— Петька! Петя! — Ты… ты жив?.. Без тебя проиграли… Один-ноль, — упавшим голосом выпалил Витька. Петр вздрогнул, но не обернулся. — Не мешай! — отрезал он. Юра беспокойно заерзал на стуле: — Это я виноват! — Никогда не бери чужой вины на себя. Виноватый должен сам отвечать! Теперь все равно уже поздно, — тихо добавил он. — Нет! Нет! Не поздно. — Витька одним прыжком подскочил к брату. — Только первая игра прошла! Сейчас перерыв. Беги, еще успеешь доиграть! Схватив бутсы и майку, он пытался их всунуть в руки брату. — Да беги же! Ведь здесь близко, три минуты ходу. Я сам буду с Юркой заниматься. Посмотрев на товарища, Витька виновато произнес: — Не сердись, Юра! Ведь я сгоряча. Да скорее же, Петр! Я ведь сказал тебе, что сам с ним позанимаюсь! Честное пионерское, все будет «по форме». Петр быстро скрылся за дверью. Присев за стол, Витька немного помолчал, а потом поднял голову и смущенно посмотрел на друга. — Сердишься? Юра вздохнул и улыбнулся: — Знаешь, хорошо иметь такого брата, как твой Петя! — Еще бы! — произнес Витька, тряхнув курчавой головой. — А ну, не теряй времени, давай заниматься! — другим тоном добавил он. Друзья склонились над книгой… ЦВЕТНАЯ НИТОЧКА Задремав под утро, молодая грачиха увидела сон: будто она вместе с другими грачами вновь летит на север, где родилась. Впереди старый вожак. Он хорошо знает далекий, трудный путь. Вот промелькнули внизу черепичные, словно пряничные, крыши последних домиков, кланяясь, исчезли вечнозеленые вершины кипарисов, отошло в сторону море и остались далеко позади горы, окутанные прозрачной дымкой. Все чаще стали попадаться белые мазанки с соломенной кровлей… Встречный ветер по-весеннему ласков и мягок, а солнце — большое, яркое — слепит глаза и пригревает спину. Чем ближе к северу, тем становится холоднее. Внизу уже не море, бурливое и беспокойное, а заснеженные поля, огромные, тихие, серебристые. Еще по-зимнему сонно в лесах, на верхушках высоких сосен пышными шапками лежит снег. Пройдет еще немного времени — и сюда доберется весна, веселая, шумная, хлопотливая. Скоро, очень скоро конец трудному пути. Вот-вот появится из-за поворота широкая река, все еще скованная льдом, а на ее крутом берегу — веселый шумный город. Знакомый город. Высокий кирпичный дом, огороженный низеньким забором, словно живой вынырнет из-за голых ветвей раскидистых лип и улыбнется гостям светлыми широкими окнами… И вдруг все это пропало… Грачиха вздрогнула, застонала от боли и открыла глаза: ни реки, ни города, ни лип… Над головой попрежнему южное небо, низкое, тяжелое. Яркие звезды как будто касаются листьев пышного каштана. Совсем рядом неумолкаемо рокочет море. Оно редко бывает спокойным, молчаливым. Из сада, от газонов и клумб поднимается терпкий аромат цветов. Птица подбирает больное крыло, устраивается поудобнее на ветке и опять погружается в тяжелую дремоту. Окончательно она просыпается от плача, тихого, горестного. Раннее утро… Мягкое, солнечное, ласковое… Наклонив на бок голову, грачиха, с любопытством прислушиваясь, заглянула вниз. На балконе, на легкой раскладной кроватке, уткнувшись лицом в подушку, лежала девочка. Она не походила на загорелых до черноты ребятишек, озорных, шумных, которые бегали вперегонки по дорожкам санаторского парка. Одна из ее косичек распустилась; волосы своим цветом напоминали дозревающую на полях пшеницу. Девочка плакала, тихо, жалобно. Горькие всхлипывания часто прерывались кашлем. На балкон вышла румяная круглолицая медсестра. — Почему ты плачешь, деточка? — приветливо спросила она. Поставив на стул подносик, прикрытый салфеткой, сестра поправила на пышных волосах высокую, словно воздушный пирожок, шапочку, присела рядом с девочкой. — Не нужно скучать, хорошая моя, — ласково сказала она, — и притянув к себе голову девочки, пригладила ее спутанные, растрепавшиеся косы. — Все будет хорошо. Сейчас позавтракаем. Смотри-ка, что я тебе принесла! Сестра сняла салфетку; на подносе был стакан молока и аппетитная поджаристая булочка. Грачиха забеспокоилась. Ее мучил голод. За два дня ей удалось поймать только одну неосторожную муху да проглотить ползавшую