Вечером к старикам зашли соседи. К ним каждый день приходят гости — поздравляют Борона-бобо с возвращением. Сидели́, взобравшись на сури, в виноградной беседке и пили чай — душистый кокчай. Хозяин рассказывал о Ташкенте, о том, какие авторитетные люди относились к нему там с почтением. А студенты так и называли его: «муалим» — «учитель». Вдруг к старику тихо, на цыпочках, подобралась пришедшая из сада Анорхон-буви и что-то тревожно зашептала на ухо. — Хм… — недовольно хмыкнул Борон-бобо. — Что ж, придется пойти… — И, слезая с сури, развел руками перед гостями: дескать, ничего не поделаешь, хлопотам конца не бывает. Старуха многозначительно закивала головой и присела рядом с соседкой, чтобы объяснить, в чем дело. Старик потихоньку пробрался в сад. Сонные деревья облиты голубоватым лунным светом. Ветерка-то вовсе нет, а в углу сада, в самой гуще, там, где потемнее, подозрительно шелестит и вздрагивает гранатовый кустарник. Хотя нет, гранаты еще даже не зацвели. Ишаку и тому сведет челюсти, если он вкусит хоть листочек. То беспокойно шелестят потревоженные кем-то розы. Прячась в тени, старик осторожно, стараясь, чтобы не хрустнул под ногой сучок, стал подкрадываться, хоронясь за деревянной изгородью. И заранее предвкушал, как сейчас отдерет чьи-то несчастные уши… В просвете между кустами промелькнула чья-то тень. Старик притаился. Вдруг на тротуаре послышался торопливый перестук каблучков. Борон-бобо увидел по ту сторону изгороди быстро идущую девушку. Тень, словно ветер, перемахнула через изгородь и как ни в чем не бывало зашагала навстречу девушке. Дед, конечно, сразу узнал эту тень, как только она вышла на лунный свет и перестала быть тенью. Хотел было закричать: «Ах ты, Раджаб! Такой-сякой!..» Но сейчас ему показался таким неуместным его скрипучий, как точильный станок, голос, который всколыхнет тишину и стряхнет росу с деревьев. И он сомкнул раскрывшийся было рот и был несказанно рад этому, потому что приглушенный разговор за изгородью воскресил в нем давно увядшие воспоминания. — Здравствуй, Гульнара. — Здравствуй… Я так торопилась… — Мы на рассвете уходим из кишлака. Снег сошел с горных пастбищ, и мы завтра погоним туда свои отары. — И мы за все лето ни разу не увидимся? — Я иногда буду приезжать на велосипеде. Парень робко протянул девушке мокрые от росы темные розы. — Спасибо. Ой, как они пахнут! И красивые какие! Я никогда таких не видала. Мне в первый-первый раз дарят цветы… Борон-бобо, боясь шелохнуться, притаился в тени. Такое бывает, когда, не заметив тебя, на низко свесившуюся над тобой ветвь садятся птицы, беспечно щебеча. Протяни руку — и достанешь. Но ты боишься шевельнуться, чтобы не спугнуть их… Однако, как назло, у Борона-бобо запершило в горле и его разобрал кашель. Из засады пришлось выйти. Раджаб растерянно смотрел на него полуоткрыв рот, а девушка смутилась и опустила голову. — Дедушка… — умоляюще начал было парень. — Ладно уж, знаю, — перебил его старик. — Сам молодым был. У-ух, старухе своей я, бывало, охапками носил! Забыла, беззубая… Гульнара не улавливала сути разговора, переводила недоуменный взгляд то на Раджаба, то на старика. — Это ты здесь нарвал? — с разочарованием спросила она. — Значит… значит… — Что ты, что ты, дочка! — остановил ее дед. — Мы вместе только что рвали. Видишь, руки в росе… У парня вырвался вздох облегчения. — Спасибо вам, Борон-бобо, — еле слышно сказал он, пряча глаза. — Спасибо, дедушка, за такие цветы, — снова оживилась Гульнара. Парень неловко взял ее под руку, и они медленно зашагали по притихшей улице. Было светло как днем. Только кое-где черные тени от домов пересекали дорогу. А старик все еще стоял у изгороди и долго смотрел им вслед. — Приходите, сами рвите, коль цветов захочется! — издалека донесся до них его голос. В ГОРАХ Летние ночи в горах — темные и теплые. Фиолетовая тьма на дне лощины подобна чернилам. Небо низко — будто синий шелковый лоскут навис, зацепившись краями за зубцы гор. В черной извилистой полоске ручья отражаются звезды. На берегу горит, потрескивая, костер. Золотисто-багровый отсвет от него скользит по склонам и, тогда кажется, что крутые бока гор приподнялись и опустились — будто горы вздохнули. Анвар смотрит в темноту, туда, где у основания огромного утеса отдыхают овцы. Непривычно ему быть в горах ночью. Дед короткой палкой ворошит под котлом кизяк, который, тлея и дымясь, светится рубиновым жаром. Костер разгорается