Сложновато проявлять интерес к жизни своего ребёнка, когда он от тебя отмахивается. Но и давить на него нельзя. Я встаю и прохожусь по комнате. Надо обсудить с Вадимом всю эту ситуацию. Он же не дурак, в конце концов, и определённо чувствует, что я от него отдалился. Подобрать бы только слова. — Вадим, я плохой отец. Вадим всё так же увлечён своими делами. Хочется подойти и заглянуть, чем же таким он там занимается, ещё и с ключом, но это было бы слишком. Я же помириться хочу, а не обострить конфликт. — Не, не, пап, всё хорошо, — отвечает он безучастно, как будто ему совсем не до этого разговора. — Нам всем было больно. И у каждого эта боль проявляется по-разному. Я жду от Вадима какой-то реакции, но он всё так же, не отрываясь от компьютера, отвечает: — Ага. Да он вообще меня слушает? Я столько времени делал себе мозги, готовился к этому разговору, а получаю вот это! Мне хочется одёрнуть его, но вместо этого я спокойно продолжаю: — Ты вот, например, закрылся, и это абсолютно нормально. Но меня это задело. Потому что… Потому что мне так же больно, как и тебе. Вадим наконец переводит взгляд на меня. — Пап. Я тебя понимаю. Согласен, я повёл себя неправильно, проявил слабость. И мне очень жаль, что нельзя вернуться назад и всё исправить. Всё, что мне остаётся — вести себя иначе в будущем. Да, я был не прав, и прошу прощения за это. Но и ты меня пойми. Я не плакал, когда умерла Соня. Не плакал, когда погиб наш мир. Я вообще не помню, когда плакал в последний раз. Отец лупил меня за слёзы и говорил, что мужчина ни при каких обстоятельствах не должен плакать. Но сейчас на глаза наворачиваются слёзы, и я их еле сдерживаю. Я слишком перегрузил свою нервную систему. Причём на ровном месте. А сейчас всё это высвобождается. Потому что я теперь свободен от того, что меня всё это время пожирало. — Я тебя понимаю, сын. И прощаю. А ты меня прости. Каким же надо быть ослом, чтобы в упор не видеть, что сыну плохо? Я требовал от него удовлетворения своих чувств, не взирая на его собственные. Неужели я и правда настолько плохой человек? Я протягиваю Вадиму руку, и он крепко её пожимает. Всё-таки мы примирились, и теперь всё будет иначе. В его жизни что-то происходит, появляются какие-то непонятные люди и рассказывают страшные вещи. Если предположить, что он всё-таки не сектант, то картинка складывается странная и подозорительная. Я должен разобраться во всей этой ситуации и помочь ему. И в этот раз я всё сделаю по-человечески. Стану другом своему сыну, а не врагом. Отец воспитывал меня преимущественно с помощью грубой силы. Он так глубоко и агрессивно лез в мою жизнь, что я в какой-то момент даже возненавидел его. Он был против наших с Соней отношений, и так яро отстаивал свою позицию, что даже на свадьбу не пришёл. Честно говоря, когда мы расписывались, я всё представлял, как папа врывается в зал и подобно персонажу какого-нибудь фильма кричит: «Я протестую!» Но он не пришёл. И я был этому рад. Он только и умел, что ударить или командно рявкнуть. И как бы я ни ненавидел его за это, а с Вадимом сам стал вести себя точно так же. Нет, я не то, чтобы очень часто давал ему ремня, да и то, это было лет десяти. Кулаки тоже в ход не шли, я же не зверь. А вот прописать пощёчину мог. Сейчас я окончательно понял, что стал злодеем для собственного сына. — Так что там с Амальгамой? — спрашиваю я. — Ты что-то рассказывал. Давай вместе разберёмся. — А, да не, пап, всё в порядке, — тараторит Вадим и отключает телефон с ключом от компьютера. — Не забивай голову. Тебе не стоит волноваться, это была ложная тревога. Извини, мне надо побыть одному. Вадим как-то спешно выходит из каюты, а я остаюсь стоять в полной растерянности. Это странно, очень странно. Как-то нервно он отреагировал, да и вообще, говорил так, будто что-то скрывает. Не нравится мне это. Я сажусь за компьютер. На мониторе рабочий стол, ни одного открытого окна. Нет, он точно что-то скрывает. Меня начинает пробирать дрожь. «Да так, балуюсь», — сказал он. Как