– В смысле? – Может, все любят по-разному. А остальное не важно. – Ты понимаешь, что ты сейчас сидишь – и говоришь? По-настоящему говоришь. – Я умею говорить, Данте. Не будь идиотом. – Иногда – да. Но чаще всего – не знаю… Просто избегаешь разговоров. – Я стараюсь изо всех сил. – Знаю. У нас опять будут правила, да, Ари? – Правила? – Ты понимаешь, о чем я. – Ага, кажется, понимаю. – Так что за правила? – Я не целуюсь с парнями. – Окей, значит, первое правило: не пытаться поцеловать Ари. – Да, это первое правило. – У меня для тебя тоже есть. – Ладно, справедливо. – Не убегать от Данте. – В каком смысле? – Думаю, ты меня понял. Однажды к тебе обязательно кто-нибудь подойдет и скажет: «Какого черта ты общаешься с этим педиком?» И если ты перестанешь со мной из-за этого дружить, Ари, если не сможешь… Знаешь, тогда уж лучше… Короче, меня это просто убьет. Понимаешь, просто убьет, если… – То есть это вопрос верности. – Именно. Я рассмеялся: – Твоему правилу следовать сложнее. Он тоже рассмеялся. Потом дотронулся до моего плеча и улыбнулся. – Чушь, Ари. Моему правилу следовать сложнее? Чушь собачья. Чушь кошачья! Тебе всего-то нужно оставаться преданным самому прекрасному в мире человеку – это как ходить босиком по траве! Я же, на секундочку, не должен целовать лучшего парня во Вселенной. А это все равно что ходить босиком по раскаленным углям! – Вижу, ты по-прежнему любишь ходить босиком. – Я всегда буду ненавидеть обувь. – Надо снова сыграть в ту игру, – сказал я. – Которую ты придумал, чтобы хорошенько отлупить свои кроссовки. – Весело было, правда? Он так это сказал – будто понимал, что мы больше никогда в нее не сыграем. Мы повзрослели. И оба знали, что что-то потеряли. Долгое время мы просто молчали. Сидели на ступеньках. Ждали. Я бросил взгляд на Данте и увидел, что Ножка положила голову ему на колени. Четыре Той ночью мы с Данте и Ножкой поехали в пустыню, на мое любимое место. Сумерки сгущались, и звезды, где-то прятавшиеся весь день, начинали появляться на небе. – В следующий раз возьмем телескоп. – Отличная мысль, – сказал я. Мы лежали в открытом кузове и смотрели на небо. Ножка унеслась обследовать пустыню, и мне пришлось позвать ее обратно. Она запрыгнула в кузов и легла между нами. – Люблю Ножку, – сказал Данте. – Она тебя тоже. Он указал пальцем в небо. – Видишь Большую Медведицу? – Нет. – Вон там. Я пригляделся. – А, да. Вижу. – Так круто. – Ага, очень круто. Мы молчали. Лежали и молчали. – Ари? – Что? – Ни за что не догадаешься. – Что такое? – Мама беременна. – Что? – У мамы будет ребенок. Даже не верится! – Охренеть. – Похоже, в Чикаго было холодно, и мои предки нашли способ согреться. Я расхохотался. – Как думаешь, родители со временем перерастают секс? – Не знаю. Разве его можно перерасти? Хотя откуда мне знать? Я все жду не дождусь, когда до него дорасту. – Я тоже. Мы снова замолчали. – Охренеть, Данте, – прошептал я. – Ты станешь старшим братом. – Ага, скорее, старым. – Он повернулся ко мне. – Я напомнил тебе о… Как зовут твоего брата? – Бернардо. – Я напомнил тебе о Бернардо? – Мне все о нем напоминает. Иногда за рулем я думаю о нем, гадаю, нравятся ли ему машины и каким он был человеком. Жалею, что не знал его… В общем, просто не могу перестать о нем думать. Хотя я ведь толком его и не помню. Так почему для меня это важно?