И я покатился. Сам не заметил, как принялся вертеть колеса самостоятельно, никто меня не вез. Марианна углядела это и быстрым шагом направилась следом. Мама тоже не отставала. По крайней мере, я так подумал, когда зацепил их взглядом. Но потом я развернул коляску, и они остались где- то позади. Марианна догнала меня уже у дверей больницы. В палате добавилась и мама. – Зачем ты его привела? – Но, Антоша, он сам захотел тебя навестить. – Чтобы увидеть, что я инвалид? – Ты не инвалид. Марианна проворно откатила кресло в угол и вышла. – А почему я в инвалидном кресле?! – Ты прекрасно знаешь, что это временно, Антоша. – А кризис? Врач говорил про кризис. Это, скажешь, хорошо? Кризис не бывает хорошим. Когда кризис, продукты дорожают. Мама слегка улыбнулась и отвернулась. Видимо, чтобы скрыть улыбку. Что тут смешного? – Кризис – это не обязательно, когда продукты дорожают. – Я просто сказал, что это плохо! А ты смеешься надо мной! – Я не смеюсь над тобой, Антоша. И кризис – это не плохо. Кризис болезни – это резкое улучшение. Не всегда улучшение, конечно, но резкое. Я как-то разом сдулся, притих. Не всегда улучшение? – А у меня? – У тебя улучшение, – улыбнулась мама. – Врач сказал. Только это значит, что теперь нужно еще больше стараться, чтобы выздороветь. И не бояться коляски, она пока что тебе нужна. – Конечно, я буду стараться, – злость как рукой сняло. Врач сказал – улучшение. В порыве радости я даже с какой-то нежностью посмотрел на коляску. Она – герой больничного тыла – скромно притулилась в углу. Мне разом стало и легко, и иголкой укололо чувство вины – зачем я тогда накричал на Витьку, раз я здоров? Видно, я сильно разулыбался, поэтому мама сказала: – Погоди, радоваться рано, для выздоровления еще очень много нужно сделать: и ногу разрабатывать упражнениями, и таблетки пить, и капельницы. – Да буду я, буду, – отмахнулся я. Ничего не мог с собой поделать, улыбка вросла в мое лицо и не желала исчезать. Я даже хотел постучать в стену, Дылде, чтобы она тоже слышала, что я скоро выздоровлю. – И это произойдет нескоро, – сказала мама. – Почему нескоро? Ты же говоришь, резкое улучшение. Умеет мама подбодрить. – Кризис – это резкое изменение течения болезни, как выразился врач. Это значит, что теперь улучшение стало возможным. – Ты можешь говорить по-человечески? – кажется, в моем настроении произошло резкое ухудшение. – Теперь ты пойдешь на поправку, но на это уйдет время. Тебе нужно быть терпеливым. Я просто не хочу, чтобы ты снова разочаровался, – сказала мама и инстинктивно посмотрела на растерзанную мною книгу, которая лежала на тумбочке ровной стопочкой. А что, уложил я ее аккуратно! – Я ее читаю, – буркнул я, проследив за ее взглядом. – Вижу… Поэтому и говорю: тебе нужно много терпения, Антоша. Чтобы стать снова здоровым. – Снова здорово, – опять пробурчал я. – Эх, Антошка. Хороший мой, – мама погладила меня по волосам. – Ну мама! И как будто погладить по волосам ей было мало, она – это уж слишком! – еще и поцеловала меня в лоб! Я отвернулся к стене. Я уже взрослый для таких вещей. – Спать хочу, – соврал я и закрыл глаза. Мама снова погладила меня по волосам. – Ладно, спи. И вышла из палаты. 28 – Пятьдесят седьмая. Я открыл эту страницу. Странно, что она запомнила. И принялся читать. Я уже привык читать книгу Дылде вслух. Ей нравилось, хоть, как я думаю, она половину и не понимала. Дошел до того места, которое видел, когда падал с кровати: как девушка провела ладонью по щеке Акима, а он поцеловал ее в ладонь. «Не заводи ты меня, не мучай и сам не мучайся! Слышу ведь, слышу, ворочаешься на холодном полу, не маленькая, не девочка… – читал я, а сам краснел. – Погибать, так вместе. Погибать, так… О-о, господи!..» И что-то мне подсказывало, что речь не о войне, в которой обычно погибают нормальные люди. Мне стало стыдно и как-то еще, я не понял. Я замолк и посмотрел на розетку. А она понимает, о чем здесь написано? – Антоша. Почему не читаешь? – А ты понимаешь, о чем тут? – спросил я и почувствовал, как горят уши. Пусть лучше не понимает. – Они… не знаю. Не понимаю. Ну и ладно. И это ей-то пятнадцать лет! – Мне нравится, как ты читаешь. Я слушаю. Мне больше никто не читает. Только ты. – Они здесь… целуются, – сказал я. Зачем я это говорю? Что-то сладкое разливалось во мне, хотелось поговорить на эту тему. Пусть даже с Дылдой, которая ничего не понимает. – Целуются? – Да. И обнимаются. Мне стало совсем жарко. О таких вещах, наверное, не в больнице надо говорить, а где-нибудь в лагере, в палатке, при керосиновой лампе. В прошлом году в лагере, в палатке, мы с пацанами обсуждали игры. Кто до какого уровня дошел. Вот мелкие были! – Целуются, – мечтательно повторила Дылда и вдруг глупо захихикала. Все-таки что-то понимает. Мне стало как-то совсем стыдно, как будто мы с ней… В общем, я продолжил читать и читал уже без остановки. Дылда молчала и слушала. И только когда я выдохся, глаза слипались и я сложил листы и потянулся к кнопке, чтобы выключить лампу, она спросила: – Антоша, а ты бы меня поцеловал? Вот блин. – Антоша, – позвала она, потому что я молчал. Я вспомнил ее лицо в окне, лоб, прислоненный к стеклу, нитку слюны, свешивающуюся изо рта. Меня передернуло. – Нет, – ответил я честно. Пусть лучше честно, чем врать про такое. Даже если сейчас заорет. Дылда молчала. Я ждал, прислонив ухо к розетке. Вслушивался в ее дыхание. – А я бы тебя да, – просто сказала она. И больше ничего не говорила. Мы лежали молча, пока не уснули. Не знаю, кто первый. Наверное, как всегда, я. 29 Вытащил кусок хлеба из кармана и подкатил к дыре в изгороди. Прилетели два воробья. Они уселись на изгородь и принялись крутить головами, рассматривая мой хлеб. Я положил хлеб на траву и стал ждать. Но черного носа не было. – Эй, Соколов! Что такое? – ко мне неслась белая сестра, та, которая с поджатыми губами. Сейчас губы угловато изгибались, произнося слова. Она уже подошла вплотную ко мне, я глядел на нее снизу вверх. Видел низ подбородка и ноздри. – Говорила Марианне, не подкармливай псину! И ты туда же! – А где он?