– А ты его? – Не уверен. – Но ты уломал его принести тебе травы. – Даже не сводя глаз с дороги, я знал, что он улыбается. – Тебе нравится уламывать людей, не так ли? – Воздержусь от ответа. Небо озарила молния; прогремел гром, и в воздухе запахло дождем. Мы с Данте молча вылезли из машины. Он подпалил косяк, сделал затяжку, подержал дым в легких, а потом наконец выдохнул. После, повторив все сначала, он передал косяк мне. Я последовал его примеру. Мне понравился запах травы, но она неприятно саднила в легких. Я изо всех сил старался не закашляться: если Данте не кашляет, то и я не буду. Так мы и сидели, передавая друг другу косяк, пока он не сгорел. Я ощутил легкость во всем теле – почувствовал себя счастливым и беззаботным. Было странно и удивительно, и все вокруг казалось одновременно близким и далеким. Сидя на открытой дверце кузова, мы с Данте сначала пристально смотрели друг на друга, а потом вдруг так расхохотались, что не могли остановиться. Вскоре ветер усилился. Гром гремел все ближе, молнии сверкали чаще, и вдруг хлынул ливень. Мы бросились в пикап, продолжая хохотать и не в силах остановиться. – Это какое-то безумие! – выдохнул я. – Настоящее безумие. – Безумие, – повторил Данте. – Безумие-безумие-безумие! – Безумие… О боже. Я хотел, чтобы мы смеялись вечно. Мы прислушивались к шуму. Господи, ливень был безумный – прямо как в день аварии. – Давай выйдем, – предложил Данте. – Под дождь. Я смотрел, как он снимает одежду: футболку, шорты, трусы. Все, кроме кроссовок. Это меня рассмешило. – Ну что, – спросил он, берясь за рукоятку двери. – Готов? – Постой, – сказал я, а потом снял футболку и все остальное. Все, кроме кроссовок. Мы смотрели друг на друга и смеялись. – Готов? – спросил я. – Готов, – ответил он. Мы выбежали под дождь. Боже, какими же холодными были капли. – Капец! – закричал я. – Капец! – подхватил Данте. – Мы долбанутые. – Ага! – смеялся Данте. Дождь хлестал наши тела, а мы бегали голышом вокруг машины до тех пор, пока не выбились из сил и не стали задыхаться. Потом мы снова забрались в машину, смеясь и пытаясь отдышаться. Внезапно дождь закончился. Так бывает в пустыне: ливень начинается и кончается совершенно неожиданно. Я открыл дверцу и вышел навстречу сырому ночному воздуху и порывистому ветру. Вытянул руки к небу. Закрыл глаза. Данте встал рядом. Я чувствовал его дыхание. Даже не знаю, что бы я сделал, если бы в тот миг он до меня дотронулся. Но он не стал. – Умираю с голоду, – сказал он. – Я тоже. Мы оделись и поехали в город. – Что будем есть? – спросил я. – Менудо, – ответил он. – Любишь менудо? – Ага. – Значит, ты настоящий мексиканец. – А целоваться с парнями настоящие мексиканцы любят? – Сомневаюсь, что любовь к парням – изобретение американцев. – Наверное, ты прав. – Ага, наверное. – Я покосился на него. Он терпеть не мог, когда я оказывался прав. – Как насчет «Тако у Чико»?[44] – У них нет менудо. – Тогда, может, пойдем в «Удачи!»[45] на Аламеде? – Папа его обожает. – И мой тоже. – Они на боулинге, – сказал я. – Они на боулинге. И мы так захохотали, что мне пришлось свернуть на обочину. До кафе мы добрались уже такими голодными, что заказали каждому по менудо и энчиладе[46]. – У меня красные глаза? – Нет, – ответил я. – Отлично. Тогда можем ехать по домам. – Ага, – кивнул я. – Поверить не могу, что мы это сделали. – Я тоже. – Но было весело, – сказал он. – Боже, – выдохнул я. – Было просто невероятно. Одиннадцать Папа разбудил меня очень рано. – Мы едем в Тусон, – сказал он. Я сел в кровати и уставился на него. – Я сделал кофе. Ножка вышла за ним из спальни. Я задумался, не злится ли он на меня, и гадал, зачем нам в Тусон. От резкого пробуждения чувствовал я себя вяло. Я натянул джинсы и поплелся на кухню. Папа вручил мне чашку кофе. – Сколько знаю детей, никто не пьет кофе. Ты единственный. Я попытался поболтать с ним, притвориться, что того воображаемого разговора не было вовсе. Конечно, папа о нем и не подозревал, но я-то знал. А еще я знал, что в самом деле хотел ему это сказать, пускай и не сказал.