жарче. Золотистое облако искр всплывает в небо. Розовые блики вспыхивают на влажных, будто лаковых, листьях кустов, склоненных к ручью, на поникшей от росы траве, среди которой сверкают гладкие валуны. Дед рассказывает сказку, негромко рассказывает, чтобы слышать малейший шорох в лощине, хотя и доверяет своим свирепым волкодавам, неподвижно лежащим неподалеку. Псы, прислушиваясь, шевелят ушами, помахивают хвостами, обрубленными, чтобы в единоборстве с волками быть ловчее. Красноватые глаза псов тревожно косятся на колышущуюся траву, когда пробегает ветер. Рядом с Саттаром-ота на овечьей шкуре лежит Раджаб. Внимательно слушая старого чабана, он не забывает между делом нетерпеливо поглядывать в котел, в котором варится чабанская шурпа. Он вдыхает запах вареного мяса с острыми приправами и смешно раздувает ноздри, шумно втягивая в себя аппетитный запах. Анвар лег на живот. Глядя на пламя, подпер подбородок ладонями. Дед заметил, что внук его не слушает, а думает о чем-то совсем другом, и умолк. Он не рассердился — потому что всегда хорошо, когда человек думает, и худо, когда ни о чем не задумывается. А Анвар попросту вспомнил своего друга. Хотел угадать, чем он занят сейчас. Энвер с матерью уехал в конце мая в Крым. Он целый месяц будет жить на берегу моря. В том городе, где родились его мать и отец. Уезжая, он обещал на большом листе нарисовать море акварелью и, когда вернется, подарить Анвару. А еще сказал, что привезет красивых камешков и крупных окаменелых раковин, в которых, если приложить к уху, постоянно слышен шум прибоя. Теперь-то уже ясно, почему Энвер пообещал ему эти подарки. Он не хотел, чтобы друг сердился на него за то, что он оставляет его одного на все лето. А Анвар и не сердится. Он ведь знает, как Энвер ожидал того дня, когда они с матерью наконец поедут к морю. Анвар попытался вообразить себе южное ночное море, огоньки плывущих вдалеке пароходов, портовый город, залитый электрическим светом, — и не смог. Потому что ни разу не видел моря… Анвар прежде даже не представлял себе, как ему станет тоскливо без Энвера. Он бы, наверно, умер от скуки, если бы на лето остался в Ертешаре. Дедушка ему посоветовал провести каникулы в горах, и он с радостью согласился. А как потом Анвар станет жить без друга? С этого года Энвер будет учиться в городской школе. Он признался, что ни за что не поехал бы в Самарканд, если бы не мечтал записать какую-то музыку, которая постоянно звучит в его голове. А для этого ему надо обязательно учиться в музыкальной школе. У Энвера есть мечта. Он, наверно, когда-нибудь станет композитором… А кем станет Анвар? Он еще не знает. Дедушка всегда говорит: «Главное — быть человеком…» Наверно, он прав. Вон Саттар-бобо, мираб, не был ни композитором, ни писателем, а его по сей день все помнят. Значит, что-то оставил он людям такое, что греет их, живых. И тут не важно, кем был человек — композитором ли, мирабом ли, чабаном ли… Дед налил шурпы в большую и глубокую деревянную чашку. Придвинулись. Взяли деревянные ложки. Вкуснее Анвар не пробовал… Костер тлел. Его отсвет струился, будто стекая с чекменя Саттара-ота, румянил его впалые щеки с борозками морщин, подкрашивал бороду розовым. Дед слегка приподнял лохматую бровь и, внимательно посмотрев на внука, не проронившего за весь вечер ни слова, спросил, обтирая губы платком: — Вы с Раджабом не поссорились ли?.. Анвар не сразу понял, почему дед так подумал. А Раджаб засмеялся и, вытирая ложку о дастархан, сказал: — Что вы, мы с ним давнишние друзья. — Это хорошо, — одобрил дед. — Дружба — главная помощница, особенно в горах. Без нее пропасть недолго. СУЛЛОН Чтобы избежать ссор с местными псами, он обогнул несколько стоящих на отшибе дворов и, убедившись, что ни одна дворняга не оскорбила его своим лаем, затрусил по кишлачной пыльной улице. Остановился у колодца с каменным желобом, наполненным водой. К желобу приковылял осел. Суллон, глядя на него исподлобья, прорычал негодующе. Осел потянулся было к воде, но, послушно вскинув морду, виновато косясь фиолетовым глазом на седого чабанского пса, подождал, пока тот утолит жажду. Наконец, отдышавшись, Суллон хлебнул несколько глотков воды длинным малиновым языком и рысцой побежал к почте. Он привычно толкнул дверь лапой и бесшумно вошел. Положив на прилавок передние лапы, просунул в оконце морду, на которой все еще поблескивали светлые капли. Видя, что работницы, занятые своим