— И вы наверняка помните, что, как потом выяснилось, они разбили и проигрыватель, и магнитофон. Мы тогда решили: пусть ребята оплатят половину стоимости нового проигрывателя из своих карманных денег. Мы сообщили им свое решение, и, судя по всему, они с ним согласились. С тех пор прошло два месяца, история старая, уже и каникулы кончились, и... в общем... пожалуй, мы тогда чересчур погорячились и приняли не совсем справедливое решение. Конечно, ребятам этих вещей очень не хватает, а денег они, разумеется, не наскребли, что, впрочем, мы и должны были предвидеть. Клэс с Микаэлем сегодня после обеда подошли ко мне и очень вежливо поинтересовались, нельзя ли отменить решение о выплате долга и просто купить им проигрыватель. Я считаю, в этом нет ничего страшного. Они правы, ведь им есть на что потратить карманные деньги, да и не очень-то логично получается: сначала выдаем им законное пособие, а потом отбираем большую часть... — Макс пожал плечами. — Ей-богу, я склоняюсь к тому, чтобы купить им этот проигрыватель, — и пусть себе снова гремит в комнате отдыха. Что для нашего бюджета эти полпроигрывателя? Никто не против? Йохан потер нос. Обычно в таких случаях он первым высказывал свое мнение, за ним — Сусанна, и, если они поддерживали Макса, дело было решено, остальные лишь согласно кивали, и сразу же начиналось обсуждение следующего вопроса. Йохан по-прежнему потирал нос, Бьёрн, чтобы остыть, тряс ворот футболки. Сусанна тайком поглядывала на часы и, вероятно, думала о том, что пора готовиться к вечеру. А практикант Вилли, отчаявшись устроить ноги под столом, уселся боком и вытянул их перед собой. Как всегда, над головой Макса — фламинго на зеленом фоне, изогнувшие над водой свои изящные шеи. Лиза тихонечко подтолкнула Аннерса, и он машинально потянулся за сигаретами, которых ей самой было не достать. Йохан открыл рот. Губы его, казалось, постоянно кривились в презрительной усмешке. Однажды они устроили Маскарад, и Йохан нарядился аристократом, надел пудреный парик и кружевные манжеты. Впечатление было такое, будто ему всегда именно так и следует одеваться. Улла, естественно не пропускавшая их праздничных вечеров, хотя более трудной работе в интернате предпочла преподавание в обычной поселковой школе, в тот раз была в костюме цыганки и весело развлекалась с Йоханом. А он потом подарил ей косынку. Йохан открыл рот. — Что касается меня, я — «за», — сказал он. — Пусть у них снова будет эта ужасная аппаратура и пусть крутят на ней свою дикую музыку. Сусанна улыбнулась: — Ты просто не понимаешь их музыки, она вовсе не такая дикая. Я тоже «за», пусть у них будут магнитофон и проигрыватель. Лиза кивнула. Бьёрн кивнул, надул щеки, сказал: «Уф!» — и дернул ворот футболки. — Ну что ж, — взмахнул рукой Макс, — значит, все согласны? Вот и отлично! — Нет, — услышал он вдруг свой собственный голос, — нет, я с вами не согласен. Я... Я совершенно не согласен! — Совершенно не согласен? Макс, подавшись вперед, облокотился на стол и иронически поднял бровь: — Занятно. Что ж, послушаем твои возражения. — Я считаю, что мы совершаем ошибку. — Что ты имеешь в виду? С едва заметным нетерпением: дескать, на какие пустяки приходится тратить время. Да, так что он имел в виду? Озлобленность ребят, их потребность кого-то или что-то уважать. То, как эффектно брошенный ключ зажигания летит к ним в руки, и еще почему-то свою собственную уступчивость. — Мы совершаем ошибку, — повторил он. — Мы не имеем права ни с того ни с сего взять да отменить свое решение. Ведь посчитать людей неспособными выполнить вполне умеренные требования — значит отказать им в уважении. Какая польза в том, чтобы давать им все, чего они только пожелают. Вещей-то им всегда хватало. Тут не игрушки нужны, а что-то другое. — Что «другое»? — Мне кажется, на самом деле они нуждаются не столько в этом проигрывателе, сколько в том, чтобы уважать нас. Йохан еще сильнее скривил рот: — Хочу внести поправку в свое предыдущее замечание. Медитировать в мастерской после рабочего дня вредно, тем более в такую жару. Макс откинулся на спинку стула и засунул руки в карманы: — По-твоему, значит, ребята перестанут нас уважать, если мы, все тщательно взвесив, отменим несправедливое решение? Он, помедлив, ответил: — Да, именно это я и имею в виду. — В таком случае ты, очевидно, шутишь? — Я не нахожу решение несправедливым: карманных денег у них достаточно и при желании они вполне могут внести свою долю в течение месяца. Максимум двух. И это не будет для них