Наконец он все же поднялся. С трудом ступая ватными ногами, одолел небольшое расстояние до чуть приоткрытой двери в ее комнату, раскрыл ее пошире и нашарил рукой выключатель. Свет залил постель матери, и он не сразу понял, она там или не она. И закричал, увидев с нею какое-то незнакомое существо. Он вскрикнул снова, когда огромный, голый, волосатый мужчина со злыми глазами и искаженным лицом оторвался от матери и двинулся ему навстречу. «Чертово семя! — прорычал мужчина. — А ну, живо в постель! Огромной ладонью он ударил мальчика по щеке, и тот жалобно захныкал. Мать натянула на себя одеяло. «Ложись спать, Тони, — сказала она. — Чего это ты вдруг прибежал?» Он подчинился не сразу и все стоял с покрасневшей щекой перед рассерженным незнакомцем. Тогда она нетерпеливо повторила: «Иди ложись и закрой за собой дверь!» Так в его жизнь впервые грубо ворвалось то, что прежде только скрывалось за звуками, доносившимися по ночам из спальни. Потом он привык к ним, и они стали неотъемлемой частью его детства. Так же, как голоса незнакомых мужчин, шиканье матери, нетвердые шаги в темной комнате, звуки рвоты и шум спускаемой воды в туалете, когда кто-нибудь из ночных гостей силился извергнуть содержимое своего желудка. Так же, как и кислый запах блевотины, встречавший его по утрам, если, случалось, гость не успевал добежать до туалета. Шлюха, подумал он. И пьяница к тому же. Мысли его словно разбудили мать. Она подняла голову, недоуменно и осовело посмотрела на него, потом выпрямилась, взгляд ее прояснился, и она улыбнулась. — Да ведь это Тони, — сказала она. — Как ты вырос. — Она протянула руку и потрепала его по плечу. — Давай для поднятия духа налей-ка по рюмочке, я не могу — руки дрожат, а у тебя получится. Знаешь, Тони, — она подперла щеку рукой, — все это такое дерьмо. Да что там, тебе-то это знакомо, с тобой ведь тоже так было, хотя и не совсем так, ты понимаешь, конечно, все эти... — Она снова пьяно взмахнула рукой. — Все эти кражи, шайки, все, чем ты занимался. Не будем об этом, зачем ворошить старое дерьмо. Налей-ка нам водочки, только самую малость, ладно? Я теперь много не пью, и тебе не стоит, не дело это. Я тебе говорила, что нашла работу, постоянную работу. Мне предложили работу в социо... соци... в конторе Армии спасения. Как же ты вырос, Тони Малыш. Она вдруг засуетилась, отодвинула в сторону еду и стала собирать рюмки и другую посуду, потому что вскоре должен был прийти тот, «постоянный». — Нет, мыть не нужно, просто прибери немножко, чтобы не было такого беспорядка. Он не любит, когда не убрано. И вот что, Тони... — Она опять вошла в комнату, взяла сумку, вынула кошелек и вернулась к нему. — Вот. — Она сунула ему бумажку, потом подумала и добавила еще одну. — Вот, можешь сходить навестить своих товарищей, тебе небось хочется. — Не к кому мне идти, — сказал он. — Не к кому? Ишь ты. Ну да ладно, наверно, не к кому. Секунду она стояла, точно прислушиваясь к чему-то, потом снова запустила руку в сумку, вынула кошелек, но, видимо вспомнив, что уже дала ему деньги, положила кошелек обратно, тщательно закрыла сумку и отвернулась. — Все равно сходи в город, прогуляйся, — сказала она. — Наверняка встретишь кого-нибудь из старых приятелей. Он ушел, сердясь и жалея ее, и не стал разыскивать старых приятелей. Отыскать их не так-то просто, а если б они и нашлись, им явно не о чем было бы говорить. Ведь они не были ему настоящими друзьями, ребята, с которыми он был просто связан недолгое время, вернее, один парень, который вел за собой его и других случайных приятелей. Командовал всегда кто-то один. «Сделаешь то-то», — говорил этот парень, и его приказ исполнялся. С одним из них он в семилетнем возрасте впервые обчистил автомат, со вторым в четырнадцать лет впервые угнал машину. А кроме этих ребят, были и другие, и в чем-то все они были похожи. Но, как их ни назови, они никоим образом не были друзьями, которых хотелось бы разыскать. И теперь он болтался по городу, где после долгого отсутствия чувствовал себя чужим, одиноким, но не настолько уверенным, чтобы заводить новые знакомства. Следуя с детства заведенному правилу, он сходил в кино, съел пару сосисок и, обновляя привычный ритуал, выпил в первом попавшемся баре пива. Однажды вечером ему вздумалось наведаться в молодежное общежитие, которое нравилось ему больше