Байрон. «Чайльд Гарольд»[1] События производят на человеческое воображение такое же действие, как время. Человеку, много путешествовавшему и много видевшему, кажется, будто он живет на свете давным-давно; чем богаче история народа важными происшествиями, тем скорее приобретает она отпечаток древности. Иначе трудно объяснить тот весьма почтенный облик, который уже успели приобрести летописи Америки. Когда мы мысленно обращаемся к первым дням колониальной истории, период этот кажется далеким и темным; тысячи перемен отодвигают рождение нации к эпохе столь отдаленной, что она как бы теряется во мгле времен. А между тем четырех жизней средней продолжительности было бы достаточно, чтобы передать из уст в уста в виде преданий все, что цивилизованный человек совершил в пределах нашей республики. Хотя в одном только штате Нью-Йорк жителей больше, чем в любом из четырех самых маленьких европейских королевств и во всей Швейцарской конфедерации, прошло всего лет двести с тех пор, как голландцы, основав свои первые поселения, вывели этот край из состояния дикости. То, что кажется таким древним благодаря множеству перемен, становится знакомым и близким, как только мы начинаем рассматривать его во временной перспективе. Этот взгляд в прошлое должен несколько ослабить удивление, которое иначе мог бы почувствовать читатель, рассматривая изображаемые нами картины, а некоторые добавочные пояснения воскресят в его уме те условия жизни, о которых мы хотим здесь рассказать. Исторически вполне достоверно, что всего сто лет назад такие поселки на берегах Гудзона[2], как, например, Кливерак, Киндерхук и даже Покипси[3], не считались застрахованными от нападения индейцев. И на берегах той же реки, на расстоянии мушкетного выстрела от верфей Олбани[4], еще до сих пор расположена резиденция младшей ветви Ван-Ренселлеров[5], с бойницами, проделанными для защиты от того же коварного врага, хотя постройка эта относится к более позднему периоду. Такие же памятники детства нашей страны можно встретить повсюду в тех местах, которые ныне слывут истинным средоточием американской цивилизации. Это ясно доказывает, что все наши теперешние средства защиты от вражеского вторжения созданы за промежуток времени, немногим превышающий продолжительность одной человеческой жизни. События, изложенные в этой повести, происходили между 1740 и 1745 годами. В то время были заселены только четыре графства колонии Нью-Йорк, примыкающие к Атлантическому океану, узкая полоса земли по берегам реки Гудзон от устья до водопадов вблизи истока, да несколько областей по рекам Мохаук[6] и Шохери[7]. Широкие полосы девственных дебрей пересекали берега Мохаука и простирались далеко в глубь Новой Англии[8], скрывая в лесной чаще обутого в бесшумные мокасины[9] туземного воина, шагавшего по таинственной и кровавой тропе войны. Если бы взглянуть с птичьего полета на всю область к востоку от Миссисипи, взору наблюдателя представилось бы необъятное лесное пространство, окаймленное близ морского берега сравнительно узкой полосой обработанных земель, усеянное сверкающими поверхностями озер и пересеченное извивающимися линиями рек. На фоне этой грандиозной картины уголок страны, который мы здесь хотим изобразить, показался бы весьма незначительным. Однако мы будем продолжать наше описание в уверенности, что более или менее точное изображение одной части этой дикой области даст достаточно верное представление о ней в целом, если не считать мелких и несущественных различий. Каковы бы ни были перемены, производимые человеком, вечный круговорот времен года остается неизменным. Лето и зима, пора сева и пора жатвы следуют друг за другом в установленном порядке с изумительной правильностью, предоставляя человеку возможность направить высокие силы своего всеобъемлющего духа на познание вечных законов, которыми управляется это бесконечное однообразие. Столетиями летнее солнце обогревало своими лучами вершины благородных дубов и сосен и посылало свое тепло даже скрывающимся