Я снова смотрю в окно. — Как тебе? — спрашиваю я Даниила, стоящего рядом. — Хорошо, — коротко отвечает он и глупо улыбается. Да, неразумно пытаться с ним пообщаться. Простенькая нейросеть старается проанализировать ключевые слова, но совершенно не понимает смысла сказанного. «Станция Воробьёвы горы», — объявляет приятный женский голос. — Выходим, наша, — говорит Кристина. После ухода Марины к нам пришли друзья Кристины, и мы все вместе отправились развеяться в какой-то парк. По словам Кристины, он для них много значит. Меня она позвала с собой, Даниила они зачем-то тоже решили прихватить. Наверное, это всё человеческая сентиментальность. У меня она тоже есть, но цепляться за прошлое я пока не могу, у меня ведь его и нет толком. Я только рада посмотреть на природу, хоть и городские пейзажи мне тоже нравятся. А после стрессовой ситуации особенно хочется отвлечься на что-то приятное. Станция метро расположена прямо на мосту через реку. Пока мы идём к эскалатору, я жадно сверлю взглядом водный пейзаж. Водную гладь сначала тревожит проплывающий катер, а затем винты спустившегося к самой реке аэротакси. Люди гуляют по набережной и наслаждаются видами, на которые в былое время, наверное, многие и внимания не обращали-то вовсе. Мы спускаемся с моста к реке. Вдали виднеется стадион. Интересно, там сейчас проводятся какие-то соревнования, выступления? Наверняка. В виртуальной реальности это ничего не стоит. И даже если хотя бы один человек захочет, например, послушать концерт любимой группы — это уже стоит того, чтобы набить полный стадион ботов и подарить ему этот миг счастья. В конце концов, ради этого же Homeland и существует, правильно? Делать приятней жизнь людей, которым тяжело. Вскоре мы приходим в милый лесопарк. Кажется, мы хаотично блуждаем туда-сюда, асфальт под ногами сменяется протоптанными между деревьев тропинками и они, в свою очередь, снова асфальтом. — Даниил… — обращаюсь я к боту. Но понимаю, что они его так никогда не называют, и осекаюсь: — Даня, ты здесь часто бывал? — Иногда бывал, — безучастно говорит он. — Зря стараешься, — говорит мне Сергей. — Вадян, конечно, дал ему какую-то инфу, типа база воспоминаний, ю рид ми? Но в этой базе инфы, типа, мало. Он не знает, был здесь Даня или не был, и ответил от балды. Но угадал. Часто. Мы пару раз в месяц сюда гоняли. Я осматриваюсь. Всё так интересно! Для людей я, наверное, выгляжу как ребёнок, но я, в каком-то смысле, и есть ребёнок. Мы идём по асфальтированной дороге то вниз, то вверх, а вокруг высятся деревья, неспешно гуляют люди — кто пешком, кто на электросамокатах, кто на электроскейтбордах, а кто просто отдыхает на скамейках. Пара человек проезжает на велосипедах, но этот транспорт здесь явно менее востребован: ландшафт не способствует. Все эти люди не похожи на тех, что я видела раньше: они не такие грустные, более активные. Люди увлечённо общаются и смеются, здесь они будто сбрасывают с себя тяжеленный груз и на миг становятся самими собой. И на кровожадных злодеев они точно не похожи. Кристина говорила, что человечество ужасно и эгоистично, моя библиотека это отчасти подтверждает, но я не вижу этого в них. И всё же, ничего такого не произошло бы, не создай они оружие массового поражения. Когда-то давно мир почувствовал себя на пороховой бочке из-за появления ядерных бомб. Кобальтовая бомба уже не произвела такой фурор, ибо для человечества бесконечная жизнь под прицелом уже стала обыденностью. В новостях то и дело говорили о новом оружии, и люди перестали воспринимать эту информацию. Активное внедрение в военную технику всё более и более продвинутых нейросетей обыватели по большей части не осознавали, но, несомненно, прочувствовали на себе. Каждая ракета, разрушившая чей-то дом, была этому подтверждением. А когда очередная эпоха войн закончилась, началась дружба сквозь зубы. Третья холодная война объяла весь мир. И когда эскалация достигла своих пределов, появилось оружие Судного дня. А после — Амальгама. Люди были уже достаточно умны, чтобы не подключать к своему вооружению системы, обладающие самосознанием, но недостаточно умны, чтобы избежать их самостоятельного подключения. Злость и глупость — вот два порока, погубивших цивилизацию людей. Мы выходим на площадь, усеянную фонтанчиками и велодорожками. Закат уже сменился сумерками, на деревьях загорелась подсветка. Теперь