– У Вас ещё будет время ознакомиться с моей личной библиотекой, господин чиновник. Полианна повернулась ко мне и поставила на прикроватный столик две странные чашки – ровные цилиндрики без ручек из тонкого прозрачного стекла. Я вернул книгу на место, взял одну из чашек и пригляделся. На её боку почему-то была нарисована вертикальная шкала с пометками-числами. Позади шкалы, в прозрачном водорослевом чае медленно вращался серебристо-чёрный вихрь. Омерзительно живой, он отказывался опадать на дно чашки, подёргиваясь и цепляясь за стеклянные стенки. Я аккуратно поставил чашку обратно на столик, пытаясь не содрогнуться слишком сильно. – Ты меня отравить решила? – Джоз, это просто сома. – Я знаю, что это, у меня этой дряни две бутылки под кроватью валяется. – Это ты так похвастался? – Полианна уселась на кровать рядом со мной, сжимая свою чашку в руках. – Если ты знаешь, что это, то в чём проблема? – Ну… Моя сома… Не принадлежит мне. Я эту гадость не пью. Полианна повернулась ко мне. Невозможно прозрачная голубизна её глаз смущала, притягивала и в то же время отталкивала своей странностью, своей неуместностью в зелёном полумраке Города. Как будто два осколка Чистого Неба. – Джоз… – начала она, сначала неуверенно, но с каждым словом её решимость словно росла. – Мы можем выпить это. И поговорим без лжи, без смущения или страха, открыто до самого конца. Или мы можем выпить чаю, поговорить о погоде, о жизни и смерти, и ты пойдёшь домой, но следующую записку в парке ждать не будет уже никто. – Но я уже говорю с тобой без лжи. Надеюсь, ты это заметила. – Да, я заметила! Спасибо тебе за это. Но можешь ли ты быть уверен, что я тоже говорю правду? В чашке единственный способ быть уверенным в этом. Я замер, поражённый неотразимой логикой такого довода. Какой невыносимый соблазн, какие жестокие условия! Полианна может сказать мне всё, что она думает; всё, что она чувствует на самом деле… Но только в том случае, если я скажу то же самое. – Выпьешь ты, и выпью я, – негромко проговорила она. Мне есть что скрывать. Я не имею права взваливать на неё всё то, что узнал. Судя по всему, ей и без того хватает своих тайн и тревог. Но я так устал молчать. Выбор только за мной. Я схватил цилиндрик странной чашки, зажмурился и опрокинул его в рот. Тёплая, словно чуть шероховатая жидкость легко скользнула в горло и… как будто исчезла. Растворилась, впиталась в тело. Никаких мерзких и скользких сгустков жидкого металла, отчаянно цепляющихся за язык. Опять мои ожидания оказались страшнее реальности. Глаза распахнулись сами и уставились в собственное зеркальное отражение, едва видимое в прозрачной глубине. Передо мной два окна, два экрана – сегодня по ним передают Чистое Небо. Голубые ободки – это она. Тёмные кольца внутри. Это, конечно, я. И поблёскивающие серебром озёрца по центру. Это сома. – Отличный день для прогулки… – прошептал я, – да и погода неплохая. – Ты так считаешь? Кто-то из нас рассмеялся. Кто-то забрал из наших рук опустевшие чашки и поставил их на столик. Кто-то мягко толкнул нас в плечи, заставляя прилечь на диван. Её рука коснулась моей – её тонкие пальцы провалились в мою ладонь, словно в воду. По предплечью прошлась волна, поднимая волоски на коже дыбом; я судорожно вздохнул, когда она докатилась до сердца. – Ч-что происходит? – сумел проговорить кто-то из нас. – Кажется, я налила слишком много, – ответил ему другой голос. – Тогда нам стоит поторопиться. – Ты куда-то торопишься? С медленной басовитой вибрацией мир размылся по краям; чёрный дым закрутился вихрем, поглощая всё лишнее, брошенное и мёртвое. Навстречу ему зазвучало биение сердец – каждый удар как вспышка света, выхватывающая из тьмы то, что реально и живо. – Я тороплюсь узнать ответы. – Тогда спрашивай. «Док-док!» – и лучи света отбирают у тьмы два реальных и живых тела. Я уставился на свою десятипалую руку и попытался сжать её в кулак. – Эй, это всё ещё мои пальцы! – рассмеялась она. – Управляй своими. – Ты любила его? – задал я вопрос, грызущий моё сердце. – Кого? – Того, кто умер слишком рано. – Наверное. – Ты должна говорить правду… – Это и есть правда. «Ток-ток!» – два сердца слились в одно. Большое, страшное, ветвистое и могучее, оно отправило волну света-крови, осветившую всю комнату – и стены, и пол, и потолок, реальные и живые. – Что ты почувствовала? – спросил один голос. – Я очень, очень расстроилась, – ответил другой. – И это всё? – Разве этого недостаточно? Чувствам не обязательно быть сложными, чтобы стать важными. «ТОМП-ТОМП» – вдруг ударило в комнату что-то огромное: снаружи, сверху и снизу, отовсюду вокруг, просветив два сердца насквозь, словно чудовищное Солнце, ищущее заблудившиеся огоньки, чтобы вернуть их домой. – А меня?.. – я не смог договорить самый важный вопрос. Но двуединое тело само отправило разряд тока, словно написав мурашками по общей коже недостающее слово. – Наверное. – Ты должна говорить п… – Это правда, – пожала она всеми четырьмя плечами. – Тогда зачем это всё? – Потому что ты мне нужен. – Почему, зачем? Свет-кровь испуганно отпрянул, сжался из тела-комнаты обратно в сердца. Под бетонной кожей содрогнулись трубы, теряя обретённую жизнь; хрипнула напоследок вентиляция, втягивая последний вдох. – Я из Непротивления, – испуганно признался один голос. – Я догадался! – рассмеялся другой. Чёрный вихрь бросился на оставленную добычу. Поле зрения раскрошилось по краям, обваливаясь кусками мира во тьму. Два сердца оторвались друг от друга, неохотно и недовольно перебирая органы и части тела, разделяя их на две кучки. – Моя сестра чуть не погибла, помогая вам, – сказало одно сердце только что найденными губами. – Я знаю, – снова ответило другое. – Что ты почувствовал? – Страх. Но не за сестру, – горько признался голос, – а за себя. – Чего ты боишься? Что ты узнал? – Город наполнился ересью. Машины сошли с ума и покинули нас, скрывая от нас правду. Я не хочу оставаться один. – Ты не один. С тонким визгом свет сошёлся в ослепительно яркую точку; с рвущим уши хлопком он исчез. Сожрав видимый мир, темнота добралась до моего тела, теперь болезненно одинокого – всего одно сердце, всего лишь один набор скучных органов, спрятанных под тесной оболочкой. – Что-то тебе плохо. Когда ты последний раз принимал сому? – Никогда. – Ох, Джоз, почему ты не сказал!.. Кто-то погладил меня по голове, но тьма тут же забрала и это ощущение. Она забрала уши, превратив голос в тишину. Она забрала глаза, превратившись в пустоту. Кусок за куском она обгладывала тело со всех сторон, пока не остался только я. Пустота ворвалась в мозг и принялась обшаривать каждый уголок в поисках того, что ещё можно забрать. Перфокартами из коробки разлетелись воспоминания, сгорая одно за другим: сначала лица, знакомые с детства, потом связанные с ними имена. Последним мелькнуло лицо, странно знакомое – с чёлкой, закрывающей глаза, худое и грустное. На обороте этой перфокарты было торопливо начёркано имя: «Джоз». Вслед за памятью в пустоту отправились слова. Я с облегчением отпустил слово «страх» – без него стало только легче. Слово «время» не желало уходить – оно тянулось и тянулось, вызывая только нетерпение и скуку. Как только пустота вытянула это слово в себя, всё закончилось. Последним лёгким усилием пустота забрала слово «я».