— Да ладно! А ты откуда знаешь? — От верблюда! — Ну, мам! — Не для твоих ушей эта информация. Я сейчас к нему поеду, это недалеко, прямо рядом с Институтом. Пойдёшь со мной? Или подождёшь в машине? — С тобой, конечно! Вдруг он там помирает, может, помогу тебе его реанимировать! — Дочь! Иногда мне хочется подрезать тебе язычок! И если бы не Алекс… Для моей матери слово «болезнь» имеет действительно совсем не тот смысл, какой обычные люди в него вкладывают. У неё любая болезнь всегда подразумевает “смертельную” болезнь. И на эту тему я тоже много и дерзко шутила, пока Алекс не рассказал мне, что они прошли с мамой, когда он болел раком, когда у мамы отказывали почки, когда няня нанесла ей четыре ножевые раны, убив моего нерождённого брата и почти убив мою маму. Теперь мне больше не до шуток. Эштон открывает нам дверь, будучи в когда-то белой, теперь уже неясного цвета майке, измятой и влажной и серых домашних штанах. Щёки у него алеют румянцем, каштановая длинная чёлка выдаёт недавнее намерение хозяина привести себя в порядок, но расчёсанной не выглядит. Если бы не мама рядом, я бы смутилась и сбежала, потому что молодые люди, наверняка, именно так и выглядят, когда их отрывают от занятия сексом. Но Эштон, увидев мою мать в дверном проёме, сияет искренней улыбкой, а когда она приобнимает его, приветствуя, с чувством кидается обниматься в ответ. Решаю, что оторвали мы его совершенно точно не от секса. Может быть, от спорта? Увидев меня, Эштон как будто расстроился, и я тут же почувствовала себя назойливой мухой, доставшей человека своими ёлками и гирляндами. — Привет, проходи! — коротко, но по шкале Эштона очень тепло предлагает мне хозяин. — Спасибо, — отвечаю. Только в гостиной, залитой дневным светом, обнаруживаю на скуле Эштона огромный такой жёлто-зелёный заживающий синяк, небольшую ранку над бровью с запёкшейся кровью, стянутую двумя аккуратными стежками и прозрачным пластырем. — Что это у тебя? — восклицаю, совершенно забыв о том, что Эштон же у нас герой, отстоявший честь своей дамы в неравном бою. — Да так, — отвечает, улыбаясь. — Хэд-шот один пропустил. По глупости. Отвлёкся немного. — Ты заканчивай, пожалуйста, с хэд-шотами, дорогой друг! — вмешивается в нашу беседу мама. — Уже закончил, мы же договорились! — отвечает Эштон, заглядывая матери в глаза. И в этом взгляде столько тепла! “Это ненормально”, - думаю. По всем законам человеческих взаимоотношений, чувств и эмоций он должен её ненавидеть! Ну, или хотя бы испытывать неприязнь! И даже не важно, как именно преподнесла историю своей давней любви его мать, моя занимает рядом с Алексом место, которое с высокой долей вероятности могло бы стать её местом. А Эштон мог бы иметь полную семью… Квартира у Эштона небольшая, но просторная, сквозь высокие панорамные окна виднеются корпуса маминого Университета. Мебели совсем немного, она простая, но современная. Повсюду идеальная чистота, и я с улыбкой замечаю развешанные в стенном шкафу, словно по линейке, футболки, батники, джинсы — это так похоже на Алекса! Своей оголтелой любовью к чистоте и порядку он частенько прессует Лурдес, но это бесполезно — моя сестра как разбрасывала вещи в младенческом возрасте, так и продолжает делать это до сих пор: трусы, школьные тетради и фломастеры мирно соседствуют по углам, на стуле, столе, кровати и под ней в её комнате. Алекс не может спокойно на это смотреть, и каждый раз принимается раскладывать вещи по местам, бурча своё извечное “ну как же так можно!”, а Лурдес с каждым годом все жёстче пеняет ему за вторжение в её “личное пространство”. У Эштона Алекс совершенно точно чувствовал бы себя в полнейшем комфорте. У одной из стен обнаруживаю кучу нераспечатанных коробок, и, судя по размерам, это домашняя техника. Мама тоже их замечает: — Эштон! Ты до сих пор не распаковал коробки? — в её тоне удивление, граничащее с возмущением. — Ну… просто, мне не нужно это всё, как я и говорил в прошлый раз. Только теперь я слышу, насколько в действительности осипший голос у Эштона. Он и в самом деле сильно простужен. — Ты и карточками не пользуешься! — Не могу. — Понимаю. Себя помню — так же тяжело было решиться. Только мне он дядька чужой был, а тебе отец родной. Он любит тебя, уже