Положение создалось критическое, потому что на месте происшествия у меня и моего пассажира обязательно проверят документы, и нам придется долго объяснять, какая необходимость свела нас вместе в одной машине. Протокол попадет в контрразведку, дорожная полиция всегда так поступала, когда участником инцидента являлся иностранец, а это не сулило ничего хорошего ни мне, ни особенно моему французу. В подобных случаях вступает в действие железное правило: разведчик обязан сделать все возможное и даже больше того, чтобы спасти своего агента. Для этого у него практически на все случаи жизни должны быть кое-какие домашние заготовки, в процессе подготовки каждой операции он должен смоделировать все возможные накладки и проиграть оптимальные варианты выхода из сложного положения. Было кое-что на этот счет и у меня, но ничего подходящего на этот неординарный случай в моем «персональном компьютере» не оказалось. Время шло, а я никак не мог придумать, как нам выпутаться. Я посмотрел на француза. Он сидел в каком-то оцепенении, и по его лицу было видно, что он совершенно не знает, как себя вести, и полностью полагается на меня. Меня бросило сначала в жар, потом в холод, и, возможно, от этого перепада температур в моем «компьютере» что-то замкнулось, и на дисплее моего сознания высветился приемлемый вариант. Впрочем, насколько он окажется удачным, еще предстояло проверить. Я обратился к французу на русском языке и без всяких скидок на то, что, кроме меня, никто из участников инцидента не говорит по-русски, сказал: — Федя, — это было первое пришедшее мне на ум имя (потом я долго думал над тем, почему именно «Федя»? И пришел к выводу, что причина, видимо, в глубоко засевшей в мое сознание фразе из популярного кинофильма «надо, Федя, надо!» и вере в то, что в трудную минуту этот легендарный «Федя» всегда выручит). — Я останусь здесь, а ты сбегай в туристский комплекс, позвони в посольство и попроси, чтобы сюда немедленно приехал консул. Француз буквально остолбенел. Он, наверное, подумал, что я с перепугу спятил, раз заговорил с ним по-русски. Не давая ему опомниться и задать мне какой-нибудь идиотский вопрос, из-за которого весь мой замысел полетит к черту, я, теперь уже по-французски, чтобы было понятно всем, обратился к полицейскому: — Я советский дипломат, поэтому никуда с вами не поеду до тех пор, пока сюда не приедет наш консул! Пусть мой товарищ сходит в туристский комплекс, там есть телефон, и позвонит в советское посольство. Теперь француз все понял, он даже пробормотал какую-то непонятную фразу, которая, по его задумке, должна была сойти за несколько русских слов, и стал выходить из машины. Я очень опасался, что полицейские его узнают или просто не позволят ему уйти, но они ничего не возразили, им был нужен водитель, а я оставался на месте, и через несколько мгновений француз растаял в темноте. После этого мне больше нечего было опасаться, и я решил было поехать на место неведомого мне дорожного происшествия, не столько, чтобы доказать свою непричастность, сколько для того, чтобы поскорее увезти их подальше от этого места. Чтобы оправдаться, мне совсем не обязательно было ждать консула, к тому же я совершенно не рассчитывал, что француз выполнит мое «поручение» и позвонит в советское посольство. Но вдруг на мотоцикле заверещала рация, полицейский послушал и сказал, что я был прав, виновником аварии был другой водитель, и они приносят мне свои извинения. После этого оба полицейских оседлали свои мотоциклы и, включив мигалки, дали по газам. Я некоторое время постоял еще на том месте, где меня остановили полицейские, пережидая, когда утихнет мелкая дрожь в коленках. Я представил, что было бы, если бы француза узнали, а это было очень даже возможно, потому как он работал в контрразведке, и мне не удалось бы выдать его за «своего друга Федю», и почувствовал, как спине стало холодно. Но дрожь и этот противный холодок вскоре прошли, и я поехал домой. Хуже всех, однако, в этот вечер пришлось нашему консулу. Дело в том, что француз, добросовестно