– Он будет помогать вам по хозяйству, выполнять обязанности камердинера, телохранителя – уверяю вас, для каторги это не лишнее! И конечно, будет учить вас нашему языку. Вы знаете пять или шесть европейских – добавьте к ним японский. Вот представьте: приезжаете вы в Японию – и понимаете все, о чем говорят в гостях, на улице. Разве это плохо? – А я приеду в Японию? – удивился Агасфер. – А почему бы нет? Это чудесная страна! К нам приезжает много европейцев, и все они в восторге от впечатлений и обилия возможностей, неизвестных в другой части света. – Ну, допустим… Но Сахалинская каторга – место особое. Местные власти могут не разрешить въезд гражданина чужой страны. – Ерунда, господин Бергман! Согласно положению Петербургского трактата 1875 года, японцы сохраняют дарованную им Александром II милость заниматься на острове промыслами, они освобождены от налоговых и таможенных сборов. Разрешат, я уверен! – Ну, что ж… Если у вас все, господин Танака, я хотел бы побеседовать с мастером Сен… Танака рассмеялся и негромко приказал что-то мастеру. Тот, как на пружинах, соскочил с места и с поклоном подал собеседнику шелковую тряпицу, в которую что-то было завернуто. Развернув шелк, Агасфер увидел великолепные боковые накладки на рукоятку браунинга, вырезанные из кусков перламутра и отшлифованные. Даже отверстия для винтов, крепящих накладки к рукоятке, были уже просверлены. – Вам нравится? Хотите, Сен сам закрепит эти накладки на браунинге вашей супруги? Ах да: вы, опасаясь здешних обитателей, не взяли пистолет с собой… Ну, что же, будем пока прощаться, господин Бергман. Скорее всего, мы с вами еще увидимся до вашего отъезда. Правда, этого на мне не будет. – Танака небрежно тряхнул косой, провел руками по китайскому халату. – Ну а теперь Сен вас проводит. Прощайте, господин Бергман! Не забудьте: чай и учитель. То и другое вам непременно понравится. Ретроспектива 5 (июль 1886 г., Индийский океан) После скоротечного военно-морского суда на «Ярославле» прочно поселился страх. Он глядел из каждой щели, шевелился под надежно принайтовленными огромными тюками и кипами мешков на верхней палубе, таился под каждой ступенью трапов. Страх прописался в матросских кубриках и в капитанской каюте, на мостике, в арестантских трюмах, на корабельных камбузах и даже в ледниках «Ярославля», среди заиндевелых синевато-багровых коровьих туш и коробов со скоропортящейся продукцией. Не проходило чувство неуютности у капитана, велевшего расстрелять причастного к бунту Петрована, серьезно призадумались над возможным трибуналом во Владивостоке матросы-специалисты караульной команды. Отводил глаза от офицеров мичман Соловьев, поторопившийся написать дерзкий рапорт на имя капитана с осуждением «фарса» с военно-морским судом. А его товарищи, собравшись по двое-трое, шепотом рассуждали о том, превысил или не превысил капитан свои полномочия. А самое главное – как отнесется к этому чрезвычайному происшествию береговое военно-морское начальство. Кое-кто всерьез подумывал, не написать ли рапорт о происшедшем… Подстраховаться от возможных неприятностей в видах дальнейшего прохождения службы… Экипаж стал больше побаиваться арестантов, а те крестились всякий раз, когда на трапе гремели тяжелые ботинки смены караула или легко шлепали офицерские туфли старшего помощника Промыслова. Между тем старпом стал появляться в арестантских трюмах гораздо чаще прежнего. И не требовалось особого ума догадаться, что в первую очередь его интересуют «иваны». Кое-кого из них старпом по несколько, бывало, раз за день выдергивал для разговора наверх. А кого-то словно и не замечал, хотя представить себе незнание арестантским начальником своего контингента было немыслимо. Такая политика Промыслова тоже вызывала немалое беспокойство – и у тех, кого выдергивали ежедневно, а то еще и не по одному разу, и у незамечаемых. «Иваны» стали смотреть друг на друга подозрительно. Перестали кучковаться, как это было принято от века. Кое-кто на всякий случай придумал сменить «окрас»: упрятал подальше плисовые штаны, лаковые картузы с короткими козырьками и хромачи со скрипом, переменил вышитые по вороту рубашки на грубое нательное белье, которое носила вся забитая арестантская шпанка. Ну, сей «машкерад» был и вовсе глупой затеей. «Наглую рожу-то не поменяешь, не спрячешь», – перешептывалась арестантская масса. Разумеется, тех, кого выдергивали (особенно тех, кого часто), осторожно расспрашивали, вызнавали – зачем да почему? А те и сами толком ничего не могли сказать – так, задавал главный вертухай[44] какие-то вопросы, чаще всего вовсе не в тему. Имен не спрашивал, заводилами бунта и вовсе не интересовался… Такие ответы порождали еще большее подозрение в том, что дело тут нечисто. Глоты, осмелев, почти в открытую обвиняли часто вызываемых в том, что те начали «держать руку начальства»[45]. Со страхом и недоверием поглядывали друг на друга арестанты, которых короткая команда «Пли!» и последующий треск выстрелов на палубе еще больше разделили на тех, кому суждено доплыть до Сахалина, и тех, кто может и не доплыть. Между тем «Ярославль» упорно утюжил волны. Без происшествий обошлась бункеровка углем и питьевой водой в порту Коломбо, на Цейлоне. Как и предписывалось инструкцией по перевозке арестантов, корабль причалил в самом глухом, отдаленном углу причала. Караульная команда, включая даже подвахтенных, без возражений заняла посты по боевому расписанию: шесть шлюпок с вооруженными матросами встали вокруг «Ярославля», отгоняя от его борта лодки с местными торговцами. Четыре пеших караула, тоже вооруженные, заблокировали часть причала, не подпуская к судну посторонних. Исключение сделали только для местных грузчиков, неутомимо таскавших по одним сходням кули с углем, а по другим вкатывая сорокаведерные бочки с водой. Бункеровка тюремного корабля была закончена на два часа раньше запланированного, и капитан, посоветовавшись со старпомом, разрешил караульной команде и свободным от вахты членам экипажа короткое увольнение на берег. Увольняемые были строго-настрого предупреждены: корабль отойдет от пирса в назначенное время, опоздавших никто ждать не будет. За полчаса до отхода с борта «Ярославля» будут даны две красные ракеты. Больше всех обрадовались увольнению матросов, как ни странно, женщины-арестантки. Уж как они прослышали об этом, так сразу облепили все решетки и завопили. У конвойного внизу требовали позвать и Василия, и Трофима, и просто «молоденького такого, с усами-подковкой». Пытались арестантки кричать и в вентиляционный рукав – каждая звала своего кавалера. – Какого Трофима с усами? – конвойный на всякий случай отошел подальше по коридору. – Бабочки, вы с ума там никак посходили? – Это кто ж с ума-то сошел? – Кады под юбку лазил – все шептал: мол, с Цейлона платок шелковый непременно принесу, из увольнения! – Я, например, завсегда знала: все мужики омманщики проклятые! – Ага, им токо свое получить… Посмеиваясь, Промыслов явился к капитану, который в своей каюте как раз рассчитывался с местным агентом за уголь, воду и грузчиков-кули. Пронзительные крики арестанток долетали и сюда, и агент, шевеля огромными, словно у моржа, усищами, то и дело вздрагивал, оглядывался на распахнутый по случаю жары иллюминатор и все никак не мог перевести швейцарские франки в британские фунты стерлингов. Наконец, разобравшись с валютой, агент упрятал деньги в холщовую сумку и по-английски поинтересовался: – Captain, sir, excuse me, of course – but what is your general cargo vessel? These women’s screams… Like a traveling circus![46] – You are almost correct, sir! – мрачно отшутился Промыслов. – In one of the holds we ship two hundred crazy criminal women wishing to stay in any of the British colony. I think, you have just is not enough![47] Агент не нашелся, что сказать, пошевелил усищами и поспешил распрощаться с этими ненормальными русскими. Дождавшись его ухода, Винокуров повернулся к помощнику: – Что там, на самом деле, за вопли? Бабы взбунтовались? Промыслов вкратце рассказал о новой проблеме. – Увольняемые еще на борту? – перебил его капитан. – Отлично! Велите боцману передать этим женолюбам, чтобы те без гостинцев для арестанток не возвращались! Умели соблазнить – пусть рассчитываются! Нам только бабьего бунта на «Ярославле» и не хватает! – Тут есть одна проблема, Сергей Фаддеич! – усмехнулся старпом. – Наши донжуаны уже успели потратить все свои карманные деньги на этих бабенок! Не на что им шелковые платки покупать… – По-вашему, я должен еще и финансировать чьи-то услады? – Винокуров поспешно захлопнул рундучок с судовой кассой и возмущенно поглядел на старпома. – Раз мы допустили проникновение «женолюбов» в изолированное помещение для арестанток, было бы справедливо, на мой взгляд, и финансировать дальнейшее спокойствие на судне! При этом, насколько я знаю, все это шелковое барахло на Цейлоне весьма дешево! В конце концов, у нас же есть какие-то мелкие суммы на непредвиденные расходы… – Если бы я знал вас меньше, то, ей-богу, подумал бы, что вы собираетесь замаливать собственные грехи, – проворчал капитан. Он отпер рундучок с кассой, достал оттуда три пятифунтовые банкноты и нехотя вручил помощнику. – Надеюсь, этого хватит! Отправляйтесь на берег сам, милейший, и произведите необходимые закупки! Оптом – так оно всегда дешевле выходит! Передадите гостинцы арестанткам – всем, включая старух! – после возвращения матросов и от их имени! ⁂ Звериным своим чутьем Сонька Золотая Ручка ощущала усилившийся за ней после казни Петрована пригляд. Стоило ей покинуть свой излюбленный угол в отсеке, как караульный в нижнем коридоре настораживался и старался вроде бы невзначай подобраться поближе. Сонька догадывалась о причине: корабельной администрации очень хотелось узнать, кого это она спасла, успокоив Петрована, готового сдать подельщиков, и, по сути, заткнув ему рот насмешливым утверждением о комедийной сути расстрела. Поэтому она почти неделю не подходила к решетке, отгораживающей мужское отделение. А хотелось. Ох как хотелось поглядеть в глаза Семе Блохе, чтобы понять: оценил он ее рискованный шаг или нет? Вряд ли это можно было назвать влюбленностью – далеко не юную девочку везли на Сахалинскую каторгу, а зрелую, много повидавшую женщину, без малого тридцатилетнюю. Мужчин она не любила, и не испытывала к кому-либо из сильной половины человечества пылких и нежных чувств. Господи, да и о какой сильной половине вообще можно было говорить? Одно название – сильная. А на деле, если разобраться, женщине на этом свете доставалось гораздо больше возможностей проявить и силу характера, и упорство, и настойчивость. Сила – она была у мужиков разве что в кулаках. Ну, и еще кое-где – но это уже далеко не у всех. Нет, нельзя сказать, что Софья Блювштейн, урожденная Штендель, никогда и ни в кого не влюблялась. Влюблялась – но не до беспамятства, не до сладко-обморочного безумия, когда женщина готова отдать мужчине все-все. Был у Соньки тормоз в голове, всегда могла остановиться – особенно если чувствовала, что возлюбленный потерял к ней интерес. Или начинает терять… А Сема Блоха… Уж он-то и подавно был для нее далеко не лучшим представителем мужского пола. «Иван»? Так что с того? Этого положения на каторге добиваются многие – и даже не физической силой, а кошачьим коварством, готовностью в любую минуту сунуть в бок вчерашнему закадычному дружку заточку. Да и на вид Сема был не из тех, на кого не хочешь, да обернешься: одного роста с ней, кривоногий, с изрытой оспинами физиономией. А походка! Недаром его Блохой прозвали – шагать умел очень быстро, однако «нырял» при этом и слегка подпрыгивал. Однако на этом проклятом корабле, увозившем Соньку в далекие каторжные дали, помочь ей еще разок сделать ноги способен был только Сема. С Сахалина, сколько она слыхала про этот остров, не сбежишь… А вот с корабля – можно попробовать, особенно если Сема Блоха проложит ей тропинку для побега. Кровавой будет та тропинка, чувствовала это Сонька. И мерзко ей было от этого ощущения – ну не любила она крови! Даже в тех случаях, если воровская фортуна настоятельно требовала долгой обездвижки клиента, Сонька в прежние свои веселые времена предпочитала не яд, а аптекарское сонное снадобье, от которого жертва способна очнуться. И еще в глазах Семы светились – не всегда, правда – искорки ума. Умел Сема ломать так, чтобы только согнуть… Справится ли он со сложным планом побега? Который к тому же наверняка надо будет менять на ходу, делать этому плану точную «подстройку», как любил повторять давний Сонькин знакомый по Одессе часовщик Буланчик. Не сорвется ли, не запаникует? Этого Сонька не знала. Все это ей предстояло проверить и на его, и на своей