любит, понимаешь? Эштон утвердительно кивает, но взгляд отводит в сторону. — Позволь ему заботиться о тебе! В этом нет ничего унизительного, и никто, конечно же, не делает тебе никаких одолжений. Ты сын, он отец, и присматривать за тобой, обеспечивать всем, чем нужно — его долг! Я уже говорила тебе и повторю: он не знал, что на планете существуешь ты, а если бы знал, поверь, его жизнь сложилась бы по-другому! Нет ничего важнее семьи и детей для него! Уж поверь мне! — Сложилась бы как? — неожиданно отзывается Эштон. — Он женился бы на моей матери? — Эштон! Женился бы — в этом нет никаких сомнений! И не представляешь даже, как был бы счастлив. Как раз в то время он и твердил мне без конца о семье и детях, все уши прожужжал! У Эштона вытягивается лицо, а я почти не дышу — похоже, обо мне забыли… Таких откровений от матери на моей памяти нет ни одного! — А Вы? — А я была бы замужем за своим первым мужем, и каждый тихо и мирно шёл бы своей дорогой. Он не бросал тебя, не думай. Твой отец — самый порядочный человек и заботливый родитель из всех, кого я когда-либо знала! — Он был бы несчастлив… Эта фраза была сказана настолько тихо, практически шёпотом, что у меня душа замерла. Кажется, Эштон уже понял то, на что у моей матери ушло больше пятнадцати лет. Мама подходит к окну, некоторое время задумчиво смотрит на свой Университет, затем также тихо отвечает: — Никто из нас понятия не имеет о том, какую жизнь он мог бы прожить, сложись всё иначе. По крайней мере, я однозначно была бы уверена, что у меня всё отлично, и я на пределе счастья. Затем она резко разворачивается и смело направляется в другую комнату, Эштон тут же устремляется за ней. А я совершенно точно ощущаю себя лишней. Иду за ними, чтобы хотя бы не чувствовать себя дурой, в конце концов, один из этих двоих игнорирующих меня людей — моя мать! В комнате оказалась спальня: почти белый пушистый ковёр на полу и прямо поверх него безо всякой рамы огромный матрац. Больше ничего. Эштон поспешно кидается собирать с пола аккуратно разложенные книги, тетради и листки обычной офисной бумаги, исписанной формулами и расчетами, схемами. Мама, нахмурившись, держит один из них в руках, долго читая. — Эштон… — внезапно зовёт его. — Подумай о матрице. Твоя мысль пошла не тем путём. — Хорошо, спасибо. Мама отдаёт ему исписанный не «тем путём» лист и быстро кладёт свою руку Эштону на лоб. — Ребёнок! Ты весь горишь! Термометр есть? — внезапно восклицает. — Нет… — Так я и думала! Как ты лечишься? Эштон с улыбкой пожимает плечами. — Ты сейчас чем занят был? Эштон протяжно вздыхает, обдумывая, по всей видимости, свой ответ, но сделать это как следует не успевает: — Только не говори мне, пожалуйста, что ты с температурой, весь охрипший, решаешь мою контрольную!!! — Вы ведь сказали до вторника всем сдать, иначе незачёт! — Но не в том случае, если студент заболел, Эштон! Ты как маленький, ей Богу! Я что? Изверг, по-твоему?! Эштон снова вздыхает, а я, пользуясь возможностью, спешу напомнить о своём существовании: — Мамочка, ты, конечно же, лапушка у нас дома, но на своём подиуме в Институте выглядишь довольно таки грозно! — Да ты даже не представляешь себе, дочь, чего мне стоит порой заставить этих обалдуев учиться! Затем безапелляционно заявляет Эштону: — Так, всё, дорогой мой, собирайся, ты едешь к нам — будешь жить в гостевой комнате до полного выздоровления! И вообще, давно пора завести тебе собственную комнату у отца в доме. Соня, дочь, помоги мне собрать для Эштона вещи. — Не нужно! Я сам! — как-то нервно восклицает больной. — Ладно. Давай сам, только быстро. Сонь, пойдём глянем, что у него на кухне. А на кухне совершенно пустой холодильник и на полке в шкафу одинокая пачка макарон соседствует с не менее одинокой пачкой чая. — Так я и знала! — раздражённо замечает мама. — Ведь говорила же: проверь, как ребёнок живёт! Так нет же! “Он взрослый, я не имею права к нему соваться!” — Если ты про папу, то он прав, я считаю… — возражаю несмело. — Папа он для Эштона, а для тебя Алекс! — успевает нервно высказать мама, но тут же осекается, осознав, по-видимому, свою ошибку. — И мне тоже он папа! — огрызаюсь, едва сдерживая слёзы. Какая разница, чья кровь в моих венах? Алекс и мой папа тоже! Глава 6. Притяжение