Пятнадцать минут спустя он уже был на пороге моего дома. Я слышал, как он звонит в дверь и говорит с моей мамой. Ему не составляло труда начинать разговоры. Наверное, он рассказывал маме о себе. Потом я услышал, как он идет по коридору, шлепая босыми ногами по деревянным половицам. И вскоре в дверях моей комнаты стоял он – в истершейся, почти прозрачной футболке и дырявых джинсах. – Привет, – сказал он. В руках у него были сборник стихов, блокнот и угольные карандаши. – Ты забыл кроссовки, – заметил я. – Я пожертвовал их бедным. – Джинсы тоже планируешь пожертвовать? – Ага. Мы рассмеялись. – Ты какой-то бледный, – разглядывая меня, заметил Данте. – И все равно больше тебя похож на мексиканца. – Да кто угодно похож на мексиканца больше меня. Все претензии к людям, передавшим мне свои гены. – Голос его звучал как-то странно. Похоже, эта тема его задевала. – Ладно, ладно, – сказал я. Мы всегда так говорили, когда хотели сменить тему. – Вижу, ты принес свой блокнот. – Ага. – Покажешь мне свои рисунки? – Не-а. Буду тебя рисовать. – А если я не хочу, чтобы меня рисовали? – Как я стану художником, если мне не на ком набить руку? – Разве художники не платят своим моделям? – Только красивым. – Значит, я некрасивый? Данте улыбнулся. – Хватит занудствовать. Казалось, он смутился. Однако не так сильно, как я. Я почувствовал, что краснею. Даже смуглые парни вроде меня могут краснеть. – Ты что, и правда хочешь стать художником? – Конечно. – Он пристально на меня посмотрел. – Не веришь? – Мне нужны доказательства. Он сел в кресло-качалку, продолжая меня рассматривать. – Вид у тебя все еще больной. – Ну спасибо. – Возможно, это все из-за твоих кошмаров. – Возможно. – Я не хотел о них говорить. – В детстве я иногда просыпался и думал, что настал конец света. Я вставал с кровати, смотрелся в зеркало и видел свои грустные глаза. – Хочешь сказать, грустные, как у меня? – Ага. – У меня всегда глаза грустные. – Конца света не будет, Ари. – Не держи меня за дурака. Я и так знаю, что не будет. – Тогда не смотри так грустно. – Грустно, грустно, грустно, – сказал я. – Грустно, грустно, грустно, – повторил он. Мы оба улыбались, пытаясь сдержать смех, но это было невозможно. Я был рад, что Данте пришел в гости. Во время болезни я чувствовал себя совсем хрупким, будто вот-вот сломаюсь, и мне это не нравилось. От смеха мне становилось гораздо лучше. – Я хочу тебя нарисовать. – А у меня есть шанс тебя остановить? – Ты же сам сказал, что хочешь доказательств. – Он вручил мне принесенный им сборник стихов. – Читай. Ты будешь читать, а я – рисовать. Вскоре он притих, и его взгляд заскользил по комнате: по мне, по кровати, по покрывалу, по подушкам, по светильнику. Мне стало неуютно, неловко, не по себе. Данте впился в меня взглядом, и я даже не понимал, нравится мне это или нет. Под его взглядом я чувствовал себя обнаженным. И в то же время он был так увлечен рисунком, будто меня здесь вовсе не было. И потому я расслабился. – Преврати меня в красавчика, – сказал я. – Читай, – буркнул он. – Просто читай. И вскоре я даже забыл, что меня рисуют. Я углубился в чтение и все читал, читал, читал. То и дело я отрывал глаза от книги, но Данте был так поглощен работой, что я возвращался к стихам. Одну из строчек я никак не мог понять: «Все звезды из того сотворены, что мы не в силах удержать»[20]. Звучало красиво, но смысла я не понимал. И, раздумывая о том, что может значить эта фраза, я уснул. А когда проснулся, Данте уже ушел. Набросков со мной он не оставил – оставил только один с креслом-качалкой. Рисунок был безупречным: кресло на фоне голой стены. Данте запечатлел, как вечерний свет наполняет комнату, как тени падают на кресло и придают ему глубину, от которой оно казалось почти живым. В этом наброске читались грусть и одиночество, и я задумался: видит ли он таким весь мир или только мой? Я долго разглядывал рисунок. Он пугал меня, потому что в нем было нечто правдивое. Интересно, где он научился рисовать? Я почувствовал укол зависти. Он плавал, рисовал, заводил знакомства. А еще читал стихи и любил себя. Интересно, – думал я, – каково это? Любить себя, по-настоящему любить. Интересно, почему одни люди себя любят, а другие – нет? Может, так оно и должно быть. Я перевел взгляд на набросок, потом на само кресло и только тогда заметил записку, которую он мне оставил. Ари, надеюсь, тебе понравился мой набросок. В бассейне тебя не хватает. Инструкторы там – придурки. Данте После обеда я позвонил ему. – Почему ты ушел? – Тебе нужно было отдохнуть. – Прости, что я уснул. Мы немного помолчали. – Мне понравился твой рисунок, – сказал я. – Почему? – Потому что кресло похоже на мое. – Только поэтому? – Есть в нем что-то, – сказал я. – Что?