делом, его не замечают, гавкнул. Женщины вздрогнули и, узнав Суллона, рассмеялись. — Минута в минуту прибегает, будто по часам сверяется, — сказала одна из них и подошла к полке, на которой пестрели сложенные стопками журналы, газеты, письма, и стала перебирать бумаги, отыскивая что-то. Наклонив голову набок, Суллон с любопытством следил за ее движениями. Потом женщина подала ему сложенную газету. Суллон осторожно взял ее зубами и выбежал на улицу. За кишлаком начиналась степь. Она казалась ровной, но тот, противоположный ее край постепенно поднимался, переходил в холмы и заканчивался крутыми горами. В траве, уже подросшей после того, как здесь прошли овцы, стрекотали кузнечики, кое-где лохматыми кучками серела душистая полынь. В ее тени, Суллон знал, часто прячутся перепелки. Но не до них ему сейчас, надо спешить. Ветер временами задувал со стороны гор, приносил кисловато-теплый запах овечьих отар. Там, у подножия, паслись овцы. Суллон не помнит, с каких пор стал нести службу у чабанов. Во всяком случае, деревья, разросшиеся теперь у арыков, в то время были чуть повыше его. А малыши, которые, словно щенята, ползали на четвереньках, давным-давно уже стали джигитами. Суллон остановился и посмотрел на горы. Вон они стоят, вершинами уткнулись в небо, такие же, как были, не стареют горы. А Суллон уже стар. Ему не под силу теперь с легкостью, как прежде, перескочить через широкую расщелину. Или схватиться с волками один против троих… Суллон задержался у лисьей норы. Выгреб из нее лапой землю, обнюхал. Передернув испачканным в земле носом, чихнул и побежал дальше. Вдалеке, на небольшом пригорке, опершись на длинный посох, маячит чабан. А вокруг пасутся овцы. Издали они неподвижны, похожи на разбросанные по склону разноцветные валуны. Суллону надо убедиться, не отбилась ли какая-нибудь резвуха от стада. Бывает такое, а серый ворюга тут как тут. Удобней взяв газету, Суллон свернул в сторону и побежал, раздвигая грудью чертополох и бурьян, обвитый повиликой. Но не успел сделать и нескольких шагов, как бурьян зашевелился, послышалась какая-то возня и непонятное взвизгивание. Суллон замер и насторожился. Из зарослей травы, обгоняя друг дружку, кубарем выкатились три пушистых щенка. Суллон удивился, даже газету выронил. А щенки, не спуская с него глазенок, виновато завиляли хвостиками. Потом опрокинулись на спины и, задрав лапки, стали с ним играть. Суллон наклонился, пытаясь поймать старшего за ухо и задать ему трепку. Но щенки вскочили и опрометью разбежались в разные стороны. И в ту же секунду Суллон услышал сухой шелест бумаги. Щенки схватили газету зубами и рвали ее на куски — играли, отнимая друг у друга. Суллон расшвырял их лапой и выхватил оставшийся клок газеты. С негодованием ощерил зубы на малышей, удивленных, что у них отобрали игрушку, и теперь уже с испорченным настроением побежал к чабанской палатке. Невидимая рука отстранила изнутри полог, и из палатки вышел Раджаб, нетерпеливо дожидавшийся последних новостей. Третьего дня весь мир облетело известие: в космос запустили пилотируемый транспортный космический корабль «Союз-15». Теперь Раджабу хотелось знать, вернулся ли экипаж благополучно на землю или все еще там, в космосе?.. Интересно, как себя чувствуют космонавты Сарафанов и Демин? Об этом сейчас все люди земли беспокоятся. Сидят у приемников и ловят позывные космического корабля. А тут, как нарочно, в спидоле сели батареи… Пес, чувствуя вину, подполз к Раджабу на брюхе и положил у его ног куски газеты. — Ну, что же это ты? — укоризненно сказал Раджаб. — Уже и с этим справиться не можешь? В таком случае сам буду ездить на почту на велосипеде! А ты лежи себе на солнышке, отлеживай бока!.. Услышав недовольное ворчание Раджаба, из палатки высунулся Анвар. Раджаб с таким усердием честил пса, что мальчик рассмеялся, сверкая зубами, побелевшими, как мрамор, от кислых и сочных кореньев риваджа, что растет у скал. — Зря его ругаешь, Раджаб-ака, — сказал он сквозь смех. — Можно подумать, вы научили его человеческому языку! — Он все понимает, дьявол этакий! Ты глянь, как уши поджал — обиделся… Суллон, искоса поглядывая на Раджаба, поплелся к палатке, лег у входа, положив голову на лапы. Раджаб взглянул из-под ладони в сторону пасущихся овец. Потом, обращаясь к псу, сказал: — Вон идет Саттар-ота, сейчас начнет расспрашивать, какие дела в мире творятся. Что я ему скажу?.. Клочки и те не все принес, ай-яй-яй…