желая вызволить меня из возможных неприятностей, позвонил-таки в посольство. После его звонка дежурный по посольству сообщил о моих проблемах консулу. Когда я приехал в посольство, консул уже уехал выручать меня из беды и чуть не до полуночи рыскал по всему району, где расположен туристский комплекс, в поисках моей машины. Утром он едва не накинулся на меня с кулаками, но я, как ни в чем не бывало, сказал, что представления не имею ни о каких происшествиях, поскольку вчера вечером был в кино, а его, видимо, просто кто-то разыграл. Не мог же я сказать ему, как все произошло на самом деле! Мы хоть и были друзьями, но мои служебные дела его совершенно не касались. Вообще в работе с этим французом мне «везло» на всякие инциденты. Однажды, когда мы ехали с ним в машине, дорогу неожиданно перебежала маленькая девочка. Я успел отвернуть в сторону и затормозить, но меня занесло и развернуло. Девочку я не зацепил, но едва не влетел в дерево. Когда все обошлось и мы продолжили нашу деловую поездку, я спросил француза, как бы он поступил, если бы я сбил девочку или ударился в дерево. Он, не оценив должным образом ситуацию, ответил, что остался бы со мной до приезда дорожной полиции, чтобы засвидетельствовать, что я ни в чем не виноват, так как девочка неожиданно выбежала на дорогу из-за укрытия и предотвратить наезд было невозможно. Тогда я самым решительным образом раскритиковал его решение и сказал, что, если, тьфу-тьфу, в тот момент, когда мы едем вместе, случится какой-нибудь наезд или авария, первое, что он должен сделать, если останется жив и сможет самостоятельно передвигаться, это убегать, уходить или уползать с места происшествия. — А как же ты, Мишель? — спросил недоумевающий француз. — Даже если я буду умирать, запомни — ты обязан уйти! — снова повторил я. — Остальное не твое дело! Именно после этого разговора мы стали настоящими друзьями, потому что он по достоинству оценил мою заботу о его безопасности. А историю с полицейскими мы потом часто вспоминали как забавный эпизод в наших деловых отношениях… Итак, при всех сложностях, связанных с использованием автомашины, из многих зол приходилось выбирать меньшее. Каждая моя встреча с Рольфом на следующий день становилась предметом всестороннего анализа, в кабинете у шефа. И по каждой встрече у нас со Скворцовым возникали споры, в ходе которых мы поочередно находили доводы «за» и «против» того, что Рольф работает с нами честно или по заданию контрразведки. Так, совершенно неожиданно оказалось, что Рольф является любителем поговорить о «большой политике», и, хотя наши встречи были непродолжительными и весьма насыщенными обсуждением деловых вопросов, он практически на каждой из них находил возможность, чтобы затронуть какую-нибудь острую международную проблему и попросить ее прокомментировать. Правда, довольно быстро выяснилось, что сам он в политике разбирается довольно поверхностно, к тому же, как правило, он никогда не спорил со мной и быстро соглашался с моими доводами, даже когда поначалу высказывал противоположную точку зрения. Еще после первой встречи, узнав, что по инициативе Рольфа состоялось обсуждение политических проблем, Скворцов недоуменно спросил: — Но он же в клубе сказал, что политика его не интересует? — Я напомнил ему об этом, но Рольф ответил, что сказал так только потому, чтобы не садиться со мной за один стол. Говорит, не хотел раньше времени вступать со мной в разговор. Обратили мы внимание и на то, что Рольф очень скупо и неохотно рассказывает о своих сослуживцах, ссылаясь при этом на нежелание подвергать себя опасности. И вообще, он довольно часто заводил разговор о своей безопасности, однако на встречах всегда вел себя довольно спокойно и никогда не торопился. На этот счет у Скворцова был такой довод: — Я понимаю его опасения. Одно дело — брать документы со своего стола и рассказывать только то, что тебе известно по работе, и совсем другое — изучать сотрудников «русского отдела»! Несоизмеримый риск, поэтому он и не идет на это. А что касается его поведения на встречах, то Хансен ведь далеко не трус, не так ли? — Совершенно верно, — согласился я, — мне кажется — он очень смелый человек. — Вот видишь, Михаил Иванович, так что и здесь все выглядит вполне логично. Было, однако, одно обстоятельство, которое у нас обоих вызывало все большую озабоченность. А состояло оно в том, что в течение всего времени пребывания в стране местная контрразведка уделяла мне повышенное внимание: я четыре, а то и пять раз в неделю отмечал за собой плотное, иногда просто демонстративное наблюдение. Правда, в этом наблюдении были существенные изъяны и даже зияющие дыры, чем я, как мне, по крайней мере, казалось, умело и пользовался, чтобы не нарушать свой привычный рабочий ритм. Но самое интересное было то, что в те дни, когда предстояла встреча с Рольфом, слежки за мной не было. Вернее, перед первыми встречами, в конце марта и начале апреля, я еще фиксировал за собой наблюдение на начальном этапе проверочного маршрута, но каждый раз соглядатаи теряли меня, как говорится, на ровном месте. Дважды, заметив слежку, я не выходил на основную встречу с Рольфом, и с тех пор наблюдения в такие дни не стало совсем. И это было еще не все! Скворцов как-то спросил: — Кстати, Михаил Иванович, Хансен когда-нибудь интересовался, была ли за тобой слежка перед встречей с ним? Я задумался, мысленно прокручивая в памяти все наши беседы, и уверенно ответил: — Нет, ни разу! — Неужели это его не беспокоит? — изумился шеф. — Или он так полагается на твои профессиональные навыки?! Самому тщательному анализу, конечно, подвергалась вся поступавшая от Рольфа информация. Надо прямо сказать, что в этом плане все выглядело довольно благополучно, поскольку эта самая информация соответствовала его возможностям и была для нас весьма полезной. Однако и здесь были отдельные сомнительные моменты. Это касалось прежде всего тех графиков наблюдения контрразведки за сотрудниками советских учреждений, которые он теперь передавал регулярно накануне очередного месяца. В целом наши наблюдения и доклады сотрудников посольства, замечавших за собой слежку, соответствовали этим графикам, хотя были и отдельные отступления. Правда, Рольф предупреждал нас, что подобные несоответствия возможны, и давал этому убедительные объяснения. Причина была проста: деятельность любой контрразведки организована таким образом, что ни один сотрудник, в том числе и ее руководители, не знают, да и не могут знать всего, что происходит в различных подразделениях. И не только потому, что контрразведка живет и работает по законам строжайшей конспирации, но и потому, что это довольно динамичный организм, деятельность которого подвержена множественным изменениям, проистекающим как из самой природы и назначения этого учреждения, так и под воздействием разного рода внешних обстоятельств. К их числу относятся политическая ситуация в стране в каждый конкретный день, распоряжения высшего руководства, вновь поступившие сведения о деятельности иностранных разведок и даже такие, казалось бы, несущественные факторы, как личные амбиции и соперничество руководителей различного ранга. К тому же любой оперативный план — это не догма, он может меняться в зависимости от различных объективных и субъективных факторов. Было еще одно обстоятельство, с которым приходилось считаться при оценке достоверности поступавшей от Рольфа информации о намерениях и планах «русского отдела»: в контрразведке этой страны, как и в аналогичных службах многих других стран, существовали бригады «свободного поиска», работа которых планировалась только в общих чертах, а в остальном строилась по принципу самостоятельного поиска объектов, представлявших интерес для контрразведки. Такими объектами для бригад «свободного поиска», закрепленными за «русским отделом», были, естественно, сотрудники советского посольства и других учреждений. И вот эти бригады рыскали по всему городу, ну, может, не по всему, а по тем районам, где вероятнее всего было появление определенной категории советских граждан, и, обнаружив такой объект, неожиданно брали его под наблюдение. Находили же они его либо по автомобилю, либо по внешности, поскольку отлично знали в лицо всех советских граждан, особенно тех, которые представляли для них особый интерес. Нетрудно понять, насколько это было опасно, если таким объектом оказывался разведчик, находившийся в городе по своим делам, особенно если к тому моменту он уже закончил проверку и успокоился, не обнаружив за собой слежки. Впрочем, грамотный и добросовестный разведчик никогда не успокаивается и ни на одну минуту не прекращает проверки, потому что он отлично знает, что в любой момент может оказаться под наблюдением. …У меня к тому времени уже был некоторый опыт работы в подобных условиях, поскольку в системе контрразведки бывшей французской колонии тоже было одно очень интересное подразделение, называвшееся «инициативная бригада». В течение многих лет оно изрядно портило нервы моим коллегам, поскольку никто никогда не мог заранее предсказать, чем эта бригада, в которой заправляли французские советники, будет заниматься в каждый конкретный день: на то она и именовалась «инициативной», чтобы проявлять эту самую инициативу при каждом подходящем случае! Эта нервотрепка продолжалась до тех пор, пока мой предшественник не наладил дружеские отношения с шефом этой «инициативной бригады», и тот, безусловно, за приличное вознаграждение стал не только своевременно упреждать нас о том, за кем из советских граждан будут следить его сотрудники, но со временем вообще стал откликаться на наши дружеские просьбы и использовать вверенное ему подразделение в наших интересах. Примерно года через полтора после того, как я приехал в страну и продолжил работу с шефом «инициативной бригады», он по моей просьбе завербовал от имени своей контрразведки ночного сторожа, охранявшего виллу, на которой проживал резидент американской разведки. Впрочем, «завербовал» — это слишком громко сказано. Контрразведка обычно не очень-то церемонилась с местными гражданами, и эта «вербовка» выглядела довольно просто: сторожа аккуратненько взяли, когда он возвращался домой после ночного дежурства, доставили в контрразведку, и шеф «инициативной бригады» под страхом жестокой расправы над ним и его родственниками обязал его регулярно информировать обо всем, что происходит на вилле американца. Я поручил это дело бригадиру не потому, что мне было лень самому им заняться или меня смущала разница в социальном положении дипломата и ночного сторожа, а потому что бригадиру было намного сподручнее завербовать, а главное, встречаться с этим самым сторожем, да и платить ему было совсем не обязательно, достаточно было того, что он дрожал от одного слова «контрразведка». К тому же в этой бывшей французской колонии французы всеми силами стремились не допустить усиления позиций американцев, в связи с чем французско-американские противоречия расцвели махровым цветом, и не использовать их в наших интересах было бы просто неразумно. И вот однажды сторож проинформировал бригадира о том, что резидент разрешил ему сегодня вечером не выходить на работу, так как у него будут гости, которые намереваются остаться до утра. Бригадир вполне резонно усомнился в том, что американец, известный своей склонностью к мистификациям, сказал сторожу правду, и приказал ему выйти на дежурство, но не торчать, как обычно, возле виллы, а скрытно понаблюдать, кто будет у американца в гостях. Сторож так и сделал, тем более что с его цветом кожи раствориться в сумраке субтропической ночи было проще простого. На следующий день сторож доложил, что никаких гостей у американца не было, а около девяти часов вечера его виллу посетил какой-то бледнолицый, который пробыл там около двух часов. Выйдя от американца, он пешком проследовал на соседнюю улицу, сел в припаркованную там автомашину и уехал. Бригадир сообщил мне номер автомашины, и я, честно говоря, поначалу даже усомнился в достоверности этой информации: эта автомашина была мне хорошо известна и устанавливать ее владельца по картотеке дорожной полиции, что намеревался сделать