других мест, куда он попадал. Он бы с удовольствием там и остался и, конечно же, сделал глупость, впутавшись в те две последние истории, за которые его в конце концов исключили. Когда он оказался в полиции второй раз, директору сообщили, что так дальше не пойдет и парня, видимо, следует определить в заведение более строгого режима. Тогда-то, прощаясь с ним, директор и сказал, что Тони может заглядывать к нему, как только будет в городе. И вот однажды вечером он очутился в автобусе по дороге тот район, где находилось общежитие. В душе он посмеивался над собой, предвидя, что ничего хорошего из его затеи не получится. Он даже не был уверен, что его узнают. Скорее всего, не узнают, ведь состав воспитанников часто менялся, а он здесь давно уже не бывал. Полгода или около того. Во всяком случае, когда его увозили, на полях лежал снег. А сейчас лето. Пыльный вечерний город, люди по-летнему легко одеты, и те, у кого есть знакомые, направляются в парк «Тиволи» развлечься и погулять на воздухе. Глупо, конечно, что он туда поехал. Ему помнилось, что в общежитии было красиво и уютно, но, скорей всего, память его обманывала. К тому же директор-то был круглый дурак, абсолютный кретин. Вечно мораль читал. Да, да, как раз этим он и занимался — читал мораль. «Вы редкостное сборище болванов, — говорил он. — Делаете глупости одну за другой. Разве вы не понимаете, что только от вас самих зависит, будете вы их делать или нет. — Он запускал обе руки в свои густые седые волосы, так что они вставали дыбом. — Болваны!» Он и еще кое-что говорил. Например: «Случается, конечно, иной раз совершать поступки, за которые приходится краснеть, но не все же время, иначе сам себе опротивеешь». Бывало, он совершенно выходил из себя и ругался, брызжа слюной. А иногда напрочь забывал, что пора спать, и вообще обо всем забывал, когда показывал свои допотопные любительские слайды, изображавшие птиц, цветы, деревья, море. Эти слайды не выдерживали никакого сравнения с тем, что можно увидеть по телевизору или в фильмах, которые они брали напрокат и крутили на тамошнем проекторе. Но самое удивительное, он смотрел эти нагоняющие тоску картинки, слушал директора, и ему было приятно, когда тот неожиданно хлопал его по плечу. «Ну как, Тони, красивое местечко в лесу я заснял? У тебя не возникло желания побывать там? А надо бы как-нибудь попробовать прогуляться в таком лесу. Это не самое глупое, что можно придумать». Он явно был малость не в себе, этот директор. Круглый дурак, и тронутый к тому же. Впрочем, какая разница — он все-таки был добрым. По крайней мере он единственный сказал: «Тебе здесь всегда рады, Тони». Такого он ни от кого не слышал ни в Тьёрнехойе, ни в Эгелунде, не говоря уже о садовнике и его жене. Нигде и никому в голову не приходило сказать что-нибудь подобное. Впрочем, она тоже никогда так не говорила, да наверно, это и вышло бы по-дурацки. Он попробовал представить себе, как глупо это прозвучало бы: «Тебе всегда рады дома, Тони!» Боже упаси! Нет, в самом деле, он всюду нежеланный гость. Общежитие находилось на тихой окраинной улочке, перед входом стояли автомобили, дети играли в мяч. Парадная дверь была открыта, и в вестибюле чувствовался обычный общежитский запах. А когда он вошел в длинную, хорошо знакомую комнату отдыха с поцарапанными столами и не такими удобными, как в интернате, стульями, ему на мгновенье показалось, что вещи дружелюбно встречают его. Он осмотрелся, но не увидел никого из прежних знакомых. Несколько ребят, которые в этот вечер находились дома и смотрели телевизор, взглянули на него без особого интереса. Потом они снова отвернулись к экрану, а воспитатель, вместе с ними смотревший передачу, медленно поднялся ему навстречу. Разве теперь они не пьют в это время кофе, не чай, как в интернате, а именно кофе с белым хлебом, нарезанным огромными ломтями? Жена директора сама пекла его и, довольно откровенно гордясь собой, вносила в комнату на большом блюде. — Ты хочешь с кем-нибудь поговорить? — А директора нет? — Э-э, — протянул воспитатель, полагая, видимо, что не совсем удобно приходить к директору в девять часов вечера. — Он, наверно, у себя в кабинете, это дальше по коридору. — Я знаю где, — сказал он, удивленный тем, что директор сидит вечером в кабинете. Раньше за ним такого не замечалось. Да наверно, его и нет. Помедлив, он поднял руку и постучал. Зачем же он, собственно, пришел? — Войдите, — послышалось из комнаты. Он вошел и прикрыл за собой дверь. — Я бы хотел поговорить с директором, — обратился он к незнакомому мужчине за письменным столом. Тот отложил ручку и взглянул на него сквозь толстые стекла очков. — Вот как? О чем? — Мне нужно поговорить с директором, — упрямо повторил он. — Я директор. — Глаза за стеклами очков приветливо блеснули. — Чем я могу тебе помочь? — Да, но... — произнес он. — Ты, наверно, имеешь в виду моего предшественника? Он здесь больше не работает. Мужчина снял очки и подмигнул ему. Волосы у него были не те пышные, седые, торчавшие в разные стороны, а редкие, рыжеватые, едва прикрывавшие плешь. — У тебя какое-нибудь дело? — Нет, это неважно, — пробормотал он. — Извините, пожалуйста! — Ты, наверное, бывший воспитанник? — прозвучал такой приветливый и чужой голос. — Неважно, — крикнул он и бросился вон из кабинета, через коридор в комнату отдыха, где по телевизору шла все та же программа и все тот же певец ласкал микрофон. И по лестнице спустился на улицу. Подойдя к стоявшему перед домом автомобилю, новой с иголочки «марине», он вытащил из кармана нож и медленным, спокойным движением провел глубокую царапину по сверкающему лаку. Потом направился к остановке и автобусом вернулся домой. Не следует посещать места, где бывал прежде. Каникулы никак не кончались. Днем он большей частью спал, вечерами слонялся по городу. А ночью его, как в детстве, будили звуки, доносившиеся из спальни. Однажды вечером, в конце каникул, мать, нервничая, попросила его остаться дома и выручить ее. Речь шла о человеке, которого она называла Джоном. Тот куда-то уезжал, а теперь возвратился в город и сообщил, что зайдет, но она не хотела пускать его на порог. Он никогда не интересовался ее знакомыми и сперва решил, что она имеет в виду того, «постоянного», о котором рассказывала, и даже удивился, почему вдруг она не хочет его видеть. Но он ошибся. Она боялась, что этот самый Джон может испортить ее отношения с тем, другим, подвернись ему только удобный случай. — Ну, так ты и скажи Джону, — проговорил он, — что не желаешь его видеть. А она объяснила, почему не может этого сделать: — У меня просто духу не хватит, но тебе этого не понять. Вот если б ты с ним поговорил... — Я? — произнес он с сомнением. — Ты считаешь, что я... — Ты не хочешь помочь мне, Тони? Просто выпроводи его, пусть, мол, убирается и никогда больше не приходит. Можешь даже сказать, что у меня появился другой, можешь сказать ему все что угодно, лишь бы он ушел и больше не появлялся. Он попробовал представить себе этого Джона, взрослого мужчину, которого нужно прогнать, и постарался вспомнить, как официанты и вышибалы разговаривают с неугодными посетителями, прежде чем вышвырнуть их на улицу. — А он уйдет, если я с ним поговорю? — спросил он с сомнением, не испытывая особой радости от этого поручения. Они сидели за столом друг против друга, она подалась вперед и, взяв его руку, внимательно посмотрела прямо в глаза. — Он не больно-то и здоровый, скорее, маленький, хлипкий. А ты большой и сильный. — Взгляд ее стал ласковым, почти восхищенным. — Большой и сильный, настоящий мужчина. Он засмеялся и вдруг понял, что́ в ней так привлекало мужчин. — Хочешь, чтоб я его поколотил? — спросил он со страхом и с гордостью. — Хочешь, чтоб я спустил его с лестницы? Она сильнее сжала его руку, и от этой ласки по телу словно прошел электрический ток: она редко когда бывала с ним нежна, а уж до такой степени и подавно. — Я хочу, чтоб ты помог мне от него избавиться. Сделай это ради меня, Тони. — Ну ты даешь, черт побери! — сказал он, удивленный тем, что она настолько уверена в его силах, и немного испуганный ее лаской. Он выпрямился. Она отпустила его руку и закурила. — Если б ты мог понять, — пожаловалась она, — но ты не можешь, и никто не может. Я так устала от всего этого, от этой неразберихи, мне так хочется пожить спокойно, я бы все за это отдала. — Она вдруг невесело, горько рассмеялась. — Как будто у меня есть что отдавать. Она сидела, глядя прямо перед собой. — А еще, — сказала она скорее себе, чем ему, — я ненавижу скуку, а с ним так тоскливо. Не представляю себе ничего ужаснее, чем сидеть и дохнуть от скуки. Я не могу без веселья, может, потому и стала такой плохой.