шкуре. «Ярославль» давно уже покинул порт острова Цейлон. Бабы-товарки по трюму были осчастливлены обещанными гостинцами – шелковыми платочками со слонами и сложным орнаментом. И матросы к ним больше не лазили через прореху в парусиновом рукаве – та прореха была накрепко зашита толстой проволокой, да и на сей необозначенный штатным расписанием пост морячки догадались поставить не слюнявых и ходких до баб вахлаков из караульной команды, а экипажных матросов с руками, шершавыми от снастей и канатов словно выдержанное дерево. И такими же тусклыми, шершавыми глазами. После военно-морского суда Сема ни разу не пытался потолковать с Сонькой, не подзывал ее к решетке. Сонька чувствовала – не из-за того, что не понял, какую услугу она ему оказала, – тоже осторожничал, выжидал. И вот случай для разговора, наконец, представился: пост в коридоре между тюремными отсеками занял новый караульный. Не из команды, а экипажный. Для арестантов всякая новинка в скуке буден интересна. Вот и новое лицо караульного для них стало событием. Немного погодя к решетке подошел один арестант, другой, пятый. Новичка расспрашивали вежливо, с почтением. Именовали господином караульным. Вопросы начались с самых безобидных – с погоды там, наверху. Караульному, конечно, по уставу службы в разговоры вступать не положено. Так и тюрьма необычная, плавучая. На многое и само начальство глаза закрывает, а уж рядовому матросику и сам бог, как говорится, велел. Начал отвечать. С погоды перешли на другое – кто да откуда. Земляк у матроса нашелся – подтолкнули того товарищи ближе к решетке. Выяснилось, что родной для матроса южный городок земляк-арестант покинул совсем недавно. Батюшку в местной церкви знал, городского голову с точностью описал – не врет, стало быть! Поинтересовались у караульного и насчет прежнего матросика, который вроде должен был на вахту заступить – арестантам объяснили, что приболел штатный караульный: обсыпало его с пяток до макушки язвочками гнойными – не иначе, на острове Цейлоне заразу какую-то местную подхватил. Вот его доктор в изолятор на всякий случай и определил. Сонька к решетке не подходила, участия в разговорах не принимала – довольствовалась тем, что разносили меж собой в трепотне арестантки-товарки. И сделала для себя главный вывод: новый караульный случаен, никто его не успел предупредить насчет особого за ней пригляда и не воспользоваться этой оказией грех. Сонька, прогуливаясь по своему отсеку, стала выискивать глазами Сему Блоху. Не найдя, подошла поближе к разделяющей решетке, попросила явного первоходка подозвать Блоху. Мужичок совсем собрался было задружиться с видной бабенкой, которая вроде напрашивается на любезности, однако, услыхав про Блоху, мужской интерес к ней мгновенно потерял и отправился на поиски. Сема Блоха, переменивший «ивановский прикид» на старенький халат и расхлябанные «коты», возник из полумрака мгновенно – словно дожидался, когда его покличут. Улыбнулся, положил ладони поверх Сонькиных рук, обхвативших прутья решетки. – Ну, здравствуй, Софья. Давненько не виделись – а сегодня «кадет»[48] какой-то на пост вступил – так и знал, что покличешь. – «Так и знал», – передразнила Сонька, брови насупила, руки из-под ладоней собеседника выдернула. – Ишь ты, гордый какой! А если бы не покликала? – Не сердись, Софья, маненько ты меня только и опередила. Право слово! Сам давно хотел повидаться, побалакать, слово благодарное сказать… – Неужто помнишь? – она презрительно скривила губы, все еще сердясь. – Сема Блоха не из забывчивых, сама знаешь, Софья. Не шибко много в жизни добра видал, чтобы не помнить его… – Ладно, Сема, верю. Давай так: налюбезничаться мы с тобой еще успеем, полагаю – давай-ка о деле потолкуем, пока возможность имеется… – О каком деле-то? – зевнул, как показалось Соньке нарочито, Блоха. – Было дело, да кончилось… С Петрованом потонуло дело-то. – Сема, дурака-то не валяй. Ты же понимаешь, о чем я говорю. То дело не выгорело потому, что ты всех запрячь в него хотел. А я о нас с тобой сейчас говорю. Или тебе каторга на Сахалине слаще свободы? Блоха обернулся, поглядел – нет ли поблизости любопытствующих. Хмыкнул: – Никак ноги делать отсель решила, девонька? А одной скушновато – компаньона ищешь?