бригадир, не было никакой необходимости, потому что на ней ездил советский гражданин Лыков, тоже мне хорошо известный из-за своего сволочного характера и массы всяких мелких, но запоминающихся инцидентов, которые произошли с ним за неполный год его пребывания в стране. Был он геологом по профессии, в свое время защитил кандидатскую диссертацию, потом начал работать над докторской, но тут волею судьбы его забросило в советскую геологическую экспедицию, копавшуюся в недрах одной африканской страны, и этот жизненный поворот сыграл с ним злую шутку. Убедившись во всех прелестях пребывания за границей, вернее, даже не самого пребывания, а тех материальных благ, которые оно предоставляло малообеспеченным кандидатам и даже докторам наук, Лыков решил посвятить себя работе вдали от своей страны, несмотря на то что ее недра тоже ждали еще своих исследователей. Но за находки в недрах других стран платили намного больше, и для Лыкова это было главным. Вернувшись в Москву, он развил бурную деятельность, главными аргументами в которой, как потом выяснилось, были подарки и прочие подношения различным высокопоставленным чиновникам тех ведомств, которые занимались командированием специалистов за границу, и уже через год получил направление в бывшую французскую колонию в качестве эксперта ООН. Характер у него, как я уже отметил, был самый что ни на есть сволочной, и инциденты с его участием стали возникать один за другим чуть не с первого дня, поскольку жил он совершенно обособленно от остальной советской колонии и все рабочее и нерабочее время проводил в милом его сердцу иностранном окружении. Так что ночной визит был закономерным итогом его поведения и навел нас на вполне определенные размышления, потому что о своей дружбе с американским резидентом Лыков никого в известность не поставил, и разрешения на это не получил. Да к тому же и обстоятельства этой встречи не оставляли никаких сомнений в том, что она носила обусловленный и конспиративный характер. Самым разумным в этой ситуации было, конечно, под благовидным предлогом отправить Лыкова в Союз и там спокойненько во всем разобраться. Именно такое указание мы и получили из Центра. И в этом указании был резон, потому что разбираться в поступках человека, подозреваемого в шпионаже, в условиях заграницы не только сложно, но и, как говорится, чревато: малейшая ошибка, малейший просчет — и человек уходит к тем, кто наставил его на путь предательства. Но с другой стороны — в чем и как можно разобраться, если в результате неожиданного отъезда в Союз оборвутся все связи такого человека с иностранной разведкой, на которую он намеревается или уже начал работать? Или ему дадут указание «залечь на дно» и отлеживаться там до лучших времен? И поэтому я под свою личную ответственность предложил задержать Лыкова в стране до тех пор, пока не будет внесена если не полная, то хотя бы достаточная ясность в существо его взаимоотношений с резидентом ЦРУ. Руководство прислушалось к моему мнению, и Лыков остался в стране. До сих пор не могу ответить себе на вопрос, правильно ли я поступил и что было лучше: отправить его в Союз и долго-долго держать там «под колпаком», может быть, без особых надежд на разоблачение, или оставить его в стране? Знать бы заранее, чем все это кончится, тогда, наверное, решать этот вопрос было бы легче! А кончилось это дело совершенно неожиданным образом. Накануне очередного визита Лыкова к резиденту ЦРУ бригадир вручил сторожу одно хитрое электронное устройство, и тот в отсутствие американца проник на виллу и установил его в холле, где тот обычно принимал гостей. Так мы получили неопровержимые доказательства, что американец, используя непомерные амбиции несостоявшегося доктора наук, сумел-таки соблазнить Лыкова перспективой стать штатным международным чиновником, но для этого, как водится в таких случаях, потребовал компенсировать усилия американской разведки по его переводу в систему ООН, и Лыков с азартом взялся за дело. Нам уже оставался сущий пустяк — отправить его в Союз и прямо из