Я кивнул. – Да, но не сейчас. – Боишься? – Нет. Да. Не знаю. – Я провел пальцем по имени на конверте. Так мы и сидели – я и мама. Сидели долго. Она потягивала вино, а я разглядывал брата на фотографиях. Мой брат еще младенец, мой брат на руках у отца, мой брат с сестрами. Мой брат сидит на ступеньках нашего дома. Мой брат, совсем маленький, салютует папе, одетому в форму. Мой брат, мой брат. Мама наблюдала за мной. Это было правдой. Никогда еще я не любил ее так сильно. Восемь – А где папа? – Пошел к Сэму. – Зачем? – Хочет с ним поговорить. – О чем? – О том, что случилось. Они подружились, знаешь? Папа и Сэм. – Забавно, – сказал я. – Папа ведь старше. Она улыбнулась. – Какая разница? – Ну да, какая разница. Девять – Можно я поставлю ее в рамке у себя в комнате? – спросил я про фотографию, на которой брат салютовал отцу. – Да, – сказала мама. – Мне она очень нравится. – Он плакал? Когда папа уехал во Вьетнам. – С утра до вечера. Никак не мог успокоиться. – Ты боялась, что папа не вернется? – Я о таком не думала. Заставляла себя не думать. – Она рассмеялась. – В этом я мастер. – Я тоже, – сказал я. – Надо же, а я думал, что унаследовал эту черту от папы. Мы рассмеялись. – Может, повесим фотографию в гостиной? Ты не против, Ари? В тот день мой брат снова появился в нашем доме. Странным, необъяснимым образом он вернулся домой. Однако на мои жадные вопросы ответила не мама, а папа. Мама просто слушала, как мы с папой говорим о Бернардо, но не произносила ни слова. Я любил ее за это молчание. А может, и за то, что понимал. И отца любил тоже – за то, как осторожно он подбирал слова. Я понял, что папа – осторожный человек. А осторожное обращение со словами и людьми – прекрасное и редкое качество. Десять Я навещал Данте каждый день. В больнице он провел дня четыре. У него было сотрясение мозга, и врачи хотели убедиться, что с ним все в порядке. А еще у него болели ребра. Доктор объяснил, что трещины заживут не сразу, но переломов, к счастью, нет. Что же касается синяков и ссадин, то они заживут сами. По крайней мере те, которые на теле. Плавать Данте запретили. Впрочем, он все равно не мог ничего делать. Разве что лежать. Но Данте нравилось лежать. И хорошо, что нравилось. Он изменился. Стал грустнее. В тот день, когда его выписали и отправили домой, он заплакал. Я обнял его. Мне казалось, он никогда не успокоится. Я знал: что-то в нем изменилось навсегда. Трещины в его душе были куда глубже, чем на ребрах. Одиннадцать – У тебя все хорошо, Ари? – спросила миссис Кинтана, испытующе глядя на меня, совсем как моя мама. Я сидел за кухонным столом напротив родителей Данте. Данте спал. Когда ребра у него болели, он принимал таблетку, от которой его клонило в сон. – Да, все хорошо. – Точно? – Думаете, мне нужно к психологу? – Что плохого в психологах, Ари? – Сказано истинным психологом, – отозвался я. Миссис Кинтана покачала головой. – Помнится, ты не был таким нахальным, пока не связался с моим сыном. Я засмеялся.