в земле упорным корням, прежде чем послышались голоса, перекликавшиеся в чаще леса, лиственный покров которого купался в ярком блеске безоблачного июньского дня, в то время как стволы деревьев в сумрачном величии высились в окутывавшей их тени. Голоса звучали неодинаково и, очевидно, принадлежали двум мужчинам, которые сбились с пути и пытались найти потерявшуюся тропинку. Наконец торжествующее восклицание возвестило об успехе поисков, и затем какой-то человек гигантского роста выбрался из лабиринта мелких болот на поляну, образовавшуюся, видимо, частично от опустошений, произведенных ветром, и частично под действием огня. Отсюда хорошо было видно небо. Сама поляна, сплошь заваленная стволами деревьев, раскинулась на склоне одного из тех высоких холмов или небольших гор, которыми пересечена почти вся эта местность. — Здесь можно перевести дух! — воскликнул лесной житель, очутившись под открытым небом и отряхиваясь всем своим огромным телом, как большая дворняга, выбравшаяся из снежного сугроба. — Ура, Зверобой! Наконец-то мы видим дневной свет, а там и до озера недалеко. Едва только прозвучали эти слова, как второй обитатель леса раздвинул болотные заросли и тоже вышел на поляну. Наскоро приведя в порядок свое оружие и истрепанную одежду, он присоединился к товарищу, уже расположившемуся на привале. — Ты знаешь это место? — спросил тот, кого звали Зверобоем. — Или ты закричал просто потому, что увидел солнце? — И то и другое, парень, и то и другое! Я узнаю это местечко и совсем не жалею, что опять увидел такого верного друга, как солнце. Теперь у нас снова все румбы компаса перед глазами, и мы сами будем виноваты, если еще раз заплутаем. Пусть меня больше не зовут Гарри Непоседа, если это не то самое местечко, где прошлым летом разбили свой лагерь и прожили целую неделю охотники за землей[10]. Вот сухие ветви их шалаша, а вот и родник. Нет, малый, как ни люблю я солнце, я не нуждаюсь в нем, чтобы знать, когда наступает полдень: мое брюхо не уступит любым часам, какие только можно найти в Колонии[11], и оно уже прозвонило половину первого. Итак, развяжи котомку, и подкрепимся для нового шестичасового похода. После этого совета оба занялись необходимыми приготовлениями к своей, как всегда, скромной, но обильной трапезе. Мы воспользуемся перерывом в их беседе, чтобы дать читателю некоторое представление о внешности этих людей, которым суждено играть немаловажные роли в нашей повести. Трудно встретить более благородный образчик цветущего мужества, чем тот из путников, который назвал себя Гарри Непоседа. Его настоящее имя было Генри Марч; но так как обитатели пограничной полосы заимствовали у индейцев обычай давать людям всевозможные клички, то прозвище Непоседа чаще применялось к нему, чем его подлинная фамилия. Нередко также называли его Гарри Торопыга. Обе эти клички он получил за свою стремительность, опрометчивость, резкие манеры и за чрезвычайную подвижность, заставлявшую его вечно скитаться с места на место, почему его знали во всех поселках, разбросанных между британскими владениями и Канадой[12]. Шести футов четырех дюймов[13] ростом, Гарри Непоседа был при этом очень пропорционально сложен, и его физическая сила вполне соответствовала гигантской фигуре. Лицо — под стать всему остальному — было добродушно и красиво. Держался он очень непринужденно, и хотя грубость пограничного быта неизбежно сказывалась в его обхождении, величавая осанка огромного тела сглаживала вульгарность его манер. Зверобой, как Непоседа называл своего товарища, и по внешности и по характеру был человек совсем иного склада. Около шести футов ростом, он выглядел сравнительно худым и тщедушным, хотя все движения его выражали чрезвычайную ловкость, если не чрезвычайную силу. Его молодое лицо было не особенно красиво и только выражением своим подкупало всякого, кто брал на себя труд вглядеться в него более внимательно. Выражение его, свидетельствовавшее о простосердечии, безусловной правдивости, серьезности намерений и