– Просто наблюдения за тобой подсказывают, что давненько тебе, пожалуй, не напоминали, какая разница между женщиной и девушкой. – Странно, с чего это ты вдруг о женщинах заговорил. Я-то уверен был, что ты этого своего здоровенного козла предпочитаешь. Было слишком жарко для перебранки, так что они решили пока это дело оставить и разбрелись в разные стороны, чтобы вздремнуть, пока не спадет жара. Джолли, который обычно и ночью-то спал плохо, неглубоким тревожным сном, без толку проворочался несколько часов и снова пристал ко мне: – Нет, ты заметил, как он ее лапает, когда она у него в седле сидит? – Можно было подумать, что все время мы только об этом и говорили. – Пожалуй, стоит все-таки шею ему свернуть! – На это я ничего не ответил. То, что Шоу давно пора свернуть шею, становилось очевидно каждому, кто хотя бы час провел в его обществе. Я как раз начал засыпать, когда Джолли снова пробурчал: – Да, все-таки стоит этому гаду шею свернуть. – А тебе когда-нибудь доводилось делать такое? – спросил я. – Что? – Шею человеку сворачивать? Ну, ты людей-то хоть раз убивал? – Еще бы! – Джолли сел и принялся лениво складывать походное одеяло. – Я же целых два года в Алжире воевал. – Я не о том спрашиваю. Ты хоть раз убил человека, который сам тебя убивать вовсе не собирался? Пополам, еще раз пополам и еще раз пополам – скатка была готова, но отвечать Джолли не спешил. Потом спросил: – А ты? – Возможно. – Я обнаружил, что машинально тереблю стебли сухого шалфея. – И это совсем не похоже на то, когда убиваешь в бою. По-моему, лучше бы тебе никогда этой разницы и не узнать. * * * Нестерпимо долго тянулись выбеленные солнцем полуденные часы. Казалось, между нами и далекими холмами многие мили кипящего воздуха. Жару мы пережидали в неровной тени мескитовых деревьев. Ртуть в градуснике взлетела до самого верха. Джордж все постукивал по градуснику, надеясь его «стряхнуть», но тот продолжал показывать нечто невообразимое. Впрочем, Джордж явно находил свои наблюдения достаточно любопытными и все время радостно ухмылялся. Девушка вдруг потянула меня за руку. Она хотела еще воды «из шести рек». – Там ее маловато, чтобы каждый день пить, – возразил я. – Ну, пожалуйста! – умоляющим тоном попросила она. – Когда я ее пью, я все-все вижу. Я разрешил ей сделать крошечный глоточек и спросил: – И что же ты видишь? – Я вижу маму и наш старый дом. – А еще что? – И еще кое-что, только это мне не нравится. – Что, например? – Волков. Мы снова погрузились в сонное оцепенение, и вдруг Джордж вскочил, взял в руки винтовку и пробормотал: – Не пойму, что это там такое? Из кипящего полуденного марева возникло неясное, но довольно большое, странно плоское пятно. И оно все увеличивалось, словно катясь по высушенной жаром твердой земле; потом под воздействием дрожащей дымки края его исказились, и оно сперва превратилось в некую лохматую кляксу, а затем – в то, чем и являлось на самом деле: в повозку с впряженным в нее волом, которой правил индеец, одетый в европейский костюм – пиджак и брюки. Через плечо у него была перекинута длинная, до пояса, коса, переплетенная разноцветными лентами. А от солнца он прикрывался маленьким черным зонтиком. Подъехав к нам, он приподнял шляпу и сказал: – Ничего себе! Вот это да! А как вы, ребята, вон того называете? – Это верблюд, – пояснил я. – Какой красавец! – Только от него пахнет, – сказала наша девочка. – Это правда. А скажи-ка, почему у него спина такая странная? – Ты откуда едешь? – спросил у индейца Шоу. Индеец снова уселся в свою повозку. – Из форта. – Тебе там не встретился заблудившийся караван? Несколько фургонов с переселенцами? – спросил Джордж. – Караван? Нет, никаких повозок я там не видел. В ту сторону плохо ехать. Там одни хищные птицы кружат. Он продал нам немного воды и вяленого мяса, махнул на прощание шляпой и снова тронулся в путь. Мы смотрели ему вслед, пока он не исчез из виду – всем, видно, хотелось убедиться, что это был настоящий человек из плоти и