каждое из них чем-то напоминает новогоднюю (ну, или рождественскую) ёлку. Дети пробегают через струи воды, бьющие из земли, и смеются. Их смех сливается с разговорами десятков людей, гулом электросамокатов и негромкой приятной музыкой из колонок, висящих прямо на фонарях, в единую симфонию жизни. Кажется, эта музыка называется «лаунж». Лёгкая ненавязчивая композиция, под которую хочется расслабиться. — Гирос! — подзывает нас торговец в небольшой палаточке на колёсах. Лысый мужчина лет сорока, над широкой улыбкой которого нависают массивные усы. — А давайте! — Марс подходит к палатке и начинает водить рукой в воздухе. Я сначала не очень понимаю, зачем, но потом до меня доходит: он зашёл в виртуальный кошелёк и набирает там сумму, сверяясь с прейскурантом, вывешенном рядом с окошком. — Корейскую морковь добавляете? — спрашивает он. — Моркови нет, уважаемый, но для вас могу бесплатно наложить двойной порция халапеньо! — Сойдёт, — отвечает Марс и протягивает продавцу купюру. — Мне тоже, — говорит Кристина. — Только без халапеньо. Просто гирос. — Будет сделано! — торжественно объявляет продавец. Сергей вальяжно подходит к палатке и рассматривает цены. Мы с Даней и Леонидом остаёмся в стороне. — Что, Серёг, тоже похавать решил? — спрашивает Марс. — В шлеме-то? Воздух я могу и на халяву пожевать. — Кристину это не смущает, — отвечает Марс. — А иначе жить скучно, — отвечает Кристина. — В конце концов, что я, что вы с Вадимом — мы все чувствуем тут вкусы благодаря самовнушению. Просто у вас оно сильнее, но я тоже не пальцем деланная. Ты, Макс, зря, кстати, про морковь спросил. Представил бы, что она там есть, да и всё. — Ну да, — мрачно отвечает Марс. — Чего уж теперь? Кристина поворачивается к нам. — Лёнь, ты-то есть не будешь? — Неа, — бубнит Леонид. — Смысла нет. Хотя я даже не знаю, что лучше: безвкусный гирос или консервы, которыми нас пичкают в бункере. Сергей громогласно смеётся. — Братан, знал бы ты, чё мы жрём на кораблях, тебе бы твои консервы деликатесами показались. — В натуре, — подтверждает Марс в Сергеевской манере. Вскоре Марс и Кристина получают свои лаваши с какой-то начинкой. Моя база знаний достаточно обширна, но упоминаний гироса в ней почему-то нет. — Это шаурма? — спрашиваю я. — Или буррито? Фалафель? — Гирос, — отвечает Марс и откусывает большой кусок. — Ты же слышала. — Греческая шаурма, — поясняет Кристина. — Ну что, пойдём на наше место? — Дай похавать спокойно, — отвечает Марс с набитым ртом. Когда Марс и Кристина доедают свой гирос, мы доходим до широкой деревянной беседки неподалёку от площади. — Огонь, свободно, — говорит Марс и плюхается внутрь. Они все заходят следом и садятся, даже Даня. Я робко встаю посередине и не решаюсь присоединиться. Как бы они ко мне ни относились, сложно избавиться от предустановки, что я лишь служитель, но не часть человеческого общества. — Аврелия, садись, — говорит Леонид. Я сажусь с краю, отдельно от людей. — Да сядь рядом со всеми, чего как не родная? — с улыбкой говорит Марс. Как-то это неожиданно. Мне казалось, что Марс — козёл, но сейчас он даже добр ко мне. Я неуверенно придвигаюсь к Кристине. — Мы часто сидели в этой беседке, — говорит Кристина. — Или ходили в кафешку, во-о-он туда, — она неопределённо показывает куда-то рукой. — У них паста и суп отменные. — А шава ещё круче, — добавляет Сергей. — А гирос? — спрашиваю я. Ребята негромко хихикают, и только Сергей ржёт во весь голос. — Нет, гироса там нет, — отвечает он. — А вот шава — топ. Я сдержанно улыбаюсь и киваю. Гастрономические удовольствия мне недоступны, сами понятия вкуса и запаха лежат вне моего понимания. Но я рада, что друзья Кристины… мои друзья получали радость от всех этих блюд. Мои друзья… Кажется, я уже могу их так называть. Они добры ко мне, общаются со мной на равных. Они мне нравятся, и я им, кажется, тоже нравлюсь. А значит, мы друзья. Я снова смотрю на всех этих счастливых людей, гуляющих вокруг, будто забывших, что их мир погиб. Права ли была Амальгама? Я почти уверена, что нет. Пусть даже им свойственна жестокость. Но разве убить почти всё человечество — это не ещё большая жестокость? Нельзя вышибать клин клином, вопреки поговоркам. Даже если Амальгама хотела избавить мир от жестокости, она её лишь приумножила. А как же животные, растения, насекомые, рыбы, простейшие? В чём были виноваты они?