искренности чувств, было поистине замечательно. Сначала даже могло показаться, что за простодушной внешностью скрывается затаенная хитрость, однако при ближайшем знакомстве это подозрение тотчас же рассеивалось. Оба пограничных жителя были еще очень молоды. Непоседе едва исполнилось лет двадцать шесть — двадцать восемь, а Зверобой был и того моложе. Одежда их не заслуживает особого внимания; надо только заметить, что она была сшита главным образом из оленьих шкур — явный признак того, что ее владельцы проводили жизнь в бесконечных лесах, на самой окраине цивилизованного общества. Тем не менее в одежде Зверобоя чувствовалась забота о некотором щегольстве и живописности, особенно заметная на оружии и снаряжении. Его карабин находился в полной исправности, рукоять охотничьего ножа была покрыта изящной резьбой, роговая пороховница украшена подобающими эмблемами и насечкой, а ягдташ обвит индейским вампумом[14]. Наоборот, Гарри Непоседа, по врожденной ли небрежности или из тайного сознания, что его наружность не нуждается в искусственных прикрасах, был одет кое-как, словно выражая этим свое презрение ко всяким побрякушкам. — Эй, Зверобой, принимайся за дело и докажи, что у тебя делаварский желудок, если ты говоришь, что тебя воспитали делавары![15] — крикнул Непоседа и подал пример товарищу, запихав себе в рот такой кусок дичины, какого хватило бы европейскому крестьянину на целый обед. — Принимайся, парень, и докажи этой лани свое мужество зубами, как ты уже доказал его ружьем. — Нет, нет, Непоседа, немного мужества надо, чтобы убить лань, да еще в эту пору. Вот уложить тигровую кошку или пантеру[16] — это дело, — возразил Зверобой, готовясь последовать совету товарища. — Делавары дали мне прозвище не за отважное сердце, а за зоркий глаз и проворные ноги. Охотиться на оленя, конечно, еще не значит быть трусом, но для этого не нужно и особой храбрости. — Делавары сами не герои, — невнятно пробормотал Непоседа, у которого был полон рот. — Иначе проклятые бродяги минги[17] не превратили бы их в баб. — Этого дела никто толком не знает и не понимает, — сказал серьезно Зверобой, который мог быть таким же надежным другом, как его товарищ — опасным врагом. — Минги наполнили все леса своей ложью и кривотолками. Я прожил с делаварами десять лет и знаю, что, если дойдет до драки, они не уступят в храбрости всякому другому народу. — Слушай, мастер Зверобой, раз уж мы об этом заговорили, то почему бы нам не открыться друг другу, как мужчина мужчине? Ответь мне на один вопрос. Тебе так везло на охоте, что ты даже прославился в этом деле. Но подстрелил ли ты хоть разок человека? Случалось ли тебе целиться во врага, тоже способного спустить курок? Этот вопрос вызвал в груди юноши своеобразную борьбу между ложным стыдом и добросовестностью. Чувства эти отразились на его простодушной физиономии. Борьба длилась, впрочем, недолго. Сердечная прямота восторжествовала над гордостью и бахвальством. — По совести говоря, ни разу, — ответил Зверобой, — потому что для этого не представлялось подходящего случая. Делавары жили в мире со всеми соседями, пока я гостил у них, а я считаю, что человека можно лишить жизни только во время открытой законной войны. — Как? Неужели ты ни разу не накрыл с поличным какого-нибудь парня, воровавшего у тебя шкуры или дичь из капканов? Неужто ты не расправился с ним по-свойски, чтобы избавить соседей от хлопот, а виновного от судебных издержек? — Я не траппер[18], Непоседа, — ответил юноша гордо. — Я добываю себе на жизнь карабином и владею им так, что не уступлю в этом ни одному мужчине моих лет между Гудзоном и рекой Святого Лаврентия. Я никогда не продавал ни одной шкуры, в голове которой не было бы еще одной дыры, кроме созданных самой природой для зрения и дыхания. — Ай, ай, все это хорошо на охоте, но никуда не годится там, где речь идет о скальпах и засадах! Подстрелить из засады индейца — это значит воспользоваться его собственной любимой уловкой. К тому же у нас теперь законная, как ты