аэропорта Шереметьево препроводить в следственный изолятор, как однажды вечером в посольство прибежала его возбужденная жена, проделав пешком путь чуть ли не через весь город, и поведала ошеломленному консулу, что час назад она кухонным ножом прирезала своего мужа, который докатился до такой низости, что захотел остаться за границей и предложил ей составить ему компанию. Такой финал, конечно, никто из нас не мог предвидеть. Возмездие свершилось, и нам пришлось отправлять цинковый гроб и неутешную вдову в Москву… Вот и сейчас нас, конечно, в первую очередь интересовала информация о сотрудничестве местной контрразведки с ЦРУ, особенно в разработке советских граждан. Рольф кое-что сообщал об этом, но сведения эти носили отрывочный характер и не содержали наиболее важных деталей, без которых предпринимать какие-то конкретные меры было довольно затруднительно. На этот счет у Рольфа тоже находилось убедительное объяснение: он заявлял, что пока не имеет доступа к таким сведениям, которые относятся к категории наиболее оберегаемых секретов, но если в конце года его повысят и передвинут — а ему это давно обещали, — то его возможности значительно расширятся, и тогда он сможет получать более полную и конкретную информацию. А пока же он узнавал об этом чаще всего случайно, от своих разговорчивых сослуживцев. Тем не менее в течение первых двух месяцев Рольф несколько раз информировал меня об интересе контрразведки к сотрудникам советских учреждений. Мы действительно отмечали определенную активность контрразведки вокруг названных им лиц и, по мере возможности, принимали необходимые меры, чтобы предотвратить провокации. Наибольший интерес представили два таких сигнала, потребовавшие от нас больших раздумий и хлопот. Сначала Рольф сообщил, что «русский отдел» по просьбе американцев стал активно заниматься корреспондентом газеты «Известия» Димой Колчиным. Рольф не знал многих деталей этого дела, но тем не менее ему было известно, что «русский отдел» завербовал двух осведомителей из числа знакомых Колчина, оборудовал его квартиру техникой подслушивания и установил за ним наблюдение. Колчин был мне хорошо известен, да и как могло быть иначе, если это был не какой-нибудь рядовой член не такой уж многочисленной советской колонии, а известный журналист-международник, один из наиболее вероятных кандидатов в «золотые перья» нашей доблестной прессы, веселый и общительный человек, у которого я совсем недавно был в гостях по случаю его тридцатипятилетия. За границей он был уже во второй раз, в стране находился вместе с женой и сыном, который учился в четвертом классе и, насколько мне было известно, был неравнодушен к моей дочери. Конечно, можно было предупредить Диму о коварных планах местной контрразведки и посоветовать ему проявлять осмотрительность и осторожность в общении со своими знакомыми из числа иностранцев. Но, к сожалению, этого никак нельзя было делать. И не только потому, что при всех своих положительных качествах Дима обладал несколько эксцентричным характером, свойственным многим незаурядным личностям, был довольно вспыльчив и болезненно реагировал на любое вмешательство в его личную жизнь, в чем я имел возможность неоднократно убеждаться, наблюдая, как он реагирует на некоторые советы пресс-атташе посольства. Дело было в другом: выслушав наши рекомендации, он обязательно захочет обсудить их со своей женой, потому что без нее ему никак не обойтись, а это значит, что контрразведка зафиксирует эти разговоры с помощью своих микрофонов, сделает вывод об утечке информации и начнет расследование. А это в свою очередь представляло непосредственную угрозу для безопасности Рольфа. Предупреждать же Колчина о том, что обсуждать эти вопросы в квартире не следует, потому что она прослушивается, мы тоже не могли, поскольку не было еще на свете человека, который, узнав, что в его квартире установлены микрофоны, не стал бы ковырять стены, чтобы их найти. А такие поиски, естественно, тоже не могли остаться незамеченными и тоже могли привести к провалу Рольфа.