крови. Мы и потом еще довольно долго сидели в молчании. Только Джолли все улыбался. – Жарко в такую погоду в костюме-то, – заметил он. Мико сердито глянул в его сторону. – А разве целью великого королевства не является обрядить всех язычников в костюмы? – возразил он. – Да я просто говорю, что этому парню, должно быть, страшно жарко. – Зато сам он наверняка считает, что теперь стал большим человеком, раз костюм носит. И полагает себя куда выше своих собратьев. – Ну и ладно. – А может, он убедил себя, что, если будет носить европейский костюм, так и страдать не будет. Да только все равно – так он к своим собратьям презрение выказывает. – Я ведь уже с тобой согласился, Мими, сказал «ладно». – Не называй меня так! – возмутился Мико. Немного помолчав, он снова затянул ту же песню: – Что они за дураки, мои соплеменники, говорит он себе. Ведь запросто могли бы тоже пиджаки надеть. Может, тогда их детей и в плен бы не захватывали. Может, дома и землю у них не отнимали бы. Вот ведь дураки какие – вечно они путь страданий выбирают. Джолли посмотрел на него и что-то сказал по-гречески, а Мико ему ответил, но я сумел уловить только то, что тон у него был на редкость желчный, а после его ответа Джолли заткнулся и снова уставился в землю. Однако Мико все не сводил с него глаз и как-то на редкость безрадостно улыбался. Потом наклонился к нему и спросил: – Ты слышал, что я сказал? Шоу вскочил: – Эй, прекратите, вы оба! – Сядь, – тихо сказал ему Джордж. А Мико, не обращая на них ни малейшего внимания, уже орал: – Ты меня слышал, Хаджи Али? Ты слышал, Хаджи, что я сказал? Ты меня слушаешь или нет, prodotis[44]? Али вскочил, но Мико, который уже был на ногах, первым ринулся на него. Я, правда, успел вставить между ними свое плечо, но они уже вовсю раздавали друг другу удары. Потом кто-то врезал мне ногой по колену, и мы все вместе грохнулись на землю, образовав настоящую кучу-малу и набрав полный рот пыли. Когда мы выбрались из этой кучи с раскрасневшимися возбужденными и ободранными физиономиями, Джолли сразу отправился разыскать слетевший сапог, а Мико извлек из кустов улетевшую туда шляпу. Когда к вечеру мы снова двинулись в путь, наши кузены все еще продолжали молчать, и я опасался, что на этом их конфликт не закончился и нас ожидает очередная драка. – Не беспокойся, – шепнул мне Джордж. – Через несколько дней у них все наладится. – Но я не понимаю… – Видишь ли, Мисафир, есть раны времени и раны личные, человеческие. И человеку иногда удается исцелить свои раны, но раны времени не проходят. Иногда, правда, и наоборот бывает. И порой эти раны бывают так глубоки, что их и вовсе исцелить невозможно. – А почему? – Потому что человек – это всего лишь человек. А Бог в своей бесконечной мудрости сделал так, что жить – просто жить – значит всегда ранить кого-то другого. И Бог сделал так, чтобы каждый человек оставался слеп и не понимал, каково его собственное оружие, да и живет человек слишком недолго, чтобы успеть сделать что-то еще – он только и способен ревниво охранять свою собственную крохотную, зря потраченную жизнь. В общем, так все мы и живем. * * * Утром мы достигли каньона Батчера. Дальше тянулись сплошные пустоши – восемьдесят миль покрытой коркой каменистой земли, над которой постоянно дрожало жаркое марево. Нам не встретилось ни одного ручейка, и где-то в этой пустыне застрял угодивший в беду караван родичей нашей девчонки. Джордж хотел, чтобы мы передвигались по ночам, хотя прекрасно понимал, что времени у нас мало. Солнце утром буквально выстреливало в небо и сразу же словно пристегивало тень верблюда – твою тень, Берк, – к пересохшей земле. Четкую линию горизонта передо мной нарушала лишь промокшая насквозь рубашка Мико. Я заметил, что с наступлением рассвета голова у него начала как-то странно болтаться из стороны в сторону; казалось, он вот-вот сползет с седла и свалится на землю. – Эй! – окликнул я его, но он злобно прошипел: – Ни слова от тебя не желаю слышать! Будь ты проклят!