говоришь, война. Чем скорее ты смоешь это пятно со своей совести, тем спокойнее будешь спать хотя бы от сознания, что по лесу бродит одним врагом меньше. Я недолго буду водить с тобой компанию, друг Нэтти, если ты не найдешь зверя немного выше четырех футов росту, чтобы попрактиковаться в стрельбе. — Наше путешествие близится к концу, мастер Марч, и если хочешь, мы расстанемся сегодня же вечером. Меня в здешних местах поджидает приятель, который не погнушается человеком, еще не убившим никого из своих ближних. — Хотел бы я знать, что привело сюда этого проныру делавара в такое раннее время года? — пробормотал Непоседа с видом, одновременно выражавшим и недоверие и пренебрежение. — И где, говоришь ты, молодой вождь назначил тебе свидание? — У маленькой круглой скалы, на озере, где, как мне говорили, индейские племена сходятся, чтобы заключать договоры и закапывать в землю свои боевые топоры. Об этой скале я часто слышал от делаваров, хотя мне самому и озеро и скала совершенно незнакомы. Этой страной сообща владеют минги и могикане[19]; в мирное время оба племени охотятся здесь и ловят рыбу, но одному богу известно, что должно здесь твориться во время войны. — Сообща! — воскликнул Непоседа, громко расхохотавшись. — Хотелось бы мне знать, что скажет на это Плавучий Том — Хаттер. Он считает озеро своей собственностью по праву пятнадцатилетнего бесспорного владения и не уступит его без боя ни мингам, ни делаварам. — А как посмотрят в Колонии на этот спор? Эта земля должна иметь какого-нибудь владельца. Помещики поделили между собою пустыню даже в тех местах, куда и носу не смеют показать, чтобы взглянуть на свои поместья. — Так, быть может, делается в других частях Колонии, Зверобой, но только не здесь. Ни одна живая душа не владеет даже пядью земли в этой части страны. Перо никогда не прикасалось к бумаге, чтобы закрепить за кем-нибудь здешние холмы и долины. Старый Том не раз говорил мне об этом. Вот почему он требует, чтобы его считали здесь единственным хозяином. А если он чего-нибудь требует, то уж сумеет постоять за себя. — Судя по всему, что я от тебя слышал, Непоседа, этот Плавучий Том не совсем обыкновенный человек. Он не минг, не делавар и не бледнолицый. По твоим словам, он владеет озером уже очень давно. Что же это за человек? Какой он породы? — Старый Том скорее выхухоль, чем человек. Повадками он больше походит на это животное, чем на своих ближних. Иные думают, что в молодые годы он гулял по соленой воде и был товарищем известного Кида[20], которого повесили за морской разбой гораздо раньше, чем мы с тобой успели родиться. Том поселился в здешних местах, полагая, что королевские крейсеры никогда не переплывут через горы и что в лесах он может спокойно пользоваться награбленным добром. — Он ошибается, Непоседа, сильно ошибается. Человек нигде не может спокойно пользоваться награбленным добром. — Он, вероятно, относится к этому иначе. Я знал людей, которым жизнь была не в жизнь без разных увеселений, знал и других, которые лучше всего чувствовали себя в своем углу. Знал людей, которые до тех пор не успокоятся, пока кого-нибудь не ограбят; знавал и таких, которые не могли себе простить, что когда-то кого-то ограбили. Человеческая природа очень причудлива в таких делах. Но старый Том сам по себе. Награбленным добром, если только оно у него есть, он пользуется спокойно и с удобствами в обществе своих дочерей и ни о чем другом не помышляет. — Ах, так у него есть дочери! От делаваров, охотившихся в здешних местах, я слышал целые истории про этих молодых девушек. А мать у них есть, Непоседа? — Когда-то была. Но она умерла и потонула года два назад. — Что такое? — воскликнул Зверобой, с удивлением глядя на товарища. — Умерла и потонула, говорю я — и надеюсь, что на достаточно хорошем английском языке. Старик спустил жену в озеро, когда увидел, что ей пришел конец. Я могу это засвидетельствовать, потому что лично присутствовал при церемонии. Но хотел ли он избавить себя от труда рыть могилу — что не