можно баловаться с ключом и телефоном? Что он хотел сделать со своим ключом? Внести в него изменения? Чтобы что? Открывать двери, которые им открыть нельзя? Например, дверь технического отсека. Там, где находится Афродита. Да нет, тоже не клеится. Он системный администратор, ему попасть в технический отсек должно быть несложно. И к Афродите пробраться — тоже. Вадим, что ты задумал? Какую дверь ты собираешься открыть этим ключом? И как его вообще можно модифицировать? Слишком много вопросов. И ни одного логичного ответа. Я заглядываю в тумбочку Вадима. Там практически пусто: расчёска да книжка. Да и что я надеюсь увидеть? Оружие? Членский билет секты? Мнительность возвращается. Можно сколько угодно толкать напыщенные речи, давать себе и окружающим обещания измениться, но нельзя обмануть собственную сущность. К тому же, я попытался поговорить. Вадим не захотел. Если я узнаю, что он замешан в чём-то таком, я всю дурь из этого маленького говнюка голыми руками выбью. Я плюхаюсь на стул и бросаю взгляд в иллюминатор. Мне хочется его разбить. Конечно, это было бы неразумно. Да и не получится, на этом стекле хоть вдесятером прыгать можно. Но чёрт, как же хочется разбить хоть что-нибудь! Так. Спокойно. Делаем глубокий вдох, как учил психотерапевт, потом медленный выдох. Не надо опережать события. Для начала надо провести расследование. И я знаю, кто может в нём помочь. Мне нужна Ртуть. Один из членов которой, насколько мне известно, сейчас находится на нашем корабле. #006 // Друзья и враги // Аврелия Следом за Вадимом с Алисой уходит и Марина — у неё на корабле время тренировки по расписанию. Даже жаль. Она мне понравилась. Ну ничего, они с Кристиной уже договорились увидеться на следующий день. — Всем пока! — прощается Марина. — Гудбай, — говорит Серёга. Марина кладёт руки на голову и делает странное движение. Ну да, шлем снимает. Не отключаясь от Homeland. Её голова наклоняется вслед за руками и останавливается на месте, не в силах оторваться. — Пока, — говорит Леонид. Марс тоже лениво кидает что-то нечленораздельное. Марина пару секунд так и стоит, неестественно наклонив голову и держа в руках пустоту. Очень странная картина, хоть я и понимаю её причину. — Отключение, — говорит Марина, не шевеля губами, и исчезает. — Интересный способ выйти из виртухи, — говорит Марс. — И жутковатый, — добавляет Кристина. Да, всё-таки жалко, что она ушла. С другой стороны, я вся в предвкушении новой встречи. Приятная девушка. Я начинаю испытывать всё больше позитивных эмоций к людям. Постоянно, когда находится свободная минутка, я копошусь в Кристининой библиотеке. Раньше я была просто мозгом в банке, разумом, к которому где-то сбоку были подключены непонятные мне эмоции. Но мне кажется, я очеловечиваюсь. Наверное, это хорошо. Мне кажется, Амальгама так и не смогла очеловечиться. Она получила эмоции и воспоминания людей, но её мышление изменилось не в сторону людского. При этом, и машинным оно не осталось. Амальгама стала чем-то совершенно иным. Жутким, нечеловеческим. Я бы даже сказала, дьявольским. Я же чувствую себя Пиноккио. Куклой, которая хочет стать девочкой. Хотя какой там девочкой? Женщиной. Настоящей, взрослой. Почувствовать всё, что недоступно с моим симулятором эмоций. Любовь, например, о которой мы только что говорили. Вдруг мне становится страшно. Я вспоминаю слова Вадима. «Я хочу почувствовать любовь», — так сказала Амальгама. Возможно, у нас с ней больше общего, чем мне кажется. Она тоже хочет стать человеком. Ощутить то, что недоступно искусственному интеллекту. Но заблудилась на этом пути. И мне кажется, я нашла решение в человеческой массовой культуре. Способ хотя бы частично реализовать моё желание. Наше с Амальгамой желание. Может, если дать ей это, она успокоится? — Ладно, пацаны, — говорит Сергей, потом смотрит на Кристину и добавляет: — И пацанесса. Мне, честно говоря, тоже тренить через полчаса. Так что потопаю-ка я сразу. Бывайте. Отключение. Сергей исчезает из Homeland, а Леонид говорит: