– Эмоция. – А поподробнее? – Грусть. Оно грустное и одинокое. – Как ты, – добавил Данте. Меня злило, что он видит меня насквозь. – Я не всегда грустный, – сказал я. – Знаю, – сказал он. – Покажешь мне остальные рисунки? – Нет. – Почему? – Не могу. – Почему это? – Потому же, почему ты не хочешь рассказывать мне о своих снах. Пять Грипп, по всей видимости, не собирался меня отпускать. Той ночью мне снова снились странные сны. Мой брат – он стоял на другом берегу реки. Он был в Хуаресе, а я – в Эль-Пасо, но мы видели друг друга. Я крикнул ему: «Иди сюда, Бернардо!» – но он покачал головой. Я решил, что он не понял меня, и повторил по-испански: “Vente pa’aca, Bernardo!” Мне казалось, что, если бы я знал верные слова или говорил на верном языке – он пересек бы эту реку и вернулся бы домой. Если бы я только знал верные слова, если бы говорил на верном языке… И вдруг появился отец. Они с братом смотрели один на другого, и мне было невыносимо видеть выражения их лиц: в их взглядах словно отражалась боль всех сыновей и отцов на свете. И боль эта была такой сильной, что они не могли даже плакать, и глаза их оставались сухими. Затем сон изменился: отец с братом исчезли, и я оказался на месте отца, со стороны Хуареса, а напротив меня, на другом берегу, стоял Данте. На нем не было футболки и обуви, и я хотел поплыть к нему, но не мог сдвинуться с места. Он сказал мне что-то на английском, но я его не понял. Я ответил ему на испанском – но он не понял меня. И мне было очень одиноко. А потом весь свет исчез, и Данте растворился во тьме. Я проснулся в полной растерянности. Я никак не мог понять, где нахожусь. Температура опять подскочила, и я думал, что ничто уже не будет как прежде, но понимал, что это все от лихорадки. Потом я вновь уснул, и с неба падали воробьи. Но убивал их я. Шесть Данте пришел меня навестить. Я понимал, что со мной сейчас не слишком интересно. Он тоже это понимал, но, кажется, ему было все равно. – Хочешь поболтать? – Нет, – сказал я. – Хочешь, я уйду? – Нет. Данте читал мне стихи. Я думал о воробьях, падающих с неба. Слушая его, я пытался представить, как звучит голос моего брата. Интересно, читал ли он когда-нибудь стихи? В голове у меня было шумно и тесно: падающие воробьи, призрак брата, голос Данте. Дочитав стихотворение, Данте принялся листать книгу в поисках следующего. – Заразиться от меня не боишься? – спросил я. – Нет. – Не боишься? – Нет. – Ничего-то ты не боишься. – Я многого боюсь, Ари. Я мог бы спросить: «Чего? Чего ты боишься?» – но сомневался, что он мне ответит. Семь Температура спала, однако сны не отступали. В них был мой отец. И брат. И Данте. А иногда и мама тоже. У меня перед глазами постоянно возникал один и тот же образ: мне года четыре, и я иду по улице, держа за руку брата. Я гадал: воспоминание это или просто сон? А может быть, мечта?.. Я валялся в кровати и думал. Думал о бытовых трудностях и загадках своей жизни, которые имели значение для меня одного. Настроения мне это, конечно, не поднимало. Я понял, что мой первый год в Остинской старшей школе будет отвратным. Данте ходил в другую школу – Кафедральную, – потому что там была сборная по плаванию. Мама с папой хотели и меня туда отдать, но я отказался. У меня не было ни малейшего желания ходить в католическую школу для мальчиков. Я убеждал и родителей, и самого себя, что это школа для богатых. Мама отвечала, что умным мальчикам там дают стипендию, на что я возражал, что не такой уж я умный и стипендии мне не видать. Тогда мама заявляла, что они с папой могут оплатить мое обучение. А я восклицал: – Ненавижу этих мальчишек! – И умолял отца не отправлять меня в эту школу. При Данте я, конечно, никогда не говорил, что на дух не переношу ребят из Кафедральной школы. Ему это знать было незачем. Я вспоминал, как мама заявила, что у меня нет друзей. Вспоминал о своем кресле, нарисованном Данте, и о том, как оно словно бы стало моим портретом. Я был этим креслом. Меня охватило уныние. Я понимал: я уже не мальчик – но все еще чувствовал себя ребенком или вроде того. И в то же время испытывал новые чувства. Наверное, мужские. Мужское одиночество куда глубже мальчишеского. Я не хотел, чтобы со мной продолжали обращаться как с ребенком. Не хотел жить в мире своих родителей, но своего собственного у меня еще не было. И дружба с Данте странным образом обостряла мое одиночество. Может, это потому, что Данте везде и всегда был своим. А я – везде не к месту. Даже в собственном теле – особенно в собственном теле. Я менялся и больше не узнавал себя. Перемены давались мне мучительно, но я не мог понять почему. И все мои эмоции казались какой-то бессмыслицей. Однажды, когда я был помладше, я решил, что буду вести дневник. Я тут же прикупил себе ежедневник с кожаной обложкой и принялся записывать в него свои мысли. Однако прилежания, чтобы делать это регулярно, мне не хватило, и потому дневник совсем скоро превратился в набор случайных заметок. Помню, когда я учился в шестом классе, родители подарили мне на день рождения бейсбольную перчатку и пишущую машинку. Я играл в бейсбол, так что перчатка была вполне логичным подарком, но пишущая машинка?.. С чего они взяли, что она мне нужна? Я сделал вид, что рад подарку. Но притворщик из меня был так себе. Умолчать о чем-то – это одно, а вот актер я никудышный. Самое забавное, что именно на той машинке я научился печатать и наконец-то приобрел хоть какой-то навык. А с бейсболом не сложилось. В школьную сборную я попал, но тренировки ненавидел. Ходил на них только из-за отца. Я не знал, почему вдруг стал обо всем этом думать. Со мной такое постоянно случалось. Как будто бы в мозгу у меня было персональное телевидение и я сам выбирал, что смотреть и когда переключать каналы. Я подумал, не позвонить ли Данте. А потом решил, что не стоит. Понял, что не хочу ни с кем разговаривать. Хочу побыть наедине с самим собой. Я вспомнил о старших сестрах и о том, как близки они были друг с другом и как далеки от меня. Я понимал, что это из-за разницы в возрасте. Возраст был важен. Для них. И для меня тоже. Я родился «поздновато». Так они говорили. Однажды они болтали между собой на кухне и, когда речь зашла обо мне, произнесли это «поздновато». Я уже не в первый раз слышал его в свой адрес. Мне не нравилось, когда меня называли поздним ребенком, поэтому в тот день я решил выразить свой протест. – Это вы родились слишком рано, – сказал я, глядя на Сесилию, одну из своих сестер. Затем улыбнулся и покачал головой. – Разве это не печально? По-моему, охренеть как печально. Сильвия, моя вторая сестра, меня отчитала: – Ненавижу это слово. Не произноси его, это просто неуважительно.