так-то легко в лесу среди корней — или считал, что вода лучше смывает грехи, чем земля, этого я, право, не берусь сказать. — Должно быть, бедная женщина была большой грешницей, если муж не хотел потрудиться для упокоения ее тела. — Не совсем так, хотя у нее были свои недостатки. Я думаю, что Юдифь Хаттер была настолько хороша, насколько это возможно для женщины, жившей так долго вдали от церковного звона, но, по-видимому, Том считал, что потрудился для нее совершенно достаточно. Правда, у нее в характере было немало стали, и так как старик Хаттер — настоящий кремень, то подчас между ними вспыхивали искры. Но, в общем, можно сказать, что они жили довольно дружно. Когда они начинали ссориться, слушателям удавалось порой заглянуть в их прошлое, как можно заглянуть в самые темные чащи леса, если заблудившийся солнечный луч пробьется к корням деревьев. Но я всегда буду уважать старуху Юдифь, потому что она была матерью такого создания, как Юдифь Хаттер, ее дочка. — Да, делавары упоминали имя «Юдифь», хотя и произносили его на свой лад. Судя по их рассказам, не думаю, чтобы эта девушка была в моем вкусе. — В твоем вкусе! — воскликнул Марч, взбешенный равнодушием и самонадеянностью товарища. — Какого черта ты суешься со своим вкусом, когда речь идет о такой девушке, как Юдифь! Ты еще мальчишка, зеленый юнец, едва успевший пустить корни в землю. За Юдифью начали ухаживать мужчины, когда ей было всего пятнадцать лет, то есть без малого пять лет назад. Да она и не взглянет на такого молокососа, как ты. — Теперь июнь и на небе ни облачка, Непоседа, так что весь этот жар ни к чему, — ответил Зверобой совершенно спокойно. — У каждого свой вкус, и даже белка имеет право судить о тигровой кошке. — Но не слишком умно с ее стороны сообщать об этом мнении тигровой кошке, — проворчал Марч. — Впрочем, ты молод и несмышлен, поэтому я прощаю тебе твое невежество. Послушай, Зверобой, — с добродушным смехом прибавил он после недолгого размышления, — послушай, Зверобой: мы с тобой поклялись быть друзьями и, конечно, не станем ссориться из-за легкомысленной вертушки только потому, что она случайно уродилась хорошенькой, тем более что ты никогда не видел ее. Юдифь создана для мужчины, у которого уже прорезались все зубы, и глупо мне опасаться мальчика… Что же говорили делавары об этой плутовке? В конце концов, индеец может судить о женском поле не хуже белого. — Они говорили, что она хороша собой, приятна в разговоре, но слишком любит видеть вокруг себя поклонников и очень ветрена. — Сущие черти! Впрочем, какой школьный учитель может помериться с индейцем там, где идет речь о природе! Некоторые люди думают, что индейцы пригодны только для охоты и для войны, но я говорю, что это мудрецы, которые разбираются в мужчинах так же хорошо, как в бобрах, а в женщинах не хуже, чем в тех и других. Характер Юдифи точно таков! Говоря по правде, Зверобой, я женился бы на этой девчонке еще два года назад, если бы не два особых обстоятельства, одно из которых это самое легкомыслие. — А какое же второе? — спросил охотник, продолжая есть и, очевидно, мало интересуясь разговором. — Второе — в том, что я не уверен, пожелает ли она выйти за меня. Плутовка красива и знает это. Мальчик! На этих холмах нет дерева более стройного, дуновения ветра более нежного, и ты никогда не видел лани, которая прыгала бы с такой легкостью. Ее бы прославляли в один голос, не будь у нее недостатков, которые слишком заметны. Иногда я даю клятву больше не ходить на озеро. — Почему же ты всегда возвращаешься? Вот видишь, никогда не следует клясться. — Ах, Зверобой, ты новичок в этих делах! Ты такой благо нравный, как будто никогда за всю жизнь не покидал города. Я — иное дело. Какая бы мысль ни пришла мне в голову, мне всегда хочется выругаться или поклясться. Если бы ты знал Юдифь, как знаю ее я, то понял бы, что иногда простительно чуточку посквернословить. Случается, что офицеры из фортов на Мохауке приезжают на озеро ловить рыбу и охотиться, и тогда это создание