Папа был со мной терпелив. Он объяснял мне, как важно быть внимательным, следить за дорогой и другими машинами. Учителем он оказался прекрасным и никогда не сердился (если не считать того раза, когда я упомянул брата). Однажды его слова меня по-настоящему развеселили: – Нельзя ехать в обоих направлениях по улице с односторонним движением. Мне это выражение показалось ужасно странным и забавным. Когда папа его произнес, я рассмеялся – а смешил он меня редко. Папа никогда не расспрашивал меня о жизни. В отличие от мамы, он не лез в мой мир. Мы с ним были как персонажи с картины Эдварда Хоппера. Ну не совсем, но почти. Я заметил, что во время наших утренних занятий он намного расслабленней, чем обычно. Он казался абсолютно спокойным, будто чувствовал себя в своей стихии. И хотя мы по большей части молчали, он не казался таким уж отстраненным. Это меня радовало. Иногда он даже что-то насвистывал, будто ему нравилось проводить со мной время. Может, папе, в отличие от меня, просто не нужны слова? – думал я. Я и сам всегда притворялся, что мне они не нужны, но это было неправдой. И тогда я кое-что о себе понял: внутри я совсем не был похож на отца. Внутри я был скорее похож на Данте. И это открытие меня пугало. Двадцать Чтобы мама разрешила мне кататься одному, пришлось продемонстрировать ей свои навыки. – Ты слишком быстро едешь, – сказала она. – Мне шестнадцать, – заметил я. – И я парень. Она промолчала. Но затем все-таки сказала: – Если я вдруг заподозрю, что ты выпил – пускай даже каплю – и сел за руль, я эту машину продам. Почему-то меня это рассмешило. – Так нечестно. С чего это я должен расплачиваться за твои подозрения? Я ведь не виноват, что ты такая подозрительная. Мама пожала плечами: – Ну вот такие мы, фашисты. Мы оба заулыбались. – В общем, никакого вождения в пьяном виде. – А как насчет хождения в пьяном виде? – Этого тоже нельзя. – Если честно, я не сомневался. – Просто напоминаю на всякий случай. – Я не боюсь тебя, мам. Хочу, чтобы ты это знала. Она рассмеялась. В общем, все у меня в жизни было более или менее просто. Я получал письма от Данте, но не всегда ему отвечал. А когда отвечал, то писал очень коротко. Он же всегда писал помногу. Он продолжал экспериментировать, целуясь с девушками, хотя, по его словам, лучше бы целовался с парнями. Прямо так и написал. Я не знал, что тут думать, но Данте есть Данте, и я понимал: если хочу оставаться его другом, придется просто с этим смириться. А учитывая, что он жил в Чикаго, а я – в Эль-Пасо, смириться оказалось несложно. У Данте в жизни трудностей было куда больше, по крайней мере касаемо поцелуев с парнями и девушками. Но у него хотя бы не было брата в тюрьме, о существовании которого словно позабыли родители. Кажется, я лишь потому стремился упростить свою жизнь, что внутри меня роилось слишком много противоречий, – и мои кошмары были тому подтверждением. Однажды мне приснилось, что у меня нет ног. Они просто отсутствовали, и я не мог встать с кровати. Той ночью я проснулся от собственного крика. В комнату зашел папа и прошептал: – Это всего лишь сон, Ари. Всего лишь кошмар. – Да, – тихо отозвался я. – Всего лишь кошмар. Хотя, сказать по правде, я уже даже свыкся с кошмарами. Было только интересно: почему некоторые люди никогда не помнят, что им снится, а я помню всегда? Двадцать один Дорогой Данте! Я получил водительские права! Вчера катал маму с папой. Мы отправились в Месилью[32] и там пообедали. Потом я повез их домой. Они вроде бы остались довольны моим вождением. Но вот что самое классное: вечером я выехал в пустыню и там остановился. Включил радио, лег в открытый кузов и смотрел на звезды. И не было никакой засветки, Данте. Очень красиво. Ари Двадцать два Однажды вечером родители пошли на вечеринку в честь чьей-то свадьбы. Мексиканцы… Что-что, а танцевать они обожают. Они пытались и меня туда затащить, но я отвертелся. Смотреть, как предки танцуют под техано[33], – это сущий ад. Я сказал им, что весь день переворачивал котлеты и так устал, что лучше останусь дома. – Ну, если решишь куда-нибудь пойти, – сказал папа, – просто оставь нам записку. Никаких планов у меня не было. Я собирался сделать кесадилью и устроиться поудобнее, когда в дверь вдруг постучали. На пороге стоял Чарли Эскобедо. Он сказал: – Че делаешь? А я сказал: – Да ничего. Кесадилью готовлю. А он сказал: – Круто. Я не собирался его угощать, пусть он и выглядел чертовски голодным. Он так выглядел всегда – будто давно не ел. Наверное, потому что был тощим. Он походил на койота в разгар засухи. А я о койотах знал немало. Меня они ужасно интересовали. В общем, мы просто стояли и смотрели друг на друга, и вдруг я спросил: – Ты голодный? – И сам не поверил, что произнес эти слова. А он сказал: – Не-а. – А потом сказал: – Ты когда-нибудь ширялся? А я сказал: – Нет. А он сказал: – Хочешь? А я сказал: – Нет.