по листку неповоротливую гусеницу. Больное крыло не позволяло слететь с дерева и поискать пищи. — Ничего я не буду! Не хочу! И молоко не буду. И булку уберите! Девочка отворачивалась и отталкивала от себя стакан с молоком. — Значит, я зря старалась? — Ничего я не хочу. Я хочу домой. Огорченная сестра тихо вышла. Грачиха насторожилась. Вытянув шею, она не спускала глаз с соблазнительной булочки. Забыв о больном крыле, птица нечаянно задела им за ветку и, не удержавшись, упала прямо на балкон. Девочка вскрикнула, натянула до подбородка одеяло. Перепуганная падением и испытывая острую боль, птица прижалась к решетке. Нахохлившись, она широко раскрыла клюв и угрожающе зашипела: приготовилась защищаться. Но девочка не делала никаких попыток к нападению. Она лишь смотрела на грачиху немигающими глазами, круглыми и синими, как озерца. Несколько минут они рассматривали друг друга. Потом девочка шевельнулась, пытаясь приподняться. Грачиха забила крыльями по полу, стараясь взлететь. Встать девочке не удалось. Больное крыло не позволило птице улететь с балкона… — Вот глупая! Чего ты испугалась? Я тебя не трону. Видишь, я даже встать не могу! — девочка вытерла глаза краешком простыни. — Откуда ты упала? — Она взглянула вверх. В палате хлопнула дверь и на балкон снова вышла медсестра. За ней маленькими торопливыми шажками семенил доктор. Грачиха не раз видела его. Старик не умел тихо ходить, он всегда бегал, улыбался и шутливо покрикивал. Его белый короткий халат можно было заметить везде: и в столовой, и на пляже, и на площадке для игры в мяч. Где бы ни появлялся старый врач Иван Петрович, смех звучал громче, радостнее. Выбежав на балкон, врач быстрым взглядом окинул заплаканное лицо девочки, нетронутый завтрак. Лохматые брови его едва заметно дрогнули, у губ залегли недовольные складочки. — Кто это здесь бунт поднимает? — шутливо спросил Иван Петрович, наклоняясь к больной. Сестра молча, заботливо поправила сползшее на пол одеяло и простыню. — Наговариваете, Анна Ивановна! Прямо скажу, наговариваете. Она и не думала плакать! Иван Петрович весело прищурился, подсел ближе к девочке и легонько дернул ее за косичку. — Что же это ты, Северяночка, — с первого дня и бунт поднимать? Так не годится! Это у нас не полагается!.. Девочка робко подняла на врача большие синие глаза, прикусила задрожавшую нижнюю губу. На худых щечках вспыхнули яркие пятнышки. — Почему не кушаешь? — уже строже спросил врач. — Не хочу! Все равно у вас тут не поправлюсь! — Что? Кто это тебе сказал? Анна Ивановна? Старик грозно сдвинул лохматые брови, насупился. Анна Ивановна грустно улыбнулась. Девочка испуганно замахала руками. — Что вы! Что вы! Это я сама решила! — Сама? — удивился доктор. — Откуда ты знаешь? А вот мы сейчас и проверим, правду ли ты говоришь! Анна Ивановна протянула ему листки, которые принесла с собой. Девочка, не шевелясь, следила за каждым движением врача, пытливо заглядывая ему в лицо. Иван Петрович улыбался. — Так! Значит, ученица пятого класса… Зовут Валентинкой. Вставив в уши длинные гибкие трубочки, он долго передвигал по груди и спине девочки круглую блестящую коробочку. — Так, так. Дыши глубже. Покажи язычок, — шутил Иван Петрович. Но когда он отворачивался от Валентинки, Анна Ивановна улавливала тревогу и огорчение в его серых глазах. — Все очень хорошо, — заявил Иван Петрович, кладя коробочку с трубкой в карман халата. — И, пожалуйста, не выдумывай глупостей, а то рассержусь. — Почему у меня не ходят ноги? — шопотом спросила Валентинка. — Ерунда, и ноги пойдут! Побегут даже. Не удержишь. — Кашель мучает… Скучно… Валентинка приумолкла, прислушиваясь к веселым ребячьим голосам в саду. Иван Петрович и сестра переглянулись. — Отдохнешь с дороги. Окрепнешь. Товарищей заведешь. Будет весело. А пока нужно набраться терпения — полежать одной. Доктор повернулся, нечаянно задел тарелку. Ломтик булки упал на пол. Грачиха встрепенулась. Волоча крыло, она заковыляла к упавшему куску. — Это еще что здесь за гость заявился? — воскликнул доктор. — Ой, не троньте ее! — заволновалась девочка. — У нее крылышко подшиблено. Она летать не может.