоставлении им опеки над Алексом.