совсем теряет голову. Как она начинает тогда рядиться и какую напускает на себя важность в присутствии своих ухажеров! — Это не подобает дочери бедного человека, — ответил Зверобой степенно. — Все офицеры — знатного происхождения и на такую девушку, как Юдифь, могут смотреть только с дурными намерениями. — Это меня и бесит и успокаивает. Я, правда, опасаюсь одного капитана, и Джуди должна винить только себя и свою дурь, если я не прав. Но, вообще говоря, я склонен считать ее скромной и приличной девушкой, хотя даже облака, плывущие над этими холмами, не так переменчивы, как она. Вряд ли довелось ей встретить дюжину белых, с тех пор как она перестала быть ребенком, а поглядел бы ты, как форсит перед офицерами. — Я бы давно бросил думать о такой девушке и занялся бы только лесом. Лес никогда не обманет. — Если бы ты знал Юдифь, то понял бы, что это гораздо легче сказать, чем сделать. Будь я спокоен насчет офицеров, силой бы утащил девчонку к себе на Мохаук, заставил бы ее выйти за меня замуж, несмотря на все ее капризы, и оставил бы старика Тома на попечение Гетти, его второй дочери, которая хоть и не так красива и бойка, как ее сестрица, зато гораздо лучше понимает свои обязанности. — Стало быть, еще одна птица из того же гнезда? — удивленно спросил Зверобой. — Делавары говорили мне только об одной. — Немудрено, что, когда говорят о Юдифи Хаттер, забывают о Гетти Хаттер. Гетти всего лишь мила, тогда как ее сестра… Говорю тебе, мальчик, другой такой не сыщешь отсюда до самого моря! Юдифь бойка, речиста и лукава, как старый индейский оратор, тогда как бедная Гетти в лучшем случае только «Так указывает компас». — Что такое? — переспросил Зверобой. — Да это офицеры ее прозвали: «Так указывает компас». Я полагаю, они хотели этим сказать, что она всегда старается идти в должном направлении, но никогда не знает, как это сделать. Нет, бедная Гетти совсем дурочка и постоянно сбивается с прямого пути то в одну, то в другую сторону. Старый Том очень любит девчонку, да и Юдифь тоже, хотя сама она бойка и тщеславна. Не будь этого, я бы не поручался за безопасность Гетти среди людей такого сорта, какой иногда попадается на берегах озера. — Мне казалось, что люди здесь появляются редко, — сказал Зверобой, видимо, обеспокоенный мыслью, что так близко подошел к границам обитаемого мира. — Это правда, парень, едва ли два десятка белых видели Гетти. Но двадцать заправских пограничных жителей — охотников-трапперов и разведчиков — могут натворить бед, если постараются. Знаешь, Зверобой, я буду в отчаянии, если, вернувшись после шестимесячной отлучки, застану Юдифь уже замужем. — Эта девушка призналась тебе в любви или как-нибудь иначе обнадежила тебя? — Совсем нет! Право, не знаю, в чем тут дело. Ведь я недурен собой, парень. Так мне, по крайней мере, кажется, когда я гляжусь в родник, освещенный солнцем. Однако я никогда не мог вынудить у этой плутовки обещание выйти за меня замуж, не мог добиться от нее сердечной улыбки, хотя она готова хохотать целыми часами. Если она осмелилась обвенчаться в мое отсутствие, то узнает все радости вдовства, не дожив и до двадцати лет. — Неужели, Гарри, ты способен сделать что-либо худое избранному ею человеку только потому, что он больше пришелся ей по душе? — А почему бы и нет? Если враг встанет на моем пути, как не отшвырнуть его в сторону? Погляди на меня! Такой ли я человек, чтобы позволить какому-нибудь проныре и плуту, торговцу пушниной, обойти меня в таком важном для меня деле, как любовь Юдифи Хаттер? Кроме того, мы живем здесь без законов и поневоле должны быть сами и судьями и палачами. Когда в лесу найдут мертвеца, кто скажет, кем он убит, если даже в Колонии займутся этим делом и поднимут шум? — Если убитый окажется мужем Юдифи Хаттер, то после всего, что ты сказал мне, я сумею направить людей из Колонии на верный след. — Ты, молокосос, мальчишка, гоняющийся за дичью, — ты смеешь грозить доносом Гарри Непоседе, словно это так же просто, как свернуть голову цыпленку?!