слишком обременительно. — Ну и ну! Лиза жадно курила, Вилли переводил взгляд с одного на другого. А над головой Макса — все те же красавцы фламинго. — Мы покупаем ребят, — сказал он, протягивая руку за сигаретой. Макс прищурил глаза, как от неожиданного и резкого света. — Может, ты будешь так любезен и объяснишь все поподробнее? — Я... я просто считаю, что дело обстоит именно так и, по-моему, ребятам эта торговля не по душе, — отрубил он, заведомо зная: через секунду Макс разложит все сказанное по полочкам и примется доказывать, что его утверждения неверны, а исходные посылки сомнительны. Он вспомнит теории и выводы какого-нибудь психолога и будет обыгрывать их до тех пор, пока они не навязнут в зубах, и придется сдаться и признать, что до Макса тебе еще далеко, очень и очень далеко. Да и не все ли равно, но мог он, что ли, оставить свое мнение при себе? Сусанна внимательно смотрела на него, ее серые глаза улыбались. — Мне кажется, Аннерс говорит не то, что думает, — сказала она. — Я убеждена, что он вовсе так не считает, ведь это совершенно на него не похоже. — Целиком и полностью с тобой согласен, — отозвался Макс. — И, по-моему, глупо нам всем здесь сидеть и попусту тратить время. «Нет, ты вовсе так не считаешь, — он словно услышал невысказанные слова, — потому что у тебя не может быть собственного мнения. Зачем же ты так поступаешь? Пусть даже оно у тебя есть, но ты все равно не будешь его отстаивать, потому что ты — соглашатель. Может, в чем-то ты и прав, но все равно лучше не упрямься, ведь кое-что в твоих рассуждениях нам не по душе». Он попытался представить себе презрительную улыбку Клэса, а потом разбитое лицо Тони. — Этих ребят, — начал он снова, — все равно не купишь. Ни за проигрыватель, ни за магнитофон. И даже, — вырвалось у него, — ключ от машины здесь не поможет. Наоборот, они только еще больше поверят, что их все боятся, ведь именно так они истолкуют ваш поступок и скажут друг другу: они нас боятся, трясутся перед нами от страха. Сусанна выразительно взглянула сперва на него, потом на Макса. — Думаю, пора прекратить этот бесплодный спор, — решительно заявил Макс. — Ты, Аннерс, извини, но, видишь ли, сейчас для этого слишком жарко, а кроме того, я жду сегодня гостей, и мне хотелось бы успеть переодеться до их прихода. Давайте просто признаем, что сегодня мы не договорились, отменять нам свое первоначальное решение или нет, раз уж ты не в состоянии изменить своим принципам. Может быть, с твоего позволения так и запишем? Все смотрели на него выжидающе и с насмешкой, надеясь, что он, как всегда, уступит. Стоило ему только сказать: «Олл-райт! Пусть они получат свою музыку», — и все похлопали бы его по плечу, погладили по головке: вот теперь ты снова наш милый, добрый Аннерс. — Я настаиваю, — сказал он. — Всякое другое решение ошибочно. Пусть даже вы считаете иначе и сейчас действительно жарко. Я требую, чтобы прежнее решение оставалось в силе, как у нас и заведено. — Отлично, — сказал Макс, — так и договоримся. Я обещал ребятам дать ответ завтра. Вот и объявлю, что все остается по-прежнему: и им придется оплатить половину стоимости нового проигрывателя. Но я сохраняю за собой право сказать им, что все, кроме тебя, готовы пойти им навстречу. Полагаю, ты не возражаешь? — Нет, конечно, я уверен, ребята меня поймут. — Будем надеяться, — сказал Макс. — Я уверен, — повторил он, улыбнулся и с некоторым удивлением заметил, что улыбнулся только он один. — — — Они смеялись над ним. Так он и знал. А он ненавидел, когда над ним смеются. Он лежал, подложив руки под голову, и тупо разглядывал сучок в деревянном дне верхней койки, оказавшийся почти прямо перед глазами. Они смеялись над ним, и он убежал от них, лежал теперь в одиночестве на своей постели, чувствуя, как саднит царапина на щеке и болит синяк под глазом. Смеялись просто так, не столько со зла, сколько по дурацкой привычке, когда на всякий случай высмеивают все, чего не могут понять или не знают. И хорошо, что так. Пусть никогда и не узнают. Он мог бы остаться дома, пока не пройдет синяк и лицо не примет нормальный вид, но не захотел и вернулся, хотя ничего, кроме насмешек, по возвращении не ожидал. Он закрыл глаза — даже это причиняло боль, все время ему было больно. Черт побери! — подумал он. Ах ты, черт побери! Нет, зря он вернулся и домой ездил зря. Это он тоже знал. И тем не менее, сидя в поезде и прислушиваясь к веселому размеренному постукиванию колес на стыках, он незаметно для себя поддался совершенно идиотскому чувству, что все, возможно, будет не так плохо, хотя и не мог объяснить, чего же, собственно, ждал. Это чувство не оставило его и на пароме, когда он переправлялся через невероятно голубой в тот день пролив, и так же незаметно отзвенело, не оставив и следа, пока он поднимался в квартиру по лестнице, покрытой протертым до дыр линолеумом. Потому что все вдруг оказалось таким же, как и всякий раз, когда он возвращался домой. Он снова почувствовал себя восьми-девятилетним детдомовским мальчиком, который на выходные приезжал домой. Крупная, беспокойная женщина с печальными или слегка осовелыми главами пылко и жадно обнимала его и тотчас вручала пять крон на кино. А по возвращении он нередко получал еще пять и пару крон сверх того либо от матери, либо от мужчины, который сидел в кресле, курил, с нетерпением ожидая его ухода, а то лежал в спальне и звал ее к себе, как избалованный, капризный ребенок, с той только разницей, что на зов этого ребенка откликались. На этот раз в день его приезда она была заметно возбуждена. Не пьяная, но и не вполне трезвая, она пребывала в таком взвинченном состоянии, что в любой момент от нее можно было ждать слез или вспышки гнева. Он отметил это, не думая о том, что приучил себя относиться к ней, как к больному, чье состояние и настроение легко угадать сразу, остается только терпеливо сносить его причуды до конца визита. Она принесла пиво и водку, и со знакомым чувством стыда он сел за стол выпить с нею. У нее быстро развязался язык, глаза заблестели, как всегда на этой стадии опьянения. Потом они осовеют, и он не знал, что хуже. Она сказала, что нашла работу, и он по-взрослому строго спросил, сколько она уже работает и долго ли, по ее мнению, продержится. И, заверив его, дескать, на этот раз долго, она призналась, что у нее появился постоянный мужчина. Согласно кивнув, он подумал, что обо всем этом уже слышал и раньше — и о постоянной работе, и о постоянной связи. — Я теперь себя соблюдаю, — заявила она и, взмахнув рукой, опрокинула свою рюмку. Он принес из кухни тряпку и вытер стол. Вопреки рассудку в глубине души он верил ей, хотел верить. — Тебе же самой будет лучше, — сказал он, имея в виду и ее новую работу, и новую связь. — Намного лучше, — кивнула она и внезапно, уронив голову на стол, заплакала. А он сидел, застыв в растерянности, и не знал, что делать. — Было бы еще лучше, если бы... если бы ты не пила так много, — помедлив, решился сказать он. — Это тебя совсем не касается, — раздраженно пробормотала она. — Зачем ты приехал домой, если только ругаешься? Она по-прежнему сидела, уронив голову на стол, а он пристально смотрел на нее. И вдруг, помимо его желания, перед глазами возникла картина из прошлого. Он, совсем маленький мальчик, стоит во дворе среди старших ребят, Предвкушая развлечение, они придвигаются ближе, а самый взрослый, ухмыляясь во весь рот, задает вопрос: «А чем это, Тони, твоя мать занимается?» После чего следует громкий и бойкий ответ: «Моя мать шлюха». На минуту его охватывает чувство товарищества и дикой радости от того, что он оказался в центре шумной, гогочущей толпы ребят, которые похлопывают его по плечу и дружелюбно подталкивают в спину. И ему в нос ударяет кислый запах помойки. Но это минутное чувство товарищества едва ли вознаграждало его за одиночество по вечерам и страх перед звуками. Обычно она укладывала его спать на кушетку в гостиной, а потом уходила. И ему казалось, что в одеяле, которым она укутывала его, скрывался страх. Ему было страшно не спать, но и заснуть он тоже боялся. В каждом возникавшем и исчезавшем звуке прятался страх, он таился в темной комнате и в темноте за окном. Безотчетный, безымянный и все же совершенно определенный страх, что его или ее обидят, пока они не вместе. Он лежал в темноте и тихонько всхлипывал, но и звуки собственного плача мало-помалу начинали пугать его. Как-то ночью он проснулся, охваченный ужасом, какого раньше никогда не испытывал. Он лежал, напряженно застыв, вслушивался и каждым трепещущим нервом ощущал, что вот теперь оно здесь, в доме, в комнате матери. В неотступных, немолчных звуках, перемежавшихся стонами и шепотом. Он хотел закричать, но не мог раскрыть рта, хотел броситься к ней, но не мог поднять точно налитые свинцом ноги. Словно что-то мохнатое и ужасное навалилось на него, придавив всей тяжестью. Ему было жутко, но он не смел пошевельнуться и бесконечно долго лежал, дрожа от страха. И плакал так же беззвучно